Голосование за ходы

  Начиная переговоры – если, конечно, подобную болтовню можно именовать подобным словом – Арлетта даже не представляла, как отреагирует Меченый, с равной вероятностью предполагая варианты от “ну, давай поболтаем, малышка” до “чтоб ты сдохла, шавка Корпуса”. Но чтобы Эстебан бросил клинок в ножны... Нет, такого девушка себе даже представить не могла, и замерла с открытым ртом, опустив меч к земле. Вглядываясь в глаза ветерана, она видела в них только боль и бескрайнюю, как Океан, тоску, давящую на спину грузом прожитых лет и неимоверной усталости. Осунувшееся лицо Эстебана, ставшие острыми и резкими морщины, в которых залегли глубокие тени – мужчина вмиг перестал быть опасным, а вместе со страхом растворилось солью в воде и былое раздражение.
  А уж когда теперь уже бывший охотник с посеревшим лицом отбросил в сторону инсигнию, словно ставя точку в своей славной карьере... Все это вызывало безграничную жалость и идущее от самого сердца совершенно неразумное желание обнять, уткнуть незадачливую жертву носом в шею и, гладя по волосам, зашептать что-то бессвязно-успокаивающее. Никто, ни одна живая душа, а особенно душа сотоварища по Корпусу, не должна так страдать!
  Повинуясь порыву, Арлетта сделала шаг вперед.
  - Лорд Эстебан, я...

  И тут старый охотник в одночасье изменился, словно месте гордого человека оказалось прячущееся до срока под личиной чудище. Алхимик вздрогнула и замерла, нелепо разведя руки. Ей хотелось отвести глаза, отвернуться, лишь бы не видеть, во что превратился Меченый, но переплетение любопытства исследователя и того первобытного чувства, что всегда тянуло людей на публичные казни, оказалось сильнее – Арлетта продолжила смотреть, совершенно забыв, зачем она здесь.
  А потом молнией пришла мысль: Эстебан не волкодлаком покусан, не вампиром обращен, не кем-то жестоким и насмешливым проклят: старый охотник просто в какой-то момент утратил контроль, и его Зверь вырвался наружу. Мужчина еще мог сдерживать свое второе “Я”, но как долго? Алхимику почему-то казалось, что это – вопрос времени, причем весьма недалекого.
  Но хуже того, что стряслось с Четырнадцатым, было горькое осознание, что никто, и она сама в том числе, не застрахованы от подобного. И ладно она: как алхимик, ей не так часто находится повод выпустить Зверя “на погулять”. А драгоценная Эмберли, семимильными шагами проходящая иерархию корпуса? Как долго она, талантливая и рьяная, сможет избегать подобной ловушки? А другие мужчины и женщины, чьи имена откликаются в сердце пусть меньшим, но теплом? Как же они? И что если однажды напротив нее будет стоять не незнакомец, а тот, кого она хорошо знает? Что тогда делать? Вопросы, вопросы, вопросы – и ни одного ответа.

  При таких раскладах просьба, похожая на приказ, не показалась чем-то удивительным: Арлетта была уверена, что она бы сама, оказавшись на месте жертвы, поступила бы точно также, разве что без совершенно ненужной стрельбы. Ноги, перестали быть ватными, и девушка смогла наконец сдвинуться с места.
  - Я? Я... сделаю. Так будет правильно.
  В поисках молчаливой поддержки она бросила взгляд на напарников: затравленный, жалостливый, испуганный. Мужчины могли видеть, сколь бледна стала и без того не отличающаяся здоровым загаром их спутница, сколь мало в ней было уверенности – даже вечная улыбка пропала, не оставив и следа. Но, кажется, не всех это волновало – взвешенное предложение дознавателя заставило Арлетту еще больше посмурнеть и запнуться. Но – не остановиться: алхимик считала, что последнее желание человека, пребывающего в столь паскудном состоянии, стоит все же исполнить. Романтик был прав в своем ratio, вот только он не учитывал иное, нечто более глубокое и духовное, что толкнуло носящего Ласточку сначала прекратить бой, а потом и озвучить столь странную просьбу.

  Подойдя поближе к старому охотнику, девушка расширившимися, тревожными глазами посмотрела на него снизу вверх, и торопливо произнесла:
  - Лорд Эстебан... – как же тяжело держать меч мокрыми от пота пальцами! – я готова оставить вас человеком... Если вы, конечно, не примете предложение Джозефа.

  На языке Арлетты вертелся еще один вопрос, но задать она его собиралась только после того, как Эстебан примет решение: "Может, у вас есть время, пока Оно еще сдерживается, рассказать мне, как так получилось и как ощущается? Может, мы сможем помочь еще кому-то, кто столкнется с этим? Предвосхитить... Или я смогу-таки создать эликсир, помогающий сдерживаться... Если лучше не рисковать – пойму... ".

Как в старинной русской сказке — дай бог памяти! —
Колдуны, что немного добрее,
Говорили: «Спать ложись, Иванушка.
Утро вечера мудренее!»
В. Высоцкий

  Не ждала Ревдис, Бабочкой прозванная, не гадала, что мужи братства Эрве Одаль не станут время на размышления да поиск ответов тратить, а что подойдут к вопросу, как к Пиру Воронов – рубанут с плеча, не задумываясь, оставив другим последствия разбирать. Мудро ль то было, поспешно ли, або вовсе ошибкой – ответа не сыскать было допреж, чем веки в последний раз смежатся. Щита дева лишь головой покачала, расторопность Лешата видя, да отозвалась, поднимаясь:
  - Ревдис дочь Гудлейва, Бабочкой прозванная, услышала твою клятву. И коли невеста сиротой осталась – буду я ей сестрой.
  Знала Бабочка, что пред асами и людьми не будет брака, ежели одна из сторон за спиной никого иметь не будет, если никто не вложит руки невести в ладони жениха. Но знала она и то, что делать след при подобных ситуациях – и бестрепетно огласила себе сестрою леса дочери. Теперь же, когда одна формальность улажена была, завершила речь краткую свою обрядовой, традициями установленной формулировкой:
  - Я свидетельствую!

  Вот только не дали ей ни лентами две кисти перевязать, не вложить одни пальцы в другие. Заставил ее рев громовой, в ответ на Ирии слова прозвучавший, вздрогнуть да снова за ножа рукоять схватиться, нападения ожидая. Но смолкло все, и тьма пала непроглядная, как в глубинах подземных, где стоны и скрежет зубовный. А когда лучина в ладонях сестры названной, с кем кровь еще смешать только предстояло, мрак густой разогнала, узрела она Лешата, ничком лежащего. Руки касания было достаточно, чтобы почувствовать непоколебимую груди гладь, дыханием живым не недвижимую.
  Стену плечом подперев, поведала щита дева Ингвару-Кователю. Что нету больше биения в груди лешатовой, нет больше дыхания. Но поостерегла:
  - Чуется мне, о Кователь Премудрый, что рано еще тризну по другу справлять нам с тобою. Быть может, связь эта, сердца два нашедшая, лишь на время в забытье Следопыта отправила нашего. Кто знает, возможно, что умер для мира и мертвым всю тьму он пребудет, утром дабы воскреснуть, дар новый за то получив. Возможно, три дня и три ночи нам ждать его придется: как Один на древе Познанья висел, так и дух следопытов блуждает далече.
  Одно лишь я знаю, не будучи ведьмой иль сейдмейди – мы доброе дело сделали, сполна за странноприимство хозяйке отдав. Изгнали мы духа жестокого, что тоже есть благо, которое нечасто ты встретишь в сказаньях. И хоть кровоточит сердце мое за Лешата, я знаю, что ныне пора нам с тобой на покой: пусть утро рассудит, что было, что будет – уж ночи оно-то стократ мудренее. Покуда ж давай мы накроем их шкурой, да вложим ладони в ладони, как должно. А там и забудемся сами в царстве видений полночных до первого солнца златого луча.
  Ты согласен, Стали Певец?

  Самым сложным при визите к шерифу Салины оказалось держать лицо: поначалу Кине все казалось, что мистер Хоттс, начав слушать, прервет Коула на полуслове и, ткнув заскорузлым пальцем в девушку, громогласно заявит, что она – картежница, мошенница и вообще персона неблагонадежная, разыскиваемая и, к тому же, окончательно и бесповоротно падшая, как вавилонская блудница. Может и не такими словами, а попроще, но общий смысл не изменится. Девушка чувствовала себя, как на иголках, и ей немалых усилий стоило не выдать свое волнение: наверняка шериф расценил бы его неправильно. Пришлось призвать на помощь все свои благоприобретенные – спасибо, мистер Лэроу! – умения и отнестись к беседе, как к партии в покер против «Кавалериста» и «Пехотинца» одновременно: с максимальной сосредоточенностью на оппоненте и предельной маскировкой собственных чувств. В конце концов, сейчас и вправду была игра, в которой на кону было ой как немало – ее репутация и, самое главное, свобода! И, самое паршивое, она даже не могла позволить себе минимального проигрыша – возврата заработанных на поддельной купчей денег: без них дорога в Батон Руж становилась похожей на библейскую «тропу смертной тени».
  Но сбивчивый рассказ дроувера шел своим чередом, лишь изредка перебиваемый наводящими вопросами, и авантюристка немного успокоилась. Хоттс казался мужчиной неглупым, но достаточно простым, чтобы «скормить» ему скорректированную историю, и при этом достаточно решительным, чтобы решиться с оружием в руках задержать двух потенциально опасных преступников. Если все пойдет, как по маслу, то самым неприятным моментом будет, что «господа» Гилмор и Эванс могут указать на нее, как на автора документа – но тут будет слово против слова, где на одной чаше будут доводы леди, а на другой – дай Боже, чтобы так и было! – убийц. Тогда есть шанс пройти между Сциллой и Харибдой по узкому фарватеру совести, и сохранить при себе все свое: на какую-то прибыль Кина даже не рассчитывала, хотя на задворках памяти держала мысль о том, что за возвращение денег законному владельцу может полагаться некое вознаграждение.

  Дроуверы отправились спать, а погруженная в свои мысли ирландка осталась неторопливо пить кофе, думая одновременно и о Лэроу, и о Кареглазеньком, и о своей оказавшейся столь вредной совести, и о нужде, толкнувшей ее практически на преступление и косвенно послужившей причиной смерти несчастного подельника парочки отчаянных приятелей. Кина, совершенно игнорируя взгляды Фила, честно планировала допить кофе и отправиться в постель, и совершенно не ожидала, что к ней подсядет Хоттс и начнет задавать оказавшиеся весьма неудобными вопросы.
  Слава Богу, он решил спрашивать только сейчас, а не в самом начале встречи, иначе удержать себя в руках было бы гора-аздо сложнее. Теперь же, понаблюдав над тем, как ведет себя шериф, и настроив себя, словно гитару, на нужное звучание, мисс МакКарти была готова к новой партии: по крайней мере, так считал весь «будуар». Тем более, что вводная часть легенды была готова уже давно, и премьерой была ажно в Техасе (э-э-эх, сеньор Мигель, сеньор Мигель…): практически в прошлой жизни.

  - Мистер Хоттс, - вежливо улыбнулась она, - с Вашего позволения, я от рюмки откажусь, и удовольствуюсь кофе. А пока начну с конца, если вы не против. Я ни в коей мере не «жулик», как вы изволили выразиться: полагаю, будучи таковой, я бы ни за что не пришла в ваш дом. Я, - девушка непритворно вздохнула, благо поводов для печали было более, чем достаточно, - следовала из Батон Ружа в Денвер, вступить в наследство: больше было некому. А потом сначала слуга сбежал – у него любовь, видите ли, потом в Эллсворте меня ограбили… Хорошо, мир не без добрых людей: помогли. В общем, сейчас я возвращаюсь домой – продолжать путешествие в неизвестность выше моих сил. Пусть папа решает вопрос как-то по-иному.

  Теперь начинался самый сложный этап. В представлении Кины, парочка-два-подарочка молчать бы не стала, указав на нее, как на автора. Допустим, она откажется, и вслед за тем последует вопрос – а откуда, мисс МакКарти, если вы их впервые видите, они вас знают, и с чего указывают именно на вас, а не на любую иную персону? Если сразу брать в расклад то, что она с ними не знакома – может получиться большое такое недоверие. А, значит, лучше быть откровенной, пускайц и не до конца: зря она, что ли, писала любовное послание, которое, кстати, тоже может послужить уликой против нее, если найдется. Глотнув кофе, картежница продолжила:
  Что же до истории, которую рассказал мистер Фоулман, то все так. Попробую быть краткой и четкой: пока я ждала дилижанс, ко мне подошли два джентльмена, представившиеся Гилмором и Эвансом, и попросили за денежку написать им письмо, что я и сделала. А потом попросили написать им купчую: дескать, я – девушка грамотная, сумею все сделать хорошо, а они мне заплатят чуть меньше, чем юристу, что будет к обоюдной выгоде. Я, - Кина снова вздохнула, - сначала помялась – грешна, а потом отказалась: и не правильно это было, да и испугалась. А потом случайно узнала, что они собираются изобразить из себя господ Тимберлейка и Шеппарда. Я удостоверилась, что здесь дело нечистое, и надо мне было, по-хорошему, идти к шерифу рассказать о готовящемся, но… Вы же знаете мистера Паркера, как я понимаю? В общем, никуда я не пошла, решив, что не мое это дело.
  А потом увидела, как спускаются эти двое, а за ними – радостный дроувер, который помоложе: мистер Дайсон. И я поняла, что по моей вине, из-за моего молчания они ограбили ни в чем неповинного человека, который в жизни не расплатится теперь. Понимаю, это звучит смешно, наверное, но меня заела совесть: я предупредила юношу, что он стал жертвой… как вы там сказали, жуликов? Потом рассказала, что услышала, кроме того, что невольно поспособствовала этим жуликам: стыдно было, и не хотелось выглядеть в чужих глазах человеком, из-за которой у них начались неприятности…
  Потом мы расстались, и я уехала – только для того, чтобы неожиданно снова увидеть его здесь, в Салине. Как мне сказали, господа Гилмор и Эванс приехали сюда, а мистер Дайсон отправился за ними. К тому времени он повстречался здесь с коллегой, а затем в итоге увидел меня, подошел и попросил, раз уж я начала помогать, помочь поймать преступников. Я, как видите, согласилась, хотя, видит Бог, боялась, что встречу здесь второго Паркера. Кстати, возвращаясь к вашему вопросу, они точно не от него.
  Господа дроуверы рассказали мне об убитом индейцами, который был работником мистера Тимберлейка, и который уезжал из Эллсворта вместе с ними – это я видела своими глазами. Они же предположили, что этот третий погиб от рук «напарников», взваливших всю вину на индейцев: видимо, не поделили деньги. И, мне кажется, это может быть похоже на правду…
  О самих этих молодых людях мне сказать нечего, кроме того, что они мне показались приличными людьми. Младший из них после истории, что он стал жертвой мошенников, выглядел подавленным, расстроенным, но готовым ринуться в погоню за обидчиками. Про старшего мне сказать нечего, кроме того, что он кажется более…- Кина на миг призадумалась, - более рассудительным, наверное? И в их паре он, кажется, является главным: мне кажется, мистер Дайсон с удовольствием передал ему право решать, что и как делать.
  Я смогла вам объяснить эту странную историю, мистер Хоттс?

  Бабочкой прозванная дева поморщилась от Ингвара голосины, переносицу перстами двумя потерла, но мнение свое высказать никак не стала: пускай каждый свою попытку хижину оборонить попробует, а там уж ясно будет. То было выходом простым да очевидным, потуг особых не требующим. А вот решить и решиться поступить по тому обряду, что Ирия-лесничка предложила… Понимала Гудлейва дочь, что выхода простого здесь нет, и за каждый большую цену заплатить придется, как Одноглазому за мудрость мимирову.
  - Не величай меня мудрой, солнечных лучей наследница: я всего лишь зрю чуть больше зрячих, - дева щита на рисунок свой вкруг глаз указала, - но счастьем под соснами да ивами с того не обладаю. Преклонился слух мой речам твоим, запомнило сердце их стежку, следам беглеца подобную. Дело ты говоришь, о гостях заботясь, как и подобает хозяйке доброй, да торопишься только, Лешату-лучнику решать единым способом предлагая.

  Вплотную почти подошла Ревдис к хижины лесной хозяйке, в глаза глядя прямо да твердо. Как бы не говорила Ирия-дева, что один лишь способ остался – не верила Эрве Одаль воительница, что так оно и есть. Сдаться, не борясь, попустительством своим хозяйку позволить убить, кров предложившую и ныне за гостей умереть готовую – все это противно было духу девы быстрокопейной, верившей искренне, что любое дурное да неправедное остановлено должно быть.
  - Ты, леса дочь, меня не хуже знаешь, что ледяное стало теплым, да горячее остыло. Время дай замереть и подумать избраннику твоему, да в своей груди ответ отыскать. Ведь не всегда даже разум самый острый видит то, что ближе соединившихся ладоней, да не всегда сердце заиндевелое быстро отзывается тому, что само же и породило. Успеется еще все разрушить: все одно Громогласный сюда не войдет, дожидаясь, покуда навстречу мы к нему выйдем, голодом или отвагой влекомые.
  Кто звезды спрятал в глаз разрезах – не удержит их долго, верны слова мои? А коль счастье невысказанное бедой односторонней обернется, то там уж дальше думать станем. – Ревдис головой покачала смурно, - не готова я, не желаю под железный язык пускать тебя, да хижину эту Гулигамби хвостом горячим рушить.

  Где и стояла, села на пол земляной Бабочка, снова веки смеживая.
  - Мужи достойные, слыхали вы беседу с Ирией-девой мою. Прошу – спросите сердце свое, да ответ в нем найдите, какой уж есть. Вопрошайте – ибо второй раз спасти не получится.

  Словам произнесенным, в пожелание воплощенным, щита дева и сама прислушалась. Вспоминала она Ирии слова да взгляды, движенья плавные да рук танец, найти пытаясь ответ, кто пришелся отшельнице по нраву. По всему выходило, что Следопыт это был, но… вдруг она ошиблась, вдруг звезды с их отраженьем в пруду перепутала?
  Но не только на Ирию взгляд очей закрытых устремлен был, но и вовне. А если все-таки ошибается она, если все-таки верит глазам больше, чем сердцу, если все-таки…

  Век не поднимая, тихо запела Ревдис: толи про себя, толи про Ирию – ей и самой вряд ли было понятно.
И я дарую тебе свободу,
Но ты ко мне возвращаешься вспять,
Как в окна ветер, как путник к дому,
Как то, что мне не дано поменять.
И в этом самое главное чудо -
Иметь, что никто не в силах отнять.
Пусть мир не вечен, но я не забуду,
А значит и не смогу потерять.

  Когда раздался голос Примы, Катерина прервалась, с легким недоумением глядя на судью: она никак не ожидала от кажущейся столь мрачной женщины хоть каких-нибудь слов, за исключением, может быть, ерничанья. Тем удивительнее было, что похожая на покойницу слуга Церкви не просто интересовалась музыкой, но была при этом еще и тонкой ценительницей. Быстро совладав с удивлением, волшебница снова расцвела улыбкой:
  - Если вы так говорите, то стоит сходить! Послужите всем желающим проводником в мир оперы?
  Судя по уверенности, с которой это произнесла итальянка, она не имела ни малейшего сомнения, что по крайней мере у нее этот шанс останется.

  …Когда одни мужчины пригласили своих дам, а другие предпочли остаться за столом и стало ясно, что с ней танцевать никто не намерен, графиня замерла, стоя неподвижно как оплеванная. Побледневшая от ярости, она переводила взгляд с одного героя на другого, закусив губу так, что на подбородок побежала горячая струйка крови. Тонкие руки подрагивали мелким бесом, вспыхивая у пальцев холодными жгучими искрами от сдерживаемой Силы, желающей разрушить все вокруг к чертям. Это было оскорбление – а на оскорбление горячая южанка привыкла отвечать ударом.
  Конечно же, она могла бы танцевать и одна – правила приличия это предусматривали – но на фоне кружащихся пар это казалось бы по меньшей мере неуместным. А найти себе пару… Вот с этим-то и была проблема: позвать мужчину, не унизив себя, она не могла, а среди дам, помимо нее, без приглашения осталась только Первая. Конечно, всегда оставался вариант пожать плечами и, как ни в чем небывало, продолжить трапезничать – но танцевать-то хотелось!
  Усилием воли погасив гнев и раздраженно посмотрев на кружащиеся пары, Катерина постаралась придать своему лицу любезное выражение: потенциальная «жертва» явно была не виновата в том, что мужчины сделали выбор в пользу других, а срываться на неповинных недостойно благородной фамилии Сфорца.
  Легкой летящей походкой подойдя к Приме, графиня учтиво поклонилась, подавая руку:
  - Не желает ли благородная леди разделить этот танец со мной?

  На слова сестренки я только фыркнула:
  - Я быстро бегаю, не успеют! К тому же вдруг музыка тронет заиндевелые струны ее души, и она растает?
  Вид строгой рамонитки, расчувствовавшейся и заплакавшей от какой-нибудь лиричной песни, заставил меня еще шире улыбнуться: ради одного этого стоило попытаться надыбать инструмент. А тем временем свежеиспеченная командирша сама подошла, начав с цука: не самое лучшее знакомство с личным составом, как по мне. Ох, чую, мы с ней еще наплачемся: кажись, эта сестра любит и ценит уставщину, считая подчиненных автоматонами, к оружию приставленными. Эх, ну почему Командора ее поставила, а не кого-нибудь с моей заставы, а?
  Нацепив на лицо маску невозмутимости – не светить же печально опущенными уголками губ? – отчеканила:
  - Так точно, сестра командир. Вопросов не задаем, безобразий не нарушаем, расположение отряда не покидаем. Докладываю: рядовая Росита, гарнизон «вересковая Лощина». Специализация – боец ближнего боя, рапира. Ввиду происхождения обладаю магическими способностями, пригодными для передовой. В Старой Крепости окончила курсы санинструктора и могу оказать медицинскую помощь как заклинанием, так и травами, перевязками и иными методами.
  Дождавшись реакции начальства, ответила по вопросу требуемого:
  - По материальному обеспечению прошу выдать кинжал взамен утерянного в бою, а также дополнительный паек для употребления на месте, и, в качестве предмета первой необходимости, мой походный рюкзак из лагеря заставы. При наличии возможности настоятельно прошу обеспечить меня музыкальным инструментом – лютней, при отсутствии ее – флейту.

«Сказал от жажды гибнущий в пустыне:
"Счастлив, кто гибнет в водяной пучине!"
Ему ответил спутник:
"О глупец, В воде иль без воды - один конец".
"Нет! - тот воскликнул. - Не к воде стремлюсь я,
Пусть в океане Духа растворюсь я!"
Кто жаждет истины, я знаю, тот
Без страха бросится в водоворот».
Саади

  Глупец или обманщик тот, кто скажет тебе, что колесо истории движет стремление к власти и богатству, славе и признанию. Тот, кто вслушается в шелест листвы пыльной чинары за окном, кто спросит речную гальку и лазуритовые бусы, кто поднимет глаза к теплым пушинкам далеких звезд, познает, что из века в век вперед влекут только три вопроса: что, как и почему? Кто умеет их задавать, никогда не станет слепым, а, значит, шаги по пескам времени не приведут его в трясину. Так знаю я, Ясмин Мекрани, за глаза называемая Духтар-аль-Мор, и то есть истина.
  Глупец или обманщик тот, кто скажет тебе, что мир исчерпывается отчим домом, а все прочее – земля врагов и добычи. Тот, кто внемлет бегущим с гор серебряным ручьям и черным ветрам пустыни, холоду ограждающих мир людей вершин и иссушающему солнцу, знает: границ не существует. Их нет ни за седым Кафом, ни за зеленым Синдом, землей Райев, ни за Столпами Джебель, на за солеными водами Варкаша, что еще называют Шизиром. Нет их и между мирами людей, духов и мертвых. Так знаю я, Ясмин, дева человеческой крови Севара из рода Мекрани по отцу, и дева змеиной крови Заххака рода Вадага по матери.
  Так было, так есть и так будет: сказка никогда не закончится: будет только перевернута страница. Быстра человеческая речь, но годы текут медленно.

  Чужие пальцы, дряхлые от книжной пыли, уже коснулись страниц моей жизни. А пока что я сижу в прекрасном саду, слыша, как прощается со мной листва старых смаргадов, рубин роз и невинность жасмина, гладь пруда и перезвон подвесок, защищающих дом от Дэвов-с-гор. И только древний Каф над головой по-прежнему безразличен: он, видевший взлет и падение Империй, множество смертей и рождений, подвигов и предательств, ни капли не жалеет дочь, что скоро навсегда покинет его вечную тень.
  Я знаю, что моя смерть для Мекрани – только начало нового рождения, но все равно плачу: сердце не всегда принадлежит разуму, а как иначе унять свою боль, кроме как жемчугом слез, я не ведаю. Звенит золотая брошь-тасни в виде головы змеи, вторят ей горным эхом мелодичные цепочки сережек-дарр: они прощаются со всем, что мне дорого.
  И я шепчу им в ответ, соединив ладони и всхлипывая:
  -Намас-сте, мер адиль…

  Прощайте, мои книги и таблички.
  Прощайте, мои цветы и кошки.
  Прощайте, мои горы и степи.
  Прощайте, моя кровь и люди.
  Прощай, Ширани, рабыня своей судьбы.
  Прощай, Мекрани, покойница своей земли.
  Здравствуй, Дева-из-Завтра.

  В далеком Багдаде или даже Руме я не забуду тебя, мама – я люблю тебя. Я не забуду вас, моя кровь.
  Жизнь моя досель была вкусной, как ширванский плов с сотней специй, как самаркандские сладкие лепешки, как крутобедрые дыни в меду. Сколько я помню себя, мне все легко давалось: сказывалась мудрая змеиная кровь. Быстрее всех я открыла свой разум буквам и цифрам, первой со всеми подробностями запомнила три тысячи лет Ширани, раньше прочих научилась писать и рисовать. Мне никогда не приходилось трудиться ради знаний: они сами наполняли меня, как вода – пустой сосуд. Вот только у некоторых он бывает чашей, у других – миской, у третих – кумганом, а мне достался настоящий хурджин. И, благодарение богам отца и матери, я могла не только запомнить все, что мне говорили, но и поделиться знанием с другими: ведь два самых бесполезных и отвратных Небу и Кафу человека на свете – это скупец, не тратящий свои богатства на людей, и мудрец, единолично владеющий своими знаниями.
  Я всегда старалась быть полезной и приятной другим: словом и делом, улыбкой и компанией. Если тяжело дяде Умару – сяду на колени, рассказывая о радостях своего дня. Коли птица печали коснулась крылом лица брата Малика – прикажу седлать коней и потащу его за собой купаться к ручью. Увижу тоску в глазах старого дяди Рихата – спою одну из долгих легенд и станцую, отбивая ритм на бубне-даффе с семьюдесятью медными кольцами. Узнаю, что плачет тетушка Зулейка – приду вместе с луной к ее ложу и буду долго-долго слушать, давая возможность излить беду моим ушам. Встречу сестру Улю – по обычаю спрошу «хаваал», и долго буду выслушивать все сплетни, ей известные.
  Вот только помощь делом рук мне не давалась - словно джинны заколдовали. Все то, что я знала, рассыпалось песком сквозь пальцы, стоило мне применить знание на практике. А, может быть, так боги намекали, что это – не мой путь? Не знаю. Поняла я только одно: лучше не пытаться порадовать отца попыткой приготовить халим или ниргиси хофтаи, а тетушек расшитым платом-саригом – только хуже будет. Я хорошо помню мученическое выражение лица папы, пробующего мою стряпню и старающегося доесть все до конца, и визг Джедие-ханум, когда оказалось, что я случайно зашила в и без того неказистый шальвар иголку – а я ведь не со зла!
  Воистину мне лучше было следовать советам благородной матушки и не искать себя там, где мне нет места. Раз уж моим даром рождения стали быстрый, как лурская стрела, разум и приятное глазу лицо, то и не стоит тратить время на то, что смогут сделать за меня рабыни и младшие жены. Все равно тот крови моей, кто станет мне мужем, будет любить меня и без умения в этих практических мелочах: главное, что беседы со мной будут украшать его вечер, а мой лик будет радовать его сердце. А уж что делать так, чтобы получилось лучше, чем у прочих, я сумею объяснить тем, кто преклонит свой слух к моим советам, тем паче, что я не стеснялась спрашивать лучших в своем ремесле, как они так умеют и в чем те их секреты, которые не запирают уста на три замка.

  Меня манило все вокруг: от древних легенд, вспоминающих еще времена, когда поныне живые и уже мертвые боги ходили среди нас, до тонкостей выпаса овец, от науки счисления до правил игры в човган и бузкаши: и плевать, что к последней женщин не допускают вовсе! Даже если они переоделись в мужской камиз-шальвар и нарисовали себе пушок над верхней губой и постарались огрубить голос – все равно не допускают! А потом от этого больно и обидно!
  Но превыше настоящего меня манили тайны былого. Слушая касыды акынов под переливы абрикосовой зурны или орехового дамбиро с тремя струнами, я словно сама оказывалась в тех стародавних летах, своими глазами видя славных батыров и прекрасных пэри, ужасных дэвов в клубах дыма и седобородых маджисов. Как я хотела оказаться среди них, став равной Меритерес или Саломее! Но истории странников были полны противоречий, и в поисках единственно правильных версий я обратилась к книгам. Но и там были различия, которые только побуждали меня искать еще, и еще, и еще…
  В поисках ответов на свои три вечных вопроса я не делала различий между языками, на которых выведены те или иные строки, равно учась читать арабскую вязь и символы санскрита, плавность изгибов фарси и строгость румийского письма. Меня манили слова и скрытая за ними история, завлекало то, как разные народы обозначают одно и то же явление, почему одни слова столь похожи, а иные различны, подобно небу и земле. Я искала забытую память и то, что осталось только в сказках, пытаясь найти в истории упоминание о прекрасных растениях гуль-хаидаан и анар-гриваан; о царе Нимрозе и его сорока наложницах из лазурита, о царе Ашшаре и его девяносто девяти походах; искала упоминания о вере моей матери о ее змеехвостом предке, о Городе Черепов и о том, как подчинять себе джиннов; о том, кто жил на нашей земле до нас и куда ушли царства из легенд.

  Но ошибется тот, кто скажет, что Ясмина была затворницей. Как и все девушки из Ширани, я по весне ходила в поле за дикорастущими цистами и травами, седлала своего коня, отдавая себя степной воле, обвязав пояс веревкой, шла к высокогорным источникам, в которых по ночам плескались прекрасные пэри со змеиными хвостами или птичьими крыльями. Я знала упоение танца в круге и прыжки через костер, относила вместе со всеми умерших на вершину башни и ходила с казаном мяса в становище, раздавая пиршество моего отца «младшим братьям его слуг». Жизнь моя за пределами дворца-мари была такой, как заведено исстари – а как давно это «исстари» началось, мне было не менее интересно, чем сама жизнь.
  В самом же мари, среди любящих родственников и книг, я могла делать все, что пожелаю, и так, как пожелаю, благо желания мои никогда не были предосудительны. Правда, один раз мне все же крепко досталось, когда я без спроса вломилась в покои Мухаммеда аль-Хорезми, да преумножит его Аллах знания этому достойному мужу. Я была возмущена и обижена на весь белый свет… до следующего утра, пока ученый муж не позвал к себе и, чуть пообщавшись, предложил вместе читать строки сокровищ. После этого я простила ему все, и даже будущие прегрешения заочно: такой шанс узнать что-то новое упускать было никак нельзя.
  И, кажется, я даже сумела произвести благоприятное впечатление на богатого знаниями перса, раз он предложил отправить меня в Обитель Мудрости в Гундешапуре. Отец мой – долгие лета ему! – конечно же, ответил отказом, но я и не расстроилась… сильно не расстроилась, потому что тогда еще верила, что судьба моя – быть в тени Кафа, а если и покидать ее, то лишь ради скорого возвращения. Ах, если бы к тому дню была жива мама, она бы наверняка сумела, заглянув в грядущее, повлиять на своего супруга и господина, но мне те таланты были не доступны, и возможность избежать предначертанного рассеялась, как утренний туман в зеленой чаше высокогорной долины.

  Немного времени, коль мерить рамками жизни взрослых, прошло с тех пор, прежде, чем я узнала, что Хазрат-Харун забирает меня из отчего дома, изъязвленного камнями громадных катапульт. Закончилась осада, закончилось мое сидение в темных комнатах у самых корней мари и страх за жизнь моей крови. Став искупительной жертвой, я попаду в Столицу Мира, где пропущу через себя новые ответы на три вечных вопроса, и уж точно никогда вновь не переживу тяготы вражьей армии у стен.
  Все еще впереди. Новая страница еще не написана, но палочку уже обмакнули в чернила…

  Одна, вторая – гранаты отправляются в полет, сея смерть и разрушение. Так, по крайней мере, надеется лейтенант, с мстительной улыбкой представив на миг, что творится на японских позициях. Достаточно? Нет. Лучше не рисковать! Третья, четвертая – все-таки биться на передовой немного проще, чем принимать решения: все зависит только от тебя, и отвечаешь только за себя. Не нужно ста глаз, чтобы наблюдать за всем вокруг на триста шестьдесят градусов, не надо быстро анализировать изменение вокруг и чуять задницей, кому она сейчас настанет. Правда, так и убить могут – но на эйфории от собственных действий все воспринимается немного проще. Достаточно, или все же стоит снять с пояса две последние?
  А потом на смену злому куражу приходит боль, внезапная и тяжелая, заставляющая застонать в голос и ткнуться лицом в песок. Первая мысль – что случилось? А ее догоняет уже вторая – не дай Бог, в позвоночник! Несколько резких, непривычно суетливых движений – Донахъю понимает, что еще может двигаться. Правда, не сильно-то это утешает: страх уверенно твердит, что это может быть на адреналине, а на самом деле сзади дырень размером с кулак. Аккуратно тянутся рукой за спину, коснуться раны – и тут же одергивает ее: больно, с-сука!

  А ведь надо еще и ганни помогать, решившему сначала пропустить рядовых… Манго дергает Кремня за плечо – ноль внимания. Не веря, не желая верить, не понимая и не принимая, переворачивает его: ну а вдруг ганни сознание от потери крови потерял? Ну может же такое быть, ну пожалуйста, Господи! Не может… Теперь даже посоветоваться не с кем, некому доказать, что ты – не «ебаный резервист», а нормальный командир, и можешь вытащить парней из этого ада.
  Надо вытащить тело к своим – не оставлять же его здесь одного? Но нельзя – не с простреленной спиной, не под ураганным огнем. Манго сжимает зубы, чувствуя, как противно на них скрипит песок, в последний раз смотрит на Кремня, словно спрашивая у мертвеца, как же так случилось, и, развернувшись с негромкой руганью, где английский смешивается с испанским, ползет назад. Боль – адская. Страх нового выстрела – дикий. Хочется завыть, заплакать от жалости к самому себе, свернуться комком на дне воронки, наплевав на все и вся. Но и этого тоже нельзя…
  На этом гребанном острове ничего нельзя из того, что делает тебя человеком: можно только убивать и не дать убить себя, а по возможности – других, в таком же камуфляже, как ты. Все – на этом список исчерпан. Боль, боязнь, человечность, слаборсти – все под запретом. Проклятая Тарава, проклятый песчаный Ад!

  Голову кружит, «картинка» в глазах так и скачет, словно остров качается, как лодка. Еще несколько движений, и Манго с тяжелым вздохом втягивает себя на локтях в бок, за стенку, до сих пор не веря, что живой. И снова запретные желания: наглотаться воды, глаза прикрыть, унимая бешено колотящееся сердце, потребовать проверить рану, перевязать и направить в затраханный тыл, на корабли. Но нет – приходится отвечать, думать, решать что-то. А что творится там, впереди и по флангам, даже дьяволу неизвестно.
  - Разберемся, - отвечает немного невпопад Милкшейку, - жить буду.
  Смотрит на серое лицо Дасти, на смурного Скэмпа, на растерянного Уистлера и полумертвого Крота. Хочется заорать матом, выплеснуть на них всю злость на джапов и страх уйти домой в гробу, потребовать, чтобы сами решали, а его, раненного, оставили в покое, и обращались с вопросами только тогда, когда загонят узкоглазых подальше в джунгли, так, что на берегу можно будет встать в полный рост – ага, с дырищей в спине, да – и блаженно закурить.
  - Приготовиться к возможному бою, - какой же голос стал хриплый, словно проглоченный песок осел где-то в гортани и теперь мешает говорить.

  Сказать просто, а вот определить, не зная ничего – это уже задачка для Кассандры. А он, Донахъю, обычный человек, и предсказаниям не обучен. Чтобы понять, что происходит, надо смотреть глазками и, главное, видеть. Что за танк прется и откуда, почему молчат наши пулеметы, какого черта Блондин вместо флангового удара копошится на песке… Столько всего нужно подглядеть, и так мало времени: джапы уж точно не дадут нормально осмотреться и все проанализировать.
  Как же больно вставать… Но надо. Опять это «надо», будь оно трижды проклято…

  В углу дома устроившись, Бабочка-дева ноги под себя подогнула, да травы пред собой разложила, под нос что-то тихо мурлыкая. Одну травинку из пучка возьмет, из другого пару, в мешочек свой руки запустит, еще стебелек сушеный вытащив, да вяжет все вместе. И пока делом своим, что иные допрежь, чем разобраться, колдовством бы нарекли, занималась, безмятежным, спокойным лицо ее было: словно нету ни духов, ни пения зова, ни опасности леса колдуний. А как прерывала песнопения в тот миг, когда узелки вязала, все одно шептала негромкое что-то, улыбки лучи иногда посылая в пространство пустое.
  Но стоило глазу раздаться, что зычен и страшен, вскочила на ноги дева щита, стремглава, подобно снаряду из пращи. В кинжал, что на поясе узком спокойно висел, до костяшек побелевших вцепилась, да с Ирии взгляды на дверь и обратно переводить начала, словно думая что-то дурное. Но дочери леса шептанье, ветру в листве заблудившемуся подобное, угомонило мысли дурные, да морщины на лбу воительницы быстро разгладило. Кивнула щита дева, а после слова Молчуна поддержала, что Следопыта пылкого от опрометчивости оберегал:
  - Не бьются мечом с древним духом, о воин, коль ты не герой и клинок твой не асами кован. Пронзишь ли копьем ты камений стену ли, прострелишь стрелой ветер с севера хладный? Постой, не иди, дай подумать недолго.

  А покуда тот, кого Молчуном раньше кликали, голосом новым, что громче бурана, пытался незваного гостя отвадить, с крыльями Бабочки дева к хижины хозяйке подступилась с вопросом:
  - Мне сейд один старым сказом платил за растенья, и помню легенду про сердце лесов я, словно вчера рассказали ее. Коль скоро должны мы унять Громогласного духа, ответь мне: известно ль тебе, что за сердце его можно счесть из вещей, что есть в доме? И ежели нету, один лишь ответ у Гудлейва дочери – лишь ты неподваластна Зовущему Грому, и Сердцем зовешься сама. То значит, что мы иль пронзить должны сердце – я гость, и предательством жизнь не изгажу – или в руки иному навек его дать, клятвой выбор скрепляя. Коль так, то решай же, Дочь Леса, пред кем же из двух ты готова склониться. Сказала б я трех – да дева сама, как видишь. И хоть ношу щит и могу выбирать себе жен, как мужчина, не думаю, что решенье такое устроит тебя, Ирия-отшельница.

  Зубы продолжали стремиться отбить чечетку, сердце – вырваться наружу и убежать отдельно, а пальцы, крепко сжавшие поводья – пробить ногтями ладони. Копыта жеребчика продолжали свой дробный перестук, и Арлетте с каждым ударом казалось, что вот он – последний миг ее жизни: она умрет если не от пули, то от разрыва сердца. Ведь одно дело: готовить новый экспериментальный декокт с неизвестными последствиями вплоть до взрыва, или идти там с отрядом на очередную страховидлу, или пьяной идти искать приключений на пониже талии в порт, и совершенно иное – мчаться во весь под пули в гордом одиночестве. И как только солдаты на такое идут? Не иначе чувство плеча помогает.
  Между тем развалины приближались, а выстрела все не следовало: Эстебан, бушприт ему в корму, просто издевался, зная, что ожидание смерти страшнее ее самой! На последних секундах алхимик зажмурилась, прощаясь с жизнью, но все было без изменений – разве цокот копыт по камням стал звонче. Открыв глаза, она убедилась, что Меченый проворонил момент и упустил жертву – сразу же грудь переполнила радость, вырвавшаяся наружу залихватским задорным полукриком-полувизгом: на более внятное проявление чувств девушки не хватило.

  Коллег по цеху нигде не было видно, и Арлетта здраво рассудила, что они ринулись в башню: а что им еще оставалось делать, кроме как поспешить выразить противнику свое восхищение меткой стрельбой? А, значит, с минуты на минуту начнется бой, который никак нельзя пропустить: иначе уговаривать уже будет некого. Хотя, откровенно говоря, натерпевшейся страха охотнице сейчас, как никогда, хотелось, чтобы паршивца прикончили, и желательно максимально болезненным способом. Но сердце сердцем, а разумом девушка понимала, что личное не должно мешать общему, в частности – капитуляции Меченного и передаче его в руки командования.
  Спрыгнув с седла, алхимик не стала отвлекаться на стреноживание Вьюнка, а, выхватив из ножен клинок, ринулась в пролом, понимая, что там, где прошли ее напарники, страшиться нечего. Проскользнув мимо разряженных арбалетов, девушка убедилась в своей правоте: иных опасностей, кроме связанного боем Эстебана, не было. Оценив ситуацию, охотница мягким шагом начала обходить неприятеля, не сводя с него глаз. Враг, конечно, опытнее ее, но уж несколько-то ударов сердца она сможет сдерживать его напор, буде Эстебан решит прорываться через нее: главное, не прохлопать ушами атаку. А там уже и Ханс с Зефом подтянутся и дадут башенному стрелку похохотать.

  Судя по всему, к началу торга за тело эстебаново она опоздала: ответ явно был на предложение сложить оружие. Что же, это ухудшало ситуацию, хоть и не сильно. По крайней мере, попробовать стоило:
  - Милорд! – расплылась в дружеской улыбке Арлетта, не опуская, впрочем, меча, - Полноте! Вы слишком ценный кадр, чтобы просто казнить! Зря, что ли, приказано постараться доставить живым? – девушка привычно изящным жестом поправила растрепанные после скачки волосы, - Клянусь своим тиглем, это не попытка облапошить и прирезать, давайте поболтаем! Не выйдет – продолжить бой можно всегда!

  Когда Марко распахнул Зеркало Души, волшебница чуть не забыла о своем поединке: любопытство подталкивало ее бросить все и, начертив Соломонову печать, разобрать чары римлянина на составные части, чтобы установить, как и чем Тени привязываются к персоне заклинателя, и что необходимо для их призыва. Ритуал этот был стародавний, сильный, упоминания о нем встречались часто, но везде только разрозненными фрагментами, без описания техник – уже к падению Римской Империи он был забыт: в цивилизованном мире, по крайней мере. Так что любопытство исследователя, без которого не бывает настоящих магов, настоятельно требовало от Катерины досконально исследовать древнее колдовство.
  Вот только для этого сначала требовалось разобраться с горгоной…

  Любопытство ли, отвлекшее ее от своей дуэли, излишняя ли самоуверенность, которой Кастер страдала как при жизни, так и в новом воплощении, недооценка ли противницы тому виной – но к той ярости, той скорости, с которой вмиг потерявшая все человеческое Сфено налетела на нее, графиня Форли оказалась попросту не готова. Те удары, что должны были сбить противницу с ритма, оказались для нее не страшнее комариных укусов, и горгона даже на миг не прервала свой узор боя: если, конечно, можно назвать узором ту безумную ярость, с которой она обрушилась на Катерину соперница.
  Львица Романьи просто не ожидала, что не сможет ни парировать мощные удары, ни даже изящным вольтом увернуться от них – подруга-соперница, казалось, была одновременно везде, и наносила удары добрым десятком рук. Первым из рук Сфорца вылетел обиженно звякнувший клинок, а затем и сама графиня рухнула на землю, не успевая ни сотворить щит, ни перекатом уйти. В груди разорвался болью алый цветок, за ним – еще один, и еще, еще… Катерина заорала надрывно, но крик быстро перешел в хриплый стон, совершенно заглушаемый чавкающими звуками ударов. А потом израненное тело, которое больше не держала выплескивающаяся наружу магия, растворилось, оставляя после себя нематериальную оболочку.
  Скорчившаяся, надсадно стонущая волшебница, а, вернее, ее дух, видел, как горгона и римлянин, объединив усилия, прикончили оседлавшего Пегаса Персея, с ужасом осознавая, что жизнерадостный и надежный герой древности развоплощен окончательно и бесповоротно, и только благоволением Фортуны можно объяснить, что она успела одеться в призрачную плоть – иначе и над ней бы уцелевшие могли возрыдать.

  Бледная бесплотная тень доковыляла до Рин и опустилась рядом с ней на колени:
  - Подвела… До слез обидно, что так глупо подставилась… Хозяйка, скажи, а он… - девушка кивнула на арену, явно подразумевая того, кого та не осталось, - еще может вернуться, или…

  Снова загремели выстрелы, и Арлетта, оторвав лицо от теплой шеи верного скакуна, с опаской глянула вперед, боясь увидеть, что кто-то из коллег лежит распластанный на земле, и кровь толчками покидает тело. Это стало бы для алхимика самым страшным испытанием: как штатный медикус группы она была бы обязана проверить, жива ли жертва стрелка и, если ответ положительный, постараться вытащить тело из зоны огня, либо, если ранение крайне тяжелое, оказать первую помощь на месте. Ну, то есть, самой сунуться под пули Эстебана с высокой вероятностью ничего не суметь и только самой нарваться на выстрел. Конечно же, логичней в такой ситуации было наплевать на пострадавшего и, сорвав дистанцию, дождаться, пока уцелевший свяжет неприятеля боем, и только потом приступить к лечению – или же потом всю жизнь корить себя за трусость, поняв, что соратник без ее незамедлительной помощи скончался. Муки совести на всю жизнь или смертельный риск здесь и сейчас – непростой выбор, и девушка не знала, что ей предпринять.
  К счастью, ставить так вопрос перед собой не пришлось: охотники продолжали споро рвать вперед и скоро должны были достигнуть спасительного укрытия. Арлетта, убедившись, что все целы, снова дала шенкелей и уткнулась носом в коня, стараясь стать как можно меньше. Теперь, когда Мрачный и Романтик были почти у цели, для Башнелаза Засадного оставалась одна цель: она сама. Алхимик понимала, что еще секунда, две – и снова прогремит выстрел: тогда ей остается только надеяться на удачу или вспоминать крепко позабытые молитвы, потому что вся ее жизнь будет зависеть только от меткости Эстебана. А на то, что тот безусловно промажет, девушка и затертого пенни не поставила бы.

  Страх не меньший, чем при встрече с жуткими чудовищами, безжалостно терзал ее. Холодный пот катился по лбу, по прижатой к коню щеке. Зубы, если бы она их не сжала столь плотно, что и нитку не протянуть, наверняка отбивали бы чечетку. Сердце, как бешенное, пыталось проломить клеть ребер, и виски отвечали ему нервным злым перестуком. Она даже дышать забыла, съежившись в седле и втянув голову в плечи. В мозгу билась навязчивая мысль:
  - Почему, м-мать, я вольтижировкой не занималась, дура? Поднырнула бы под брюхо Вьюнка или хотя бы на бок свесилась: попробуй зацепи, родной! И зачем я вперед рвусь, как будто там бесплатно ингредиенты раздают: сидела б в тылу, горя не знала, так нет же… Чертова боязнь за других, проклятая самоуверенность, паршивая моя глупость… Но все равно, хрен вам: я прорвусь вопреки всему, потому что должна!

  Отправляясь в дорогу, мисс МакКарти изволила пребывать в расстроенных чувствах, где одновременно переплетались и радость от того, что она наконец-то оставляет за спиной Эллсворт, будь он трижды неладен, и досада от того, что она вообще в него приехала, и удовлетворение от того, что в кошельке хоть что-то есть, и волнение за так и не вернувшегося Шона, и уверенность, что дурной период в жизни закончился, и стыд за то, что она невольно принесла столько хлопот хорошему парню Дарре. Собственно, к последней беде ее мысли чаще всего и возвращались: все-таки зло, даже невольное, причиненное другим, куда более тяжко, чем то зло, которое переживаешь самостоятельно. Кина с удовольствие побеседовала с каким-нибудь падре, как Библия относится к таким проступкам, но ни одного католического священника рядом даже в помине не было.
  Мисс МакКарти раз за разом прокручивала в голове произошедшее, и пыталась убедить Леди-Совесть, что все сделала правильно. Конечно же, идеально было бы покаяться в том, что именно она – автор всего этого рукописного безобразия, что получила за это деньги, и затем отправиться вместе с мистером Дайсоном на поимку мошенников. Главным «аргументом» против подобного благородства были последствия: если господ авантюристов задержать, то они непременно укажут на нее, а дальше уже перед судом придется доказывать свою невиновность. И это не говоря уже о том, что, признавшись, она будет обязана вернуть честно заработанные деньги и снова остаться с самыми призрачными шансами на спасение из Эллсвортского Ада!
  Ведь, если рассудить логически, она сделала практически все, что могла – рассказала, направила, поделилась советом и дала шанс исправить ситуацию погоней или бегством: а дальше уже решать не ей. Вот только… именно в этом «почти» и крылся весь смысл, ведь на вопрос «все ли ты сделала, чтобы исправить то, что сама поломала?» отвечать придется твердым «нет». И это сидело занозой под кожей, никак не давая расслабиться. Кине не хотелось ни себя тащить в неудобную ситуацию, ни оставлять все как есть, а как это совместить, она не знала, и от этого нервничала еще больше.

  Все эти душевные терзания, война между леди-совестью и ирландкой-рациональностью отодвинули на второй план прочие тяготы, а ведь в перспективе они были не меньше. Проехать восемь сотен миль почти без денег, зарабатывая на жизнь только игрой и надеясь только на себя – удовольствие ниже среднего, где остается надеяться только на удачу да Господа. Одна ошибка, одна непредвиденная сложность – и о скором прибытии в Батон-Руж можно забыть. А, значит, придется снова скрепить сердце, сжать зубы и медленно идти – ползти! – к своей цели.
  Картежница, уютно расположившись в дилижансе, смотрела в окно на проплывающую мимо нее прерию, и думала, думала, думала… Была бы гитара – она хотя бы отвлеклась на игру, заглушив музыкой горечь на сердце, но инструмент был не ближе, чем банковский счет. Но в транспорте были только она да ее мысли, и отвлечься было не на что. Оставалось только изводить себя сомнениями да переживать иногда, что нет лауданума, который сделает сны спокойными и тихими, не обжигающими прожитым.

  Даже остановка в Салине не исправила ситуации: поговорить было не с кем, некому поплакаться. Ванной не было, книг в отеле не водилось, еда не радовала, даже никто не играл в карты – одиночество в толпе становилось пугающей реальностью. Мисс Каккарти уныло ковырялась вилкой в стейке, думая, что пора бы идти в постель и забыться от безделья сном, как вдруг внезапно ее отвлекли. Подняв взгляд на подошедших, она во все глаза уставилась на Дарру, как на призрака: встретить давешнюю жертву мошенников здесь, в Салине, казалось чем-то нереальным, из разряда сказок. А, может быть, такая случайная встреча была знаком свыше: шансом сделать… наверное, что-то.
  - Добрый вечер, мистер Коул, мистер Дайсон. Присаживайтесь, господа, - пригласила она ковбоев за стол, - вы не в коей мере не вторгаетесь, и я хорошо понимаю причины, которые побудили вас подойти.

  Слушая приятеля Дарры, Кина понимала, что этот тип более опытен, чем молодой ирландец, и так просто на красивую историю «подслушала» не поведется. А, значит, следует быть вдвойне осторожней: шанс, что ей второй раз попадется столь же благородный человек, как мистер Пирс, априори невелик. И если все пойдет по самому плохому сценарию, то где гарантия, что два дроувера не запишут ее в соучастницы преступления и не попытаются сделать что-то, что оставит на душе несчастной жертвы обстоятельств еще одну незаживающую рану?
  Начала она осторожно, не забывая о легком ирландском акценте:
  - Как я уже рассказала мистеру Дайсону, мне довелось узнать, что два не-джентльмена собираются прикинуться господами Тимберлейком и Шеппардом, чтобы облапошить по подложной купчей некого мистера Гордона. Это, как бы, не мое дело, - итало-ирландка развела руками, - и я бы не вмешалась, особенно учитывая персону шерифа Эллсвортского. Однако, когда я поняла, что жертвой стал мистер Дайсон, зову совести я не смогла противиться. Поясню, господа: я сама в Эллсворте попала… в неприятную, скажем так, ситуацию, и меня выручил незнакомый мне досель ковбой. К тому же мистер Дайсон ирландец… В общем, я решила помочь, как могу: рассказать то, что знаю, и оставить за мистером Дайсоном право решать, что ему делать.
  А, раз уж мы здесь, не могли бы вы подсказать, джентльмены, как вы здесь оказались? Предвосхищая ваш вопрос, я, как и говорила мистеру Дайсону, возвращаюсь из совершенно неудачной поездки назад, в Батон-Руж.

  Повар, кажется, проникся тем, что хоть кто-то из присутствующих оказался подлинным гурманом, чьи запросы позволят магистру кулинарии ярче засиять своим талантам. К тому же извинения свои он преподнес с должным уважением, что тоже льстило графине, четко делящей мир на тех, кто берет свое, и тех, кто им служит. Так что Артур удостоился вежливого кивка и более мягкого, чем можно было ожидать, замечания:
  - Морепродукты на пиршественном столе – блюда второго сорта, лучшее, что можно подобрать для знатных синьоров – благородные птицы, оттененные мясом и овощами. Но если вы считаете, что сможете подачей сделать осьминогов достойными внимания благородной публики – дерзайте: шедевр всегда будет встречен с радостью и уважением к мастеру.

  Дождавшись, когда остальные слуги огласят свои заказы, Катерина бочком-бочком подобралась к шеф-повару и задержала его новой просьбой:
  - Я смотрю, большинство моих друзей любит мясо, и хотела бы сделать им маленький миланский подарок. Почему бы не подать им еще ossobuco той степени готовки, которая им по вкусу? А к нему и граппы, для лучшего оттенения послевкусия блюда.

  …Как и подобает благородной синьоре, Катерина подолгу над одним блюдом не задерживалась, стремясь отведать все и воздать должное талантам шефа. Единственное, чему она бесспорно хранила верность, так это вину, лишь меняя его от бокала к бокалу в зависимости от того, что намеревалась попробовать. И, признаться, амброзия будущего оказалась по большей части не хуже, чем в ее времени: по крайней мере, ни одного паршивого напитка на столе не оказалось, чем частенько грешили и герцогские, и папские застолья: хозяева, видимо, исходили из того, что с определенного момента синьорам становится все равно, что пить.
  Впрочем, лучшим из вин она считала то, что собственноручно преподнесла Сфено: легкое, отдающее ароматом трав и цветов, играющее золотистыми искорками силы. В это вино волшебница вложила все свои знания, добавив ко купажу сладость разлитой по телу магии, бодрящей и поднимающей настроение: фактически, отдала будущей возможной противнице частичку своего естества.
  - Я проиграла, gioia mia, и вручаю этот сосуд тебе – победительнице! Твое здоровье!

  Тем временем чуть в стороне английский рыцарь задал интересный вопрос. О том, сколько еще осталось наслаждаться радостью жизни, магичка не задумывалась, предпочитая существовать здесь и сейчас, не загадывая далеко вперед. Однако ж не все были столь поверхностны, и Персей поведал, что на все про все у них только четыре дня – преступно мало!
  Понимая, что время утекает, как песок сквозь пальцы, Львица Романьи снова наполнила бокал и, привлекая внимание, предложила новый тост:
  - А теперь предлагаю поднять бокалы за нас, amici! Раз мы здесь, раз мы наслаждаемся трапезой и вином, мы уже победили! Так пусть так будет и впредь, а эти вечер и ночь навсегда останутся в наших сердцах воплощением веселья и безудержного счастья! Улыбайтесь, смейтесь, живите и не думайте о завтрашнем дне!

  Осушив кубок до дна, раскрасневшаяся итальянка, которой чертовски хотелось движения, предложила:
  - Ну что, кто готов отойти от застолья ради танца? Синьоры и синьорины, неужто вам не хочется сменить танец клинков на другой, менее опасный, но не менее прекрасный?

  Помимо Самины, вопросы задает еще и ученая матушка Иоланда – только у нее все выходит мягко, просительно так. Я непроизвольно улыбаюсь в ответ и отвечаю:
  - Никак нет, сестра Иоланда, не называли. Вернее, жрец пытался, да не успел: только и выдавил что-то вроде «пресви…»: не ведаю, имя ли это, чин ли, обращение… А ландскнехты, они, мнится мне, были разозлены, что их так подставили, втянув в провальный поход и потом попросту бросив нам на растерзание даже без попытки помочь.

  Старшая рамонитка на мой ответ, почитай, никак не отреагировала, оставляя меня теряться в догадках, зачем вообще ей это было надо. Недолго, впрочем – следующая фраза все расставила на свои места, запутывая еще больше. Казалось бы, при таком подходе правильным решением будет оставить Бьё в тылу, а меня, как персону необходимую, взять с собой. Но вот фразочка «хотя бы одну надо вернуть живой» недвусмысленно свидетельствовала, что в поход мы пойдем обе. Ни-че-го не понимаю! Это уже какие-то свои, командирские решения, для понимания которых надо иметь хотя бы нашивки десятницы.
  Собственно, мои подозрения быстро подтвердились: и я, и Бьянка в состав отряда зачислены. Только вот Командора почему-то решила ограничиться тем, что приставила к нам свою заместительницу и ученую сестру Иоланду: с хрена ли, спрашивается, только двоих, а не хотя бы полноценный десяток ветеранш, готовых пустить этих кондотьеров под нож, как надоевшего петуха? Я положительно не могла понять ход мыслей рамонитки.

  Хотелось задать немало вопросов, выяснить, что да как, с какого рожна были приняты такие решения, но я – девочка умненькая, и предпочла запихать язык поглубже между полужопков и не вызывать новый приступ негодования у заместительницы, которой и без того еще долго буду мозолить глаза. Почему я смолчала? Да все просто: даже моего разумения хватало, чтобы понять, что слова ничегно не изменят. Дан приказ – рядовая Росита, изволь выполнять.
  В конце-концов, делов-то: сколько я этих бородатых прирезала прежде, чем меня… ну убили, да, убили все же! Вот и с этими справлюсь, куда я денусь. Надо только еще один глаз отрастить на затылке, и следить за сестренкой в три глаза, чтобы не случилось что. Главное, делать это незаметненько, как мышка в подполе, иначе моя любовь мигом надает мне по ушам за излишнюю, по ее мнению, заботу. А оно мне надо? То-то же!

  Пока Командору отвлекла какая-то «чернильница», я прислушалась к урчащему животику и, наклонившись к Бьё, прошептала, косясь одновременно на начальство:
  - Жрать хочется… Вот даже уже не есть! Как думаешь, есть шанс попросить этих, - я кивнула на сторону, - организовать нам… ну, хотя бы паек в дорогу! Не думаю, что они расщедрятся покормить нас от пуза сейчас, да и времени терять не хочется. Придется есть в седле, а это, я тебе доложу, удовольствие ниже среднего!
  Я печально вздохнула, представляя, как мне в таком состоянии еще и в седле трястись:
  - Эх, дела наши солдатские… Как бы еще заронить командиршам мысль, что с песней оно и идти приятнее, и на привале отдыхать комфортнее? Я бы мандолину с собой попросила, да где ж ее возьмешь? Ну или флейту хотя бы… Может, послушниц этих спросить? Вдруг у кого из сестер, кого с поля боя принесли, с собой была? Ну, а вдруг?

  При виде готовности соратника действовать Бабочка еще шире улыбнулась – но радость быстро сменилась привычной строгостью, заставившей крылья склониться. В чем-то права была хозяйка, но и недоговаривала тож. Казалось Ревдис по взглядам ее, на лучника бросаемым, по тому, как в обережь его она кинулась, что сердце Дочери Леса растопил облик Лешата, закружил да в полон взял: вот и пытается Ирия спасти того, кто прорастил цветок чувств в душе. Понимала это дочь Гудлейва, понимала и даже поддерживала, но вот принять никак не могла, о чем и сказала, поднявшись от ложа хирдманна:
  - Солнца внучка мудро вещает, да за годы отшельничества о духе мужском позабыла. Мнится мне, что останься он здесь – скорей захиреет да сгинет бесследно: воина душа не прибудет в покое, коль товарищи да спасительница к вёльвам уйдут, его здесь оставив. Поверь странницы долгой словам, что отсердца – в пути обретет он и силу, и крепость, особливо если ошую тебя будет видеть.

  Кователя речи прервали ее, и осеклась дева щита, замолкая. Вгляделась туда, куда Ингвар свой взор направляет, кивнула неспешно. Лешата слова без вниманья оставив, к копью подступила, готовая драться – и снова застыла, как тролль на солнца свете: муж милый, любимый запел, за собой призывая. То дух был – сомнения деву не терзали, но как отвратить его, как отвадить от дома Ирии и от той, чьим пристанищем стала дорога без края? Не знала она – но запеть в ответ убоялась: а ну как усилится нежить ответом ее?
  Нарочито громко, так, чтобы песни Асгейра слова заглушить, ответствовала Леса Дочери падчерица бескрайних троп:
  - Я сдюжу, хозяйка жилища сего, хоть и кличут меня за собой и поныне. Но ведомо мне, что не Асгейр то – нечисть. А мужа отплакала я, на костер возложив, и о том не забуду навеки. Пускай Тварб взывает – до этого дела мне нет. Пока что ж… Не кип т ли похлебка, не ждет ль она мисок? О мертвых забудем – живым нужна пища, не так ли. А с пищей – беседа застолья, что сотнею сказов полна. Лешата покормишь ты, иль мне постараться?
  Надежной и стойкой старалась казаться Бабочкой прозванная – да все равно бледна была, стараясь за общей беседой душевные раны унять.

  Махиджан-хатун, как и подобает доброй женщине, услышавшей волю мужчины, опустилась перед тобой на колени, прижав лоб к цветастому ворсу ковра – только серьги звякнули горьким серебряным плачем:
  - Если молодой господин так желает, то Махиджан-хатун может только возрадоваться в сердце своем, потому что слова Шамси отдаются в нем, подобно барабанам Муавелата! Иди, господин, и да будет сам Асеман стоять подле тебя в тот час, когда ты защищаешь честь своей семьи!
  Впервые в жизни тебя назвали сахибом не в качестве уважения, но признавая, что ныне ты несешь ответственность за других. Впервые кто-то перед тобой склонился так, как склоняются перед носящими медное кольцо, признавая твое право на защиту дома. Махиджан-хатун, ставшая тебе учительницей и фактически заменившая тебе старшую сестру, надеялась на тебя, верила в тебя, ждала, что ты, юноша четырнадцати лет от роду, еще не ставший мужчиной, сможешь принять единственно правильное решение.
  Как мог ты ее подвести, когда само сердце звало тебя поговорить по сердцам с дядей, что за столько лет даже ни разу не навестил тебя, а теперь приехал забрать то, что принадлежало твоему отцу?

  Как был, в домашних шароварах и расписной жилетке, ты впрыгнул в растоптанные чувяки с благородной желтой канителью и выбежал во двор, откуда доносились голоса, не надев даже чалмы или хотя бы тюбетейки. Вся улица была полна народа: здесь были не только слуги и домочадцы, но и заскорузлые декхане с окрестных кишлаков, облаченные в серые одежды, и сухопарые рыбари с поселка на реке, пропахшие уксусом, и широкоплечие караванщики с кожей, обветренной семью ветрами. Протиснувшись ужом меж спин, ты вышел в первый ряд, чтобы увидеть того, кто по закону должен был стать тебе новым отцом.
  В самом центре, у песчаного дикана с синими изразцами по краю, стоял высокий одутловатый человек с землистым лицом и редкой пегой бородой. Руки его, ты заметил, были рыхлыми и слабыми, объемный живот – тоже. Там, где округлость твоего отца свидетельствовала о его достоинстве, дядя Насрулло выглядел просто толстяком. Одежды его тоже не отличались важностью: белый халат, хоть и был в благородную голубую полоску, казался застиранным и выцветшим, зеленый жилет с белым шитьем – тусклым и потертым. Только чалма с небесного цвета хвостом, ниспадающим до красного кушака, казалась новой и тем только еще пуще подчеркивала всю неприглядность образа дядюшки.
  - …а посему, - продолжал он начатую ранее речь на удивление важным и хорошо поставленным голосом, - я клянусь положить свою жизнь ради заботы о тех, кто доверен мне судьбой после трагичной смерти любимого брата, о котором я рыдаю вместе с вами – да встретят его чертоги Асемана распахнутыми вратами, ведущими к облачным пастбищам небесных скакунов!

  Слова его были встречены одобрительным гомоном, и ты, оглянувшись, предположил, почему: возле ног Насрулло-эффенди стоял распахнутый оливковый ларец с золотыми уголками в форме созданий с телом льва и орлиной главой. Раньше ларь этот стоял в покоях отца, и в нем он хранил круглые дирхемы, которыми одарял отличившихся или заслуживших благодарность. Дядя же, судя по всему, все его содержимое раздал людям, и теперь те любили его, как отца родного. Ясное дело, что через пару дней это обожание к дарителю пройдет, но пока что большинство куплено с потрохами.
  Глазастый, ты приметил, что в толпе, неподалеку от «нового господина», стоят посторонние. Казалось бы, что такого – но что это были за люди! Невысокие, с кривыми ногами, с плоскими лицами на которых даже возмутительно не было бороды – только тонкие вислые усы, спускающиеся на грудь. А их одежды! Узкие кожаные штаны, которые не каждый нищий согласится надеть, заправленные в юфтовые сапоги-гуталы с меховой – это по жаркому времени-то! – оторочкой, короткий халат-дегель вовсе без узоров… Только кожаные ремни с набором металлических деталей – пряжкой, оконечьем, несколькими обоймами с петлей внизу, и круглыми узорчатыми бляшками смотрелись хоть сколько-нибудь прилично, хотя и не могли заменить благородной пестрости кушака. На головах эти люди носили какие-то странные невысокие треухие шапки, и в целом выглядели откровенно нищими, если бы каждый не имел на боку саблю и маленький топорик, а за спиной – лук и колчан со стрелами.

  - Насрулло-эффенди! – сделал ты шаг вперед и громко окликнул дядюшку.
  - Кто это меня перебивает? – презрения в голосе мужчины хватило бы на семерых.
  - Перед господином стоит юный Шамси ибн-Нияз, сын и наследник нашего покойного владыки Нияза ибн-Дариша, милосердие Неба ему! – подобострастно ответствовал Садег-арбаб, с которым ты так и не сумел найти общего языка, - Он только готовится надеть нам палец медное кольцо…
  - Сам Шамси, мой любимый племянник, а ныне – один из сыновей? – протянул Насрулло, - Жаль, что мой покойный брат так и не привил этому ребенку почтительности и уважения к старшим… Научите его сыновьим приличиям, - дал он отмашку кривоногим чужестранцам, - только не до смерти.

  Что мог сделать ты, оказавшийся один и без оружия в кольце людей, против пяти взрослых мужчин, доставших из-за сапог тяжелые ногайки? Первые несколько ударов, разорвав одежды и кожу, повалили тебя на колени, а удары сапог заставили скорчиться на земле, зажимая жизненно важные органы. Ты смотрел вокруг, и видел на лицах слуг, знавших тебя с детства, жуткую смесь сострадания и воловьего безразличия: раз так велят, значит, так нужно. Но еще более жуткими были черные глаза под малахаями – вислолусые били тебя безо всяких эмоций, словно мешок с зерном.
  - Хватит, э-э-э! – прогремел знакомый басок. Это Джамал-толстяк вышел вперед, а вместе с ним и еще несколько твоих приятелей, - не сметь бить нашего кровного брата!
  Четверо чужаков, повинуясь команде Насрулло, двинулись на твоих друзей, а один – ты хорошо запомнил эти сапоги с кисточками на голенище, от которых пахло навозом – продолжил «воспитывать» тебя. Ты был исполнен надежд, что «молодые волки» спасут тебя: они были вооружены и решительны, и не могли проиграть коротышкам! Однако же реальность быстро разочаровала – запели плети, зазвенело железо о железо, и вскоре Джамал и другие парни упали на колени, прижимвя ладони к земле: знак безоговорочной покорности судьбе. Потом их, связанных, били, не так сильно, как тебя, но тоже явно со знанием дела – только крики нарушали тишь, повисшую над твоим родным домом. А потом сознание милосердно оставило тебя, уступив место блаженной черноте забвения…

***

  Дорогу в столицу, да стоит она вечно, ты не запомнил: отходили тебя по приказу «отца» знатно. И только милостью Земли да умелыми руками Махиджан-хатун ты остался относительно цел – пострадала только твоя гордость. Более или менее ты пришел в себя в небольшом двухэтажном глиняном домике с чахлым садом: как ты вскоре узнал, именно в нем и жил долгие годы Насрулло-эффенди, пока не стал твоим «отцом и попечителем». В доме, помимо тебя и твоей наставницы, жили несколько молчаливых слуг, давно принадлежащих дядюшке, и – проклятье Асемана на их головы! – четверо вислоусых, почти не понимающих вашего языка, но явно поставленных следить за тобой. Твои ли это обидчики, или кто-то другой, понять ты не сумел: до того они были похожи один на другого.
  Потянулись унылые дни в заточении… За пределы сада тебя не допускали, посторонних в дом не приходило, возможности бежать под бдительными взглядами охранников не выпадало. Даже слуги тебя слушались только в пределах «подай-унеси-почисть-уйди», на все прочие повеления разводя руками и кланяясь! Самого «отца» ты видел только пару раз: переодевшийся в парчу и шелка, этот сын шакала проверял, жив ли ты, и не сбежал ли. Зато он объяснил «обоснованность» твоего заточения: дескать, ты пока что учишься благонравию, и волею Насрулло-эффенди огражден от искушений города; а живешь в стесненных условиях потому, что твой добрый покровитель строит достойный тебя особняк, дабы жил ты не в провинции, но в самом стольном Согдашахре. Вранье, понятное дело – но приличия соблюдены. Хотя вот насчет стройки, как потом подтвердила Махиджан-хатун, он не соврал – только, ясное дело, возводил особняк под себя. Ты же оставался лишь безмолвным, бесправным свидетелем, как богатство твоей семьи утекает сквозь чужие руки…

  Так прошло полгода, прежде чем ты узнал, что скоро намечается новый переезд: в тот самый особняк на улице Трех Коней – просторный, огромный, роскошный. Как сказала Махиджан-хатун, которую периодически звал к себе Насрулло – ясное дело, не для того, чтобы поиграть в шахматы – для вас там оборудовали комнатушку рядом с гаремом. Судя по всему, новый «глава дома» собирался и дальше держать тебя в черном теле. Однако же, как упомянула единственная союзница, в новом обиталище было куда больше шансов остаться незаметным чужим глазам…

  Ответом на в высшей степени разумное предложение стал новый выстрел: вместо того, чтобы начать обсуждать условия, требовать от штурмовиков остановиться и так далее, Эстебан, если, конечно, это был он, предпочел бой. И это было… неприятно: словно в душу плюнули. Конечно, и Меченного тоже можно было понять – когда на тебя несутся два здоровых лба, миролюбие отступает на второй план. Но все-таки стрелять в такой ситуации было слишком уж провокационно.
  - Ну и дурак, - буркнула себе под нос Арлетта, вжавшая при новом выстреле голову в плечи, - Я, между прочими, тебе давала шанс выйти сухим из воды. А теперь пеняй на себя, раз такой неразговорчивый.

  Бросив взгляд по сторонам и убедившись, что бежать ей придется, как и остальным, по совершенно открытому пространству, Арлетта прикинула свои шансы и убедилась, что вероятность оказаться живой мишенью прямо-таки приближается к ста процентам, и примерно таковы же шансы обзавестись не предусмотренной природой дыркой величиной с кулак. Ни то, ни иное охотницу категорически не устраивало. Впрочем, столь же негативные эмоции вызывала и сама мысль о том, чтобы спасаться бегством: не для того она настаивала на том, чтобы идти вперед вместе с мужчинами.
  Следовало срочно подобрать альтернативный вариант, пока Меченый, за исчезновением с линии огня других целей, не решил передать очередной пламенный привет именно ей. Прикинув все pro e contra, алхимик решила сделать ход конем, причем равно в прямом и в переносном смысле. Подскочив, как пружиной подброшенная, она со всех ног ринулась назад, туда, где за прикрытием кустов стояли привязанные к колышкам кони.

  Перепрыгивая через большие камни, продираясь сквозь колючие кусты, чувствуя, как осыпается мелкий гравий под подошвами тяжелых сапог, девушка практически кожей ощущала, как у нее на спине нарисован знак цели. Но повезло: задыхаясь от резкого бега, с промокшей насквозь нижней рубахой охотница ворвалась в подлесок, получив напоследок хлесткий удар по плечу так некстати подвернувшейся ветвью.
  - Демоновы задницы, - с хриплым облегчением выругалась девушка, когда увидела терпеливо ждущих хозяев коней.

  На бегу освободив поводья, запыхавшаяся девушка практически взлетела в седло верного Вьюнка и, похлопав того по крутой шее, набрала повод. Движение поясницей вперед, недвусмысленная и, из-за общего нервного состояния, слишком резкая команда шенкелями. Верный жеребчик, коротко фыркнув, что, видимо, должно было обозначать неудовольствие от хозяйкиных поступков, миновал кусты и послушно взял с шага в галоп. Из-под копыт полетели комья земли и каменная крошка, в уши ударила скорость. А прижавшейся к шее коня всаднице оставалось только уповать на удачу, что другие охотники будут сочтены более заслуживающими внимания.

  Как водится, спустившимся к машине чинам Ассоциации синьору Сфорца пришлось подождать. Немного – с точки зрения самой Катерины, оскорбительно немного – всего-то минут десять. Правда, дело было не в том, что итальянка специально оттягивала срок своего появления: все было гораздо прозаичнее. Вернув себе физическую форму, волшебница планомерно приступила к изучению современного гардероба и, несомненно, остановилась бы на каком-нибудь вечернем платье, по крою не сильно отличающемся от привычных ей нарядов, если бы не Рин, которую она периодически беспокоила вопросами. Юная магичка объяснила, что мероприятие будет насквозь неофициальное, и посему одеваться можно так, как душе угодно.
  В итоге, перемерив не один десяток сотворенных магией нарядов, графиня остановилась на уже знакомом варианте, в котором присутствовала в начале турнира: для выбора чего-то более интересного катастрофически не было времени. Не было, к громкому негодованию девушки, ни куафёра, ни горничных – никого, кто мог бы позаботиться о ее внешности. Конечно, многие огрехи можно было решить магией, но это все-таки не то, верно?
  Дольше всего пришлось возиться с макияжем: открыв для себя эту сторону современной жизни, Катерина с детским восторгом принялась исследовать этот новый мир. Получилось неплохо – особенно с учетом затраченного времени, а, главное, неброско, но дополнительно оттеняя и глаза, и губы: самое то для ее наряда. В общем, макияж наравне с удобным и красивым нижним бельем был признан волшебницей неоспоримым достижением цивилизации.

  О самобеглых повозках, равно как и о том, что и тут, как и во всех прочих сферах, Италия впереди всех, магичка уже знала. Но все равно, одно дело – знать, а совершенно иное, видеть воочию и пользоваться. Однако ж все оказалось не столь радужно: запахи, теснота сильнее, чем в карете, невоспитанный извозчик, невысокая скорость – все это характеризовало автомобили с не лучшей стороны, о чем Катерина не преминула сообщить, добавив, что верхами они бы добрались куда быстрее, а в карете, паланкине или хотя бы портшезе – куда комфортнее. Так что идею пройтись пешком женщина поддержала: чай, она не француженка какая изнеженная, и не жирный клирик.
  Рассуждая о дорожной ситуации – Рим во времена Сфорцы был не менее полон народом, чем современный Лондон – она и не обратила внимания поначалу на окликнувшего их юношу, и прошла бы мимо, если бы не откликнувшаяся Рин. Поняв, кто еще присоединился к грядущей пьянке, Кастер, дождавшись представления, тепло обняла судью:
  - Buongiorno, Секундо! Без маски тебе больше идет: к тому же мы не на карнавал собираемся, верно? Так что ты все правильно сделал! А о каком опоздании ты говоришь? Anzi! Не знаю, как остальные, а вот красивые синьоры всегда приходят вовремя: это остальные спешат. Согласен? Meno male!
  Взяв Персея под руку, женщина делово проследовала к ресторации.

  Роскошное убранство ресторана большого впечатления на итальянку не произвело: в Ватикане и Флоренции, Милане и Венеции она видела и куда более пышные залы. Но для траттории было вполне неплохо. Тем более, что хозяева уже вежливо подготовили блюда и вина к столу – поняли, что их заведению оказали честь более, чем достойные персоны. Так что прислуга заслужила уважительный кивок и яркую улыбку.
  Не остались без внимания и синьоры оппоненты. Первым делом Катерина опустилась перед Лэнгтоном в изящном реверансе, признавая за юношей его статус. Такое же приветствие досталось судье - Приме. Следом пылкие объятия с жарким поцелуем в щеку достались Скатах и Сфено. Марку и Балину итальянка чопорно пожала запястье, как воительница воинам, хотя пляшущие в глазах волшебницы чертенята убивали всю серьезность на корню.

  Придирчиво осмотрев поданные блюда, графиня Сфорца, в полном соответствии с традициями своего времени, распорядилась пересмотреть состав «общих» блюд:
  - Милейший, это все унесите, кроме antipasti: мы что, потом будем питаться холодным? К первому будьте любезны добавить паштеты – из птицы, естественно, мы не простецы: фазан и лебедь или цапля, думаю, подойдут. Туда же, - прокрутила она пальцем круг, - салат из артишоков с сыром на ваше усмотрение. И добавьте сладких фруктов на стол: они возбуждают аппетит. Затем организуйте подачу супов: тыквенный и рыбный по-сицилийски, думаю, никого не оставят равнодушными.
  Убедившись, что ее слушают, Львица Романьи продолжила:
  - Когда мы перестанем им интересоваться – настанет пора lesso. Фаршированные домашние голуби, приготовленные в печи, вареную рыбу – не мне вас учить. Затем fritto: думаю, никто не откажется от фрикасе из зайчатины с пассированным луком и мятой, молочных ягнят с начинкой внутри, и павлинов на вертеле с трюфелями. А там можно перейти к десертам: видов пять, думаю, хватит - засахаренная груша с апельсином и ванилью, трюфеля с листьями салата, бланманже, посыпанное сахаром, глазированная мякоть цитрона… Думаю, вы примерно поняли направление наших желаний: дальше полагаюсь исключительно на ваши кулинарные таланты.

  Когда вопросы застолья были решены, Катарина попросила оказавшегося рядом Минамото плеснуть ей мальвазии, после чего, постучав десертной ложкой по бокалу и привлекши к себе внимание, высказалась:
  - Дорогие синьоры и синьорины! Предлагаю поднять бокалы за достойную Тосаку Рин и уважаемого Льва Лэнгтона: если бы не они – нас бы здесь не было. Evviva!

  Бьет «Томпсон» в плечо. Азартно, захлебисто лает, стремясь вцепиться пулей в человеческую плоть, разорвать ее, добраться до горячей, свежей крови, испить ее сполна, напоив заодно и вечно голодный желтый песок, и закрыть глаза человеку, вставшему на пути безжалостной машины, созданной только для убийства. Автомат не знает страха, не знает сомнения, готовый за короткий миг сожрать все патроны в алчном желании убийства…
  Человек не таков. Он маленький, слабый перед лицом угрозы, точно также не могущий ничего сделать против летящих ему в лицо свинцовых москитов. Его часто влечет не горячка боя, не желание исполнить свой долг, а простой и такой естественный страх смерти: особенно когда не чувствуешь рядом чужого плеча, когда на твоей стороне внезапно осталось так мало, что ощущаешь себя безмерно одиноким. Тогда ты просто пытаешься сделать все, чтобы избежать смерти. Кто-то бежит, вверяя свою судьбу быстроте ног. Кто-то вжимается в землю в надежде, что она поглотит, как сказочного героя, и обережет от бед. Кто-то стреляет, отвечая ударом на удар. Но страх – не исчезает.

  Сейчас в воронке, грозящей стать братской могилой – даже копать не надо – от лейтенанта Донахъю, от морпеха «Манго» не осталось почти ничего. Здесь был только обыкновенный человек, Фрэнсис Джеймс – и толпа японцев, желающих убить именно его, внезапно оказавшегося из практически тыла на переднем краю обороны. Как это произошло, почему – все выветрилось из головы, оставив только страстное желание не умереть.
  До этой минуты для Фрэнсиса война казалась чем-то сродни мальчишеской игре: да, здесь стреляли, да, убивали и калечили, да, даже приходилось топтаться по трупу, чтобы занять удобную позицию. Но… это все происходило не с ним. Казалось, что пуля обязательно прилетит другому, артиллерийский снаряд разорвется где-то в стороне, пулеметная очередь вспашет песок. А он, такой хороший, такой правильный и живой, останется цел вопреки всему. Потому что как это можно – умереть во цвете лет, не сделав все, чего хотелось, не оставив после себя ничего, кроме сына?

  Короткая радость от разбегающихся джапов меркнет, когда начинается ответный огонь. Обе стороны словно в пятнашки играют, стараясь коснуться того, другого, невидимого. В висках колотит кровь, стучит пулеметно, зубы болят так, словно по ним вдарили прикладом – а это всего лишь так сжата челюсть. Пот водопадом льет за шиворот, течет струями из-под каски, солоно скатывается по носу к губам. Пальцы до боли сжимают «Томпсона», став вмиг неуклюжими, пытаются поменять магазин в раскаленном столе.
  Оглушительный голос, похожий на написанный в Библии, заставляет забыть на миг обо всем – тело слушается раньше, чем команда доходит до разума. Осыпается земля под ногами, врезается подошва во что-то мягкое, податливое, нервно дернувшееся. Тело, трясущееся тело, съеживается на дне воронки, прикрывая руками голову, перед зажмуренными изо всех сил глазами плывут разноцветные круги, концентрически расширяющиеся и уходящие куда-то за край сознания. Лихо трещит вражеский пулемет, долбит кукушкой, считая, сколько жить осталось попавшим под его внимание неудачникам – и ему, Фрэнку Джей Донахъю, в первую очередь.

  Буравчиком в мозг ввинчиваются в коротком перерыве межу очередями чужие слова: Фоксы, Эхо, Блондины… Какие, к дьяволу, блондины, какие, к черту, лисы? Отстаньте от меня, дайте вкопаться в эту желто-серую пыль, дайте слиться с ней, стать маленькой, незаметной, никому не нужной былинкой!
  Строчит пулемет, долбит хищно…
  Блондины, Дасти, Клонисы… Они придут, они вытащат, надо только лежать и не двигаться!
  Новая очередь бросает в лицо горячий песок…
  Уничтожат фланги и передавят, как кутят. Сомнут остальных, дезорганизованных, растерянных, а потом добьют тебя. Поглумятся еще, наверное.
  Пулевая чечетка по сухости бревен – что угодно, лишь бы не в податливую плоть…
  Надо что-то делать, делать, делать… Надо встать и сказать… Нет, лежать! Надо, надо, надо…

  Иногда бывают времена, когда страх сильнее инстинкта самосохранения. Бывают времена, когда надежда сильнее рассудка. А бывают такие, когда логика берет вверх над испугом просто потому… Да черт знает, почему. Потому что так устроен человек. Потому что, найдя шанс, он цепляется за него, как утопающий за обломи, и ни в какую не желает размыкать бульдожью хватку упорно, как японский пулемет, долбящей в лоб мысли.

  - Да, - устало выдыхает уже не простой парень Фрэнсис, а лейтенант морской пехоты Манго, - надо делать… Как начну кидать гранаты – валите через лаз. Ганни, Уистлер, Крот. Потом я – зря я, что-ли, весь университет в бейсбол играл? Это приказ, ганни – выводи за собой парней.
  И… Оставьте мне пару гранат.

  «А ведь и правда, - стремится он убедить сам себя, - у меня гранатометание получится лучше всех. За таким чадом ни хрена они не увидят, а то еще и глушану, как рыбу на реке… А, Боже милостивый, лучше так, чем корчиться тут и ждать тапка, как таракан! Семпер, чтоб его, фиделис…».

  Последний удар ножа ассасина прервал не только жизнь Горгоны, но и философские рассуждения Катерины: горячая итальянка подскочила, как пружиной подброшенная, и, вскинув ввысь кубок, во всю мощь легких закричала радостное:
  - Evviva L'Associazione! Evviva il vincitore! Блеск! Ах, какой был поединок! Все были стойки и несгибаемы, но мы были стойче на минуту дольше!

  Резким взмахом руки развеяв оградку перед собой, волшебница выбежала на турнирное поле и, ничуть не смущаясь, порывисто повисла на шее Райза – только юбки взметнулись – горячо поцеловав маску там, где на человеческом лице располагаются губы.
  - Ты – герой дня! Che piacere, я в восторге! Favoloso, он заслуживал кисти художника, а не только наших взглядов!

  Вывернувшись из объятий, что для полупризрачной магички было несложно, она прямо-таки танцевальным движением оказалась перед Сфено. С улыбкой распахнув руки для объятий, Катерина с широкой улыбкой произнесла:
  - Удача – известная стерва, не расстраивайся! Как по мне, ты была великолепна и достойна в своем напоре и обжигающей ярости! Мое почтение!

  На трибуны она вернулась как раз вовремя, чтобы услышать слова Балина и ответ на них Марко. Естественно, остаться в стороне девушка не могла:
  - Madonna mia, хорошо сказано, cavalere: теперь мы точно можем стать, не побоюсь этого слова, мертвецки пьяными! Эти вечер и ночь будут нашими, и горе тому, кто посмеет нам помешать или потребовать быть тише! Мы будем петь, пить и танцевать до утра, клянусь двенадцатью перстами кишки сына Божия!

  Следующей жертвой внимания графини стал пра-пра-предок. Судя по движению, девушка собиралась обнять и его, но запнулась, не уверенная, что римлянин это оценит. Вместо этого она предпочла вполне по-мужски протянуть руку, чтобы пожать запястья, как равная равному:
  - Еще раз спасибо за бой: я очень благодарна. И, видит Сила, обязательно бы попросила пару уроков, если бы это не вынуждало тебя работать против своих. В общем, Марко, хоть я и проиграла с треском, ни капли переживания в моей груди нет. А кроме того, che gioia, я рада, что ты решил отправиться на застолье вместе с нами!

  Вся радость Арлетты от того, что ее не оставят в тылу, как ни на что негодную полуохотницу, быстро испарилась, когда пришлось реализовывать план на практике. С места остановки девушке казалось, в чем там проблема, сыграть в «змейку» - ползи себе и ползи, руками и ногами перебирай: невелика проблема! Тем более, что в процессе обучения ее, не смотря на достаточно быстро определенную специализацию, на скаутском факультативе подобным маневрам обучали. И не только подобным, а и гораздо более тяжелым, вроде отжимания, подтягивания, лазания по канату et cetera.
  Стараясь не попортить костюм и в принципе не извазюкаться, алхимик ползла на локтях, чуть приподнявшись над землей, и чувствовала, как заливает щеки краска – она понимала, что при ползании невольно, как это называл инструктор, «отклячивает задницу», тем самым превращая ее в замечательную мишень или, по меньшей мере, маяк для любого неприятеля. Но... иначе было так сложно! Острые камни так и норовили уколоть в локоть, ударить в колено, колючки и репьи так и метили в лицо и волосы, а грязь словно норовила пятном оказаться у нее на пути, чтобы превратить охотницу в огородное пугало. А самое досадное, что у мужчин, походу, таких проблем не было – они двигались ловко, быстро и умело, припадая к земле и ничему не возмущаясь, тогда как саму Арлетту просто распирало от желания высказаться: чтобы выплеснуть недовольство и заодно нарушить разбавляемую только шорохами паскудную тишину.

  К несказанному удивлению, вместо нее это сделал чей-то мушкет, громогласно оповестивший охотников, что их приползание не осталось незамеченным. Алхимик при выстреле, наплевав на все, мигом вжалась в землю, пряча лицо за небольшой камень размером с кулак Ханса, и молясь, чтобы следующая пуля прилетела не ей. Разум же тем временем спешно искал выход из сложившейся неприятной ситуации.
  «Падла! На башне засел, наблюдал! Значит, кого-то ждал, не мясо же он там жарил… А раз ждал – предупрежден о нашем появлении, или после какого-то поступка ожидает, что за ним придут? Паршиво выходит – он к визиту готов, и наверняка подходы перекрыл ловушками, чтобы мы ломанулись и подорвались. Однако бьет не на поражение – или это случайность, и он промазал? Ага, с заготовленной позиции, по ползущей мишени, которую видно, как на ладони… Не верю! Значит, предупреждение не лезть? Похоже на то.
  А если не послушаем? Перестреляет, как вальдшнепов! Меня так точно, - Арлетта, не отрывая щеки от земли, напряженно проследила за ринувшимся вперед Хансом, - черта с два я так проскочу молодой козочкой, чтобы не поймать свинца! М-мать его за ногу в портовый бордель! Придется или быть застреленной, или…
  Может, сначала Романтика спросить? Ага-ага: Зеф, давай я предложу ему переговоры? Да, леди, давайте – это будет нам на пользу… А Эстебан в это время покурит, подождет, как же! Ладно, дознаватель дал мне карт-бланш на беседу – вот и попробуем, потому что кто не рискует, тот не пьет шампанского!».

  Поднявшись на колени, алхимик привычным движением отбросила волосы за спину, чтобы не мешались, и, сложив ладони рупором, прокричала:
  - Лорд Эстебан, не стреляйте! Я хочу просто поговорить с вами! Дурика мы дали, подползти пытаясь!

  То, что переговоры перешли в предметную плоскость, Айлинн считала своей, и исключительно своей, заслугой! Даже шпилька про «невеликий опыт в переговорах» ее не задела: девушка восприняла ее, как попытку сохранить лицо и не извиниться, когда не прав. Тем более, что перевернув фразу, можно было воспринять ее как изысканный комплимент той, кто при всяком реальном отсутствии каких-либо знаний и практики сумела вести беседу на уровне с прожженным уголовником высокого полета. С точки зрения бардессы, все выходило как нельзя более хорошо, выпрявляя отношения из шкалы «профи-новичок» в «равноправные партнеры»: что может быть более зримым признанием ее заслуг?
  Собственно, только одно – деньги. Девица Линсен жадной никогда не была, но к серебряным и золотым кругляшам испытывала немалую тягу: не как к самоцели, но как к средству обеспечить себе хорошую жизнь без нужды, популярность равно во дворцах и кабаках, возможность играть, что захочется и когда захочется, и наряжаться так, как импонирует ей самой, не обращая внимания ни на цену, ни на общественное мнение. И когда мистер Грил походя так предложил три сотни полновесных золотых, певица накрепко уверилась, какая она молодец и умничка – несколькими правильно подобранными словами вынудить человека заплатить за свою жизнь целое состояние! И пускай на нос это выходило сорок с хвостиком – все равно огромные деньжищи! Айлинн расплылась в широкой довольной улыбке, предвкушая, как потратит честно – и пусть крысы съедят утробу тому, кто считает иначе! – заработанные деньги.

  - Мистер Гри-ил, - мягко протянула она, - какой там! Сказано – забыто, раз уж мы достигли консенсуса, да и мальчики здесь не из пугливых. Что же до излишней элоквенции, - щегольнула она мудрым словом, чтобы показать собеседнику, что тоже не пальцем делана, и умные слова знает, - то будьте покойны: это не в наших интересах. Главное, чтобы почтенная публика, - кивнула она на остальных заключенных, - не стала страдать совершенно неуместным словоблудием, верно?
  Что же до вашего предложения, - девушка старалась подавить алчные нотки в голосе, - то оно, безусловно, демонстрирует вас, как щедрого и разумного человека, а спектр возможных, - Анна замялась на миг, подбирая слово, - услуг выдает в вас персону разностороннюю. Смею надеяться, что наше взаимодействие с вами не закончится стенами этого узилища и расчетами после него, но будет длиться и дале к обоюдной пользе. Ваши возможности можно представить, но, вероятно, мы тоже можем оказаться вам полезны в чем-то еще?
  Ну а ежели переводить плоскость нашей беседы в сферу более материальную, то, полагаю, мы предпочтем получить монеты и товар: оружие, новые наряды, броню… Полагаю, что при встрече с вашим посредником мы определимся, что каждый из нас желает, и обозначим это в письменном виде. Единственное что, раз уж мы по большей части не станем претендовать на ваши накопления, то уместно было бы считать общую сумму денег и товара в триста пятьдесят золотых, - голос бардессы, называвшей совершенно непредставимую сумму, дрогнул, - ровнехонько полсотни монет или их аналог на каждого из моей группки. Кажется, это будет предложение, устраивающее обе стороны, как вы полагаете, мистер Грил?

  К некоторому удивлению Катерины, змееволосая гречанка, несомненное сатанинское отродье, как наверняка считала призвавшая ее на бой церковь, оказалась достаточно азартна, чтобы поддержать ставку, и достаточно хорошо воспитана, чтобы ее волосы не стремилась укусить окружающих. Итальянка размашисто кивнула, соглашаясь, и с приглашающим жестом ответила:
  - Va bene! Тогда вечер я встречу за бокалом сицилийского, хотя и от кувшина малагусии не откажусь. Только, per amore di Dio, не надо его разбавлять, как вы в Греции любите. Я люблю, чтобы вино туманило голову и звало ноги в пляс! А тебе какая амброзия придется по душе… - графиня Форли на миг подняла взгляд к небу, пытаясь придумать что-то неординарное, - дева, что нимфе своей красотою подобна, хоть змеи в прическе ее и пугают вначале людей простодушных?

  Не остались без ответа и твердые речи одной из древних королев далекого Альбина. Катерина широко улыбнулась и выпрямилась, положив руку на талию:
  - Esatto! Тем больше славы и почета! Замечу только, - довольная итальянка воздела вверх палец, - что иногда биться приходится ради победы, а ради того, чтобы противник после своей виктории так харкал кровью, что навек зарекся связываться с тобой!
  А сольдо, - продолжила она, - действительно мелкая монета, на которую только чарку дешевого пойла по кличке «вино» и купишь! Вот только, - рассмеялась волшебница, - у кого нет сольдо, нет солдат!

  За разговорами она почти упустила момент, как Балин нанес свой финальный удар. Увидев поверженного лучника, горячая итальянка взорвалась бранным:
  - Uffa! Maledizione! Ну как можно было так подставиться, porca madonna: про так все хорошо начиналось! Простите, синьоры, - коротко бросила она Сфено и Скатах, - я мигом, una secunda!
  Поспешив к подходящему к трибунам Минамото, Катерина встретила его скороговоркой:
  - Madre sancta, что за бой был, ahò! Я никогда такого не видела, клянусь магией! Ты хорош! И не бери в голову, не принимай близко к сердцу проигрыш – это только знакомство! Che peccato, что первый раунд за ними, но ничего страшного – так повернулась удача, и, я уверена, что твой следующий бой окончится для тебя лавровым венком! Тебе сотворить кресло посидеть, вином поделиться?

  Закончив беседу с лучником, Катерина, подобрав подол платья, поспешила на свое место – продолжать наблюдение за поединком и беседу с неприятельницами. А попутно подбадривала Персея громкими:
  - Evviva Perseus! Я в тебя верю! Dai, trionfare! Сделай его! Dobbiamo vincere!

  Услыхав Ирии речи, погрустнела дева щита – даже, отвлекшись, ножом острым палец царапнула, зашипев мигом кошкой рассерженной. Палец облизав, чтобы кровь унять, вздохнула она горько, косицу на палец наматывая:
  - Огорчительно слышать мне это – если одесную зреть: глас родичей покойных всегда приятно услышать, даже если это ложь бесстыдная и морок дикий. Ошую же – благодарности мои за предупреждение: без слов твоих я бы уверилась, что муж покойный мне глаголет. Знание это щитом нам с Ингваром Крепощитным станет, обережет от речей паскудственных, броней надежной разум охватит, не давая усомниться ни в себе, в тех, по кому справила тризну.

  Ответ на кузнеца вопрос заставил Бабочку кивнуть понимающе:
  - А вот и копье к броне подобралось, что позволит духов голосистых без промаха разить. Кователь семью свою сердцем обширным любит, песни колыбельные ей поет. Я же Асгейра, Порывистым прозванного, и на одре смертном не забуду – а случится беда, так Нейя вспомоществление мне всякое окажет, поддержит в годину лютую.

  Снова к нарезанию пеммикана да овощей вернувшись, Ревдис вскоре хозяйке доску протянула:
  - Прими для варева своего, не побрезгуй. Что ж до колдовства темного, меня с собратом запятнавшего – жизнь такова, не только медом, но и смолой стелется. Со многим справлялись – и это переживем. От духов же отобьемся: в конце концов, кулаков два, а рожа одна – так что бить сподручней, чем получать.
  Что ж до похода нашего – обратила ль внимание ты, дева-Солнце, что Соль, прабабка твоя все реже на небесах появляется, словно Скёль ее уж достиг почти? Бабка ж твоя, лето знойное, и вовсе пропала без следа в безмолвии снежном за окнами? Отец твой же ж, лес бескрайний, все в шапке белой ходит? Мы, смертные и дети смертной крови Аска и Эмблы, к ведьмам-вёльвам стопы свои устремили, дабы подмоги у них попросить.

  Дождавшись, когда гость устроится на плоту, Айлинн и сама уселась рядом, скрестив под собой ноги. Как и подобает в важных переговорах – она читала, она знает! – на лице бардессы была маска вежливой заинтересованности, чуть оживленной дружелюбной улыбкой: пускай мистер Грил понимает, что его рады здесь видеть, но не не считают его слова, какими бы они ни были, чем-то сродни Откровению. В конце концов, мужчина сам пришел, причем выждав, как повернется бой: а, значит, это ему больше надо, чем обитателям свежезахваченного плота.
  О цели визита девушка не подозревала, но бандит – или кто он был? – не стал терять время на долгие расшаркивания, сразу перейдя к делу. Это одновременно и импонировало, и отвращало: мучить себя ожиданием не хотелось, но и лишаться игры «прочти в моих словах скрытый смысл» тоже. Как бы то ни было, а сказанное сумело заинтересовать: в первую очередь осведомленностью Грила не только о намерении побега, но и о том, кто этому содействует. И вот как он это узнал, Анна совершенно не могла представить.

  К сожалению, начав с выгодного предложения, очкастый быстро перешел на угрозы – и вот это-то девушке совершенно не понравилось. По всему выходило, что они, согласившись, окажутся жертвами шантажа, а отказавшись – навлекут на себя проблемы. Пока Айлинн подбирала слова, чтобы объяснить гостю, что он – козел, и угрозы его такие же козлистые, в беседу встрял Нэйт, которому вечно неймется. На сей раз – совершенно по делу, хотя сам формат речи, донельзя официальный и сухой, совершенно не вязался с образом Нэйта-младшего.
  Пришлось полуэльфийке брать дело в свои руки. Отхлебнув чая – вкуснятина! – девушка вступила в диалог, стараясь стелить речь по-прежнему мягко.
  - Мистер Грил, - с легким укором произнесла она, - ну что же вы! Мы здесь собрались, как умные, понимающие люди, обсуждаем взаимовыгодное сотрудничество – и тут я слышу угрозы. Право дело, боюсь, мне будет стоить большого труда убедить мальчиков, - Анна кивнула на остальных, - что это вовсе не попытка принудить нас сделать то, что хочется вам, а просто неудачно подобранный оборот. Не так ли, друзья?

  Вопрос очевидно не нуждался в пространном, ответе, так что бардесса продолжила:
  - Но мы-то с вами понимаем, что никаким угрозам между разумными собеседниками места нет – потому что вторая сторона, право дело, тоже может предъявить встречные и весьма существенные аргументы. Мой друг правильно указал на риски сотрудничества, которые, увы, - Айлинн извиняющеся улыбнулась, разведя руками, - купировать ну никак невозможно. Так что я же правильно понимаю, что «полагающееся вознаграждение и благодарность», так вы, кажется, сказали, будет учитывать и этот факт?
  А пока что почему бы нам не поговорить предметно и не раскрыть карты, что именно вы готовы нам предложить? Со своей стороны, могу доложить, что я буду рада достичь с таким умным и опытным человеком, как вы, консенсуса по столь простому вопросу. Для начала будет ли уместно считать, что если ваши недруги обратят свое пристальное внимание на нас, вы окажете содействие в урегулировании этого кризиса?

  Рассуждения Романтика, явно не понаслышке знающего о фортификации, охотница встретила с искренним любопытством: узнать что-то новое всегда было приятно, даже если это знание сугубо теоретическое и, скорее всего, осядет в памяти мертвым грузом. К тому же всяческие несуразности, если на них обратить своевременное внимание, могут дать неплохую пищу для размышлений.
  - Спасибо, Джозеф, - ответила она, стреноживая Вьюнка, - если ты думаешь, что ничего странного нет – то и ладно. В конце концов, в наш век пороха все эти старые крепости, на холме они или нет, свое значение всячески утратили. Сейчас более полезны башни мартелло и всяческие приземистые редуты, хотя, - алхимик непритворно вздохнула, - нет в них того величественного очарования старинных крепостей.

  Дальше вояки, которым и предстояло усмирять потенциально недовольного Меченного, перешли к обсуждению плана дальнейших действий – и, как и следовало ожидать, разошлись во мнениях. Но если Джозеф собирался использовать все ресурсы, то Хансу взбрендило поиграть в рыцаря, защищающего леди от угроз – и это было совсем неприятно. Выпрямившись, донельзя возмущенная Арлетта в несколько шагов подошла вплотную к высокорослому охотнику и, глядя снизу вверх, начала тыкать пальцем в широкую грудь мужчины в такт своим словам, стараясь, впрочем, сдерживать так у рвущейся на высокие октавы голос:
  - Дорогой мой Мрачный! Если ты за время поездки забыл, то я – тоже охотник корпуса, алхимик и лекарь, который может вытащить тебя с того света, случись что! И клинок у меня не для красоты! В одиночку я не справлюсь с Меченым – но я же на одна буду, черт побери! Я не стану отсиживаться в тылу, если только ты меня не свяжешь и не заткнешь рот кляпом! Увидит – далеко пешком не уйдет, мы верхами его догоним живо! В общем, никаких «останься и наблюдай» - перебьешься!

  - Джозеф, - резко повернулась она на каблуках к дознавателю, явно готовая, если мужчина решит поддержать Ханса, вступить в перепалку и с ним, - я готова хоть ползком, хоть прыжкомю и согласна всячески с твоим планом. Пошли, только лошадей подальше от дороги уведем: на случай, если наш беглец увидит их ненароком и решит украсть одного из наших красавцев.

  Коли хозяйка решила похлебку делать, то не грех было и помочь: это мясо готовить надо сам-один, а в варево каждый может от себя что-то предложить – если, конечно, хозяин очага не против. Принюхавшись к разнотравья ароматам, душистым и слюну пробуждающим, странница, под руку с вопросами не подлезая и речей не перебивая, нож с пояса сняла, да начала на столе пеммикан тонкими полосами пластовать, да зелень сушеную нарезать – чтобы на всех хватило.
  А пока руки при деле были – Ирию слушала, мрачнея с каждой фразой. Как закончила та слов мед дарить, вздохнула тяжко, косицу рассеянным жестом подергав. Еще одним вздохом горечь осознания закрепив, решила Ревдис для себя, что смысла убиваться нет вовсе: не воротишь сделанного, а, значит, просто остается осознать последствия, как должное, и жить с ними, как живется.
  - Невесело, Ирия-дева, о месте сием колдовском нам таки прискорбные речи услышать: ведь мы, по душе безыскусной своей, кто воду испили, кто вовсе в глаз Ньорда залезли, презрев подозрения все. Коль шепоты мертвых придется услышать, так быть по сему: мы с Нэйей, возможно, не будем в печали, коль мужа, отца глас долгожданный к нам по прозваньям домашним взовет.
  Одно лишь сомнение, прости, дева леса, глодает меня: коль муж мой покойный в Вальхалле пирует, как может вести он с живущими речи презлые? Ужели поляны той чары недобрые столько сильны, что и асам могучим они неподвластны, эйнхириев славных в Мидгард призывая, чтоб слова жестоко держать?

  Отложив в сторону нож и перестав мучить косицу, она продолжила, кинув вопросительный взгляд на Ингвара – могу ли я продолжать?
  - Нас пятеро было, Высокая, в пути нашем долгом начале. И верно: впервые в Вёльвбринн мы вошли, из Эрве Одаль крепкостенной шаги свои в лес сей направив. Допреж же ответа второго спрошу я тебя, о хозяйка чертогов лесных: ужели в век долгой зимы для мужей достославных в Вёльвбринне есть множество целей, в поход сей тяжелый зовущих?

  Неожиданная лекция Скатах о божественной природе произвела на графиню немалое впечатление: подавшись вперед, женщина со все возрастающим вниманием слушала мнение той, кого смертные возвысили до одной из высших сущностей, позабыв даже о бое. Призрачное тело Сфорцы пошло рябью, снова стремясь облачиться во плоть – она совершенно прекратила контролировать свои силы, направленные на продление наиболее безболезненной формы. Выслушав кельтскую героиню, итальянская волшебница кивнула, подтверждая, что услышала все, что нужно, и снова откинулась на спинку стула, вернув прежний самоконтоль.
  - Извини, если слова мои по незнанию могли показаться тебе оскорблением. Как я вижу, мы закладываем в божественность несколько разное. Но ты права, что божественность есть воплощение и воля. Но только ли Эйн Соф Аур, Безграничный Свет характеризуется им? Я верю, что нет: человек, дитя семени отца и лона матери, тоже может обрести иной уровень ментального существования, взойдя по лестнице вверх от животного до Творца. Не Изначального, конечно – в том нет силы облаченному в материи, но Со-творца, что может однажды возвыситься над Ступенями.
  Постигая тайны одну за другой, возвышая каждую до предельной силы Бесконечности, в которой Скорбь есть Радость, Перемены — Постоянство, а Самоотверженность — Самость. Изменяя себя в частности, идущие по пути самосовершенствования не изменяется в целом, но изменяет целое, приводя в иной вид свое ментальное «Я» и заставляя по-иному работать все четыре жидкости организма. Но Стремление это – стремление, на которое ты указала, может быть разное. Ты привела себя к той ступени, что именуется Ипсиссимус, Совершенство, «Кетер», через горнило вечных битв, закалив себя, как клинок, тогда как я и подобные мне шли путем Познания себя через мир и мира через себя.
  Ты достигла этого рубежа, я же на Древе Жизни застыла на ступени «Бина», так и не став «Хокма». Став той, кто изучает Ars Hermetica, я овладела тайнами Пикатрикс и лишилась белых одежд Третьего Круга, перейдя на второй. Долго я была адептой, познавая мир, и лишь в застенках Инквизиции, в Замке Святого Ангела, передо мной открылись Врата Парокет. Я прошла через них, победив самое себя, одолев своих внутренних демонов, и стала одной из Dominus Liminis, чтобы принять мантию Магистры Храма. Но я не смогла стать Sol Suus, «сама себе солнце», тогда как оно покорилось твоему копью. Мой дар остановился под звездой Шаммаша и Нанны, и Плетение мое стало таковым, как видела ты, не пройдя за пределы той, кого звали Катериной Сфорца.
  Корректно ли я назвала тебя богиней? В том мире, который известен тебе – нет. В том, который зрела я – несомненно. Но если ты хочешь… - волшебница окончила серьезный монолог смехом, - Скатах, то буду звать тебя по имени, за что благодарю тебя.

  Боль от смертельного удара немного скрасило осознание того, что римлянин получил еще одну кровавую отметину. Недостаточную, конечно, чтобы серьезно ослабить Клаудио перед боем с убийцей, но… вода камень точит, не так ли? Катерина закрыла глаза, мирясь с поражением, а когда снова распахнула их – увидела все через призрачное марево. Перешедшая в форму духа, она больше не чувствовала боли от ран, но свинцово-тяжелая усталость никуда не делась, требовательно пытаясь согнуть спину и подкосить колени.
  Но пьеса требовала иного завершения, и волшебница заставила себя через силу улыбнуться победителю, воздев к небесам снова ставший чистым эток:
  - Мне достаточно одобрения такого guerriero, как ты, antenato. Спасибо за бой – я проиграла, но не могу сказать, что опечалена!

  Не опуская клинка, графиня присела в глубоком реверансе перед судьями:
  - Надеюсь, что бой был не только честным, но и интересным.
  Сочтя на этом прощальную часть исполненной, женщина отправилась, а. вернее, заскользила в своей бестелесной форме к трибунам, практически заставляя себя держать спину прямо. Зависнув перед Рин, она, подобрав подол платья, выглядящего даже в призрачном виде окровавленным и грязным, опустилась на одно колено:
  - Прости, что не оправдала ожиданий. Но, - по лицу скользнула слабая, отчаянная улыбка, - надеюсь, что это первый и последний раз.
  Склонив на несколько секунд голову, тень Львицы Романьи проследовала к своему креслу, в котором с ногами и устроилась. Рука женщины, не смотря на всю ее бестелесность, подняла бокал, отсалютовав поединщикам безмолвным пожеланием удачи, после чего вполне материальное вино скрылось где-то внутри духа.

  Подняв глаза на Сфено, волшебница насмешливо заявила:
  - На что только не пойдешь, чтобы не провалить пари, хах! Che danno, что и с тобой не вышло изучить друг друга поближе, на расстоянии клинка. Но, может, тогда вместо боя сделаем это за застольем?

  Не осталась без комментария и Скатах:
  - Это было magnificamente! Я думала, ты меня перетанцуешь без труда. Твоя скорость… Ahò! Я не представляла, что можно так быстро двигаться и нападать!

  Следующий воздетый бокал был данью уважения Персею:
  - Madonna mia, как все-таки ты держался! Думаю, против тебя, доведись нам оказаться по разные стороны, у меня не было бы ни шанса!

  К сожалению, разделить с сестренкой на двоих винца не получилось – большое начальство изволило прекратить чесать языками и вернуть все свое внимание мне. Не то, чтобы я была так уж рада пристальному интересу со стороны старших сестер – чай не Лили, которая всегда вертелась подле начальства – но сейчас мне он был на руку. Раз рамонитки выспрашивают подробности – значит, их что-то заинтересовало. Вон, даже лекарку позвали – для какого-то экспертного мнения, видать. А если это так, как мне видится – скоро выдвигаться за ларцом!
  Матушка Иоланда, которая в то время, пока мы с Бьё болтали, единственная занималась делом – моим доспехом, между прочим! – втиснула мне в руки отремонтированную броньку и отошла. Я осталась, как дура, сжимая кожанку, перед требовательным не своим-начальством, только и успев, что коротко поблагодарить:
  - Спасибо!

  Опустив доспех на землю, я вытянулась по струнке, ноги на ширине плеч, и заложив руки за спину, начала по порядку, закрыв глаза. А что делать, если так лучше вспоминается?
  - Так точно, сестра Командора! В видении я узрела, как жрец Митриоса, называемый «отец Флориан», ехавший верхом на осляте ... на муле, скорее даже, и его малолетний послушник были остановлены на дороге, ведущей к Виа Ильдеци, пятью крепкими космачами в цветастых пестрых тряпках и с черными лентами на рукавах, представившиеся вольными ландскнехтами Черной Банды. Четверо – с тяжелыми арбалетами и ручным оружием, и один, кажется, только с кордом: их лидер по имени, - я задумалась, и привычно сморщила нос, вспоминая, - толи Гуннар, толи Гудгерд. По всему судя – опытные, знают, с какой стороны за меч браться. Говорили они на мидгардском – я его учила и знаю – общались грубо и насмешливо, а клирик, в свою очередь, не менее хамски потребовал у наймитов сопроводить его в Хаакен к какой-то важной церковной шишке.
  Ландскнехты возмутились, донельзя злые на то, что именно церковники втянули их в этот поход, начали с жирным клириком лаяться. А тот, видать, решил их поставить на место силой, ударив какой-то вспышкой света, опалив и ранив одного из арбалетчиков. Думал, видать, что всех это устрашит. Не вышло: его, ясное дело, тут же прикончил другой стрелок. Послушника прирезали вслед за его хозяином – тот только дрожал, как овечий хвост, и даже не сопротивлялся.

  Я развела руками, покачав головой сокрушенно. Нет, я, конечно, знала, что бородатые, когда им убивать и мучать некого, начинают вцепляться в глотки друг другу, но одно дело – знать, а совсем иное – видеть своими глазами.
  - В общем, продолжила я, - ландскнехты начали мародерствовать и нашли ларь. Тот не открывался, и они решили, что шкатулка может иметь магическую ловушку, защищающую разные драгоценности: камни там, золото... В общем, порешали состорожничать и открыть его потом, у умельцев.
  А потом принялись обсуждать, куда им податься. В Ильдецию им хода нет, потому что они, кажется, здорово покуражились над местными, и теперь их ненавидят даже свои, - скривилась я брезгливо, - В общем, десятник их, или кто он там, принял решение уходить на юг, к Массини. А чтобы не попасться в руки к баронам, ландскнехты будут идти ночами, как тати какие, ни с кем не общаясь и ни с кем не связываясь. Пропитание, видать, будут добывать грабежом и убийствами, но потащили с собой и осла церковнического на случай голода. Ну, который животное: самого жреца и его служку они прикончили же.
  В общем, если будет позволено высказать свое мнение, - впервые за время доклада я посмотрела в глаза Командоры, - шансы их догнать весьма неплохие.

  Не смотря на провоцирующие оскорбления – которые Шакли, между прочим, совершенно заслужили! – в душе бардессы сталкивались противоречивые чувства. С одной стороны, наглые вымогатели, покушающиеся, пускай даже намеком, на девичью честь, должны были быть наказаны, и сделать это было можно, только применив силу. С другой стороны, даже после сожжения Викена – мама, дядя, племяшки, как вы? – бить людей оружием, которое может их убить, было морально тяжело: надо было сделать еще один шаг по невесть куда ведущей темной тропе, чтобы поставить свои запасы на ступень выше, чем жизнь и здоровье других людей, пускай даже эти люди – разбойники и мерзавцы.
  А вот братцы, кажется, никаких моральных терзаний не испытывали, ринувшись вперед, как четыре быка на красную тряпку. Ладно – как три быка и брехливый пес. Визгливо просвистел дрот, пущенный кем-то из рыжих, и сгинул где-то в воде. Айлинн, представившая на миг, как эта деревяшка вонзается в нее, громко ойкнула и пригнулась, прячась за широкой спиной Септа, который точно в обиду не даст. Но новых дротов не последовало, и девушка, приободрившись, выпрямилась, раскручивая пращу с твердым намерением отправить камень в лобешник стрелку, чтобы не смел больше пугать порядочных певиц своим метательным дрекольем.

  Раньше Анне не приходилось метать камни, но она была уверена, что никаких сложностей с этим не будет: из песен и стихотворных историй она знала об этом оружии все. Тем паче, что этого «всего» было не так уж много. Она была осведомлена, что праща – самое простое и доступное всем оружие, которому может научиться любой, и боеприпасы к которому лежат буквально под ногами. Настоящие виртуозы этого оружия, вроде пастухов, уходящих на долгие месяцы со стадами овец на высокогорные луга, могли в темноте попасть камнем между глаз бегущего волка, и с одной пращой и посохом остановить целую стаю. А, например, один юноша из легенд камнем пращи смог остановить пытающегося убить его гиганта, которого все считали непобедимым.
  В общем, прихваченное ей оружие могло весьма неплохо помочь в драке, а полное отсутствие опыта не должно было представлять проблемы: в чем сложность – кидаться камнями, или она более криворука, чем какие-нибудь бородатые пастухи, кроме своих напевов ни одной песни не знают? И-извините, так быть не может по определению: к тому же в ее венах – кровь метких эльфов!

  Однако ж, как показала практика, вполне может – первый же камень просвистел не менее, чем в локте от Лэнгдона. «Чтоб тя демоны сожрали и непереваренным выплюнули!», - возмущенно выругалась Айлинн, сетуя на первую случайную неудачу. Вымогатели тем временем перли вперед, как завсегдатаи на трактирную стойку, когда караван привез новое пиво, и в первом ряду уже началась самая настоящая свалка, грозящая докатиться до совершенно не желающей получать по лицу полуэльфийки.
  Девушка снова, примерившись, раскрутила пращу, отправив круглый галечный камень в полет – и снова последствием стал только бесполезный плеск. «Да что ж это такое!» - последовал недовольный вопль бардессы, которой было до чертиков стыдно за свою «меткость». Третий камень снова ушел «в молоко», а четвертого уже не потребовалось: все было кончено. Трое старших рыжих валялись без сознания, а четвертый – тот самый болтливый Лэнгдон, осознав свои шансы, предпочел капитуляцию славной гибели.

  Мальчики ожидаемо согласились, сама Айлинн, не будь дурой, тоже – кровожадной она не была, а маленькую месть за непристойный намек, который можно было бы стерпеть и даже похохотать над ним в трактире, но не в трюме ставшей тюрьмой большой лодки, можно было немного отсрочить.
  - Так и быть, - крикнула она в ответ, - Мы сегодня добрые!
  Вместе с парнями вытащив незадачливых нападавших на плот – ух и тяжелые! – певица дождалась, когда все отстанут от Лэнгдона и, широким шагом, от которого импровизированная посудина опасно начала покачиваться, подошла к проигравшему, зарядив ему хлесткую громкую пощечину и звонко бросив:
  - Кто на слово скор, тот в делах редко спор! Это тебе, чтобы знал, как с девушками общаться!
  Дальнейшее разбирательство она сочла ниже своего достоинство и, презрительно фыркнув, ушла от мужчины, совершенно не думая о том, что тот, возможно, нанесет удар в спину. Проходя мимо распластанного на плоту братца в ярком фиолетовом шарфе, девушка, повинуясь секундному импульсу, стянула это украшение с поверженного соперника и обмотала вокруг пояса на манер кушака, задорно усмехнувшись:
  - Компенсация!

  Дальнейший сбор трофев и переселение на новый плот прошли без проблем, хотя обычно беспечная полуэльфийка нет-нет, да посматривала на мистера Грила в ожидании, что тот явится для продолжения беседы. Но бандит медлил, и это заставляло Анну теряться в догадках, чего теперь ожидать. Она уже представила десяток разных вариантов – от нападения до поклона, и теперь никак не могла представить, какой из них вероятнее.
  От рассуждений ее отвлекло предложение Кенни, оказавшееся столь же своевременным, сколь и неожиданным: Анна была уверена, что полурослик ни за что не станет повторно демонстрировать свои силы вне конфликта. Но раз уж есть шанс привести себя в мало-мальски божеский вид, грех им не воспользоваться.
  Бардесса захлопала в ладоши, расплывшись в широкой кошачьей улыбке:
  - У-и-и-и!!! Конечно-конечно хочет! А то я грязная, как свинья подзаборная! А можно, - просяще посмотрела она на халфлинга, - меня пару раз так окатить: я еще с одежды постараюсь стереть всю эту дрянь.

  Новый удар оппонента, явно предпочитающего конечности оружию, отправляет в короткий, но весьма болезненный полет. Катерина несколько ударов сердца пытается перевести дух, смотря на утоптанную ногами поединщиков землю. На глазах – непрошенные слезы, тело все горит огнем, грудь разрывает надсадный кашель, вместе с которым разлетаются капли и сгустки крови. Хочется свернуться клубком и зарыдать взахлеб – от боли и от жалости к самой себе. Вот только разлеживаться нельзя никак – противник все еще в сознании, как и она сама, а, значит, имеет полное право на colpo di grazia.
  Опершись на руку, итальянка со стоном поднимается, вкладывая последние утекающие сквозь пальцы силы в новый рывок и атаку. Но все зря – легче лбом пробить каменную стену, чем пронзить клинком грудь римлянина. На доспехе противника не остается даже царапин, словно он защищен какими-то чарами, неподвластными железу. Тяжело дышащая Катерина отпрыгивает, разрывая дистанцию, и готовится к новой сшибке.

  Лицо девушки мрачно и даже отстраненно – она понимает, что следующего шанса потрепать несгибаемого Клаудио не будет, и собирается с духом, чтобы сделать еще хоть что-то. Молча сплевывает кровь на землю, где еще недавно лежала, распластанная, скрюченными от боли пальцами убирает со лба мокрые от пота волосы и снова упрямо идет вперед, держа эсток в подрагивающей руке. Платье с налипшей грязью сковывает, делает шаги тяжелыми и менее подвижными, но нет даже времени оставить на нем импровизированные разрезы: тем более, что долго мешаться оно, очевидно, не будет.
  Мудрый Экклезиаст писал о том, что есть время собирать камни, есть время разбрасывать камни, есть время строить и время разрушать. А есть время жить и время умирать – и песок из ее часов уже почти пересыпался. И пускай эта смерть будет неокончательной, и она через секунду встанет на ноги, но от этого ничуть не легче. Что же, остается одно – за кровь стребовать с Марко большую цену той же самой дорогой платой.
  Приближающаяся Сфорца останавливается на миг, коротким движением клинка оставив на тонком запястье глубокий порез. По сжавшимся в кулак пальцам снова весело заструилась кровь, а Львица продолжила сближение, понимая, что обороняться бессмысленно: Марко достаточно просто чуть-чуть подождать, чтобы она сама упала без сознания.

  Чем хороший оперативник отличается от посредственного: исключая, конечно, то, что он еще жив? Все просто: грамотный «опер» знает, когда следует надавить на ситуацию и прогнуть ее под себя, а когда следует отступить и отступиться. Цель всегда оправдывает средства, но риски не всегда оправдывают цель.
  Чем оперативник в принципе отличается от солдата? Уж это-то Терренс знает не понаслышке – у солдата нет выбора, выполнять или не выполнять приказ. Максимальная роскошь, которая ему позволена – решить, как он будет выполнять волю начальства. Компромиссы, переговоры, отступление – все это проигрыш.

  Любой оперативник должен уметь рисковать – без этого нельзя достичь результата, и должен понимать, что стоит поставить на кон ради победы, и что он – и его руководство – готовы потерять при провале.
  Любой оперативник в чем-то немного финансист: он знает себе цену, умеет хеджировать риски и принимать наиболее оптимальное решение. Погибнуть не за понюшку табаку каждый дурак может – но это будет бесполезным растрачиванием вложенных в дурака средств.

  Итак… Что будет при капитуляции? Не прямо здесь и сейчас – какие последствия повлечет за собой решение? В любом случае, она будет взвешена и измерена – но признана ли негодной? Насколько ответственность за провал операции тяжелее нужды в ней самой? Вопросы, вопросы, вопросы… Ссылаться на амнезию, на дурака-Ортегу, не попавшего в руки охране, на цепочку случайностей, начиная от падения катера и заканчивая встречей нос к носу с «Мантикорой», на провальную организацию быдла. Которое должно было устроить в Цветнике похохотать можно, но бессмысленно – отвечать придется по факту за то, чего она не сумела сделать, а почему – вопрос десятый, которым, может быть, потом займутся аналитики. А пока что все это – сугубо ее вина, и ничья боле.
  Против нее – позор неудачи и сдача, что, в общем-то, свидетельствует о том, что она могла еще побороться и попытаться выполнить задание. Против нее – ворох обнаруженных неизвестных переменных, которые могут сыграть против ее патрона. Против нее, наконец – проигрыш более слабому, условно, конечно же, противнику.
  На ее стороне амнезия – в этом наверняка захотят покопаться, а заодно и то, что теперь она при всем желании не сможет потрясти грязным бельем важных людей, а, точнее, одного конкретного человека. На ее стороне – хороший опыт и послужной список, которые вряд ли перечеркнет единственный провал. Наконец, у нее есть козырь, который при иных раскладах бы не учитывался. Имя этому козырю – личные отношения.

  Корли… Циничный, злоязычный Корли, «мехвод ее броневика»… Флора сама бы ни в жизни не призналась, что дорожит им: скорее рассмеялась бы в лицо сказавшему что-то про любовь. И, возможно, даже не соврала: можно ли было назвать их запутанные, режущие подчас по-живому отношения, именно той любовью, о которой пишут в дешевых романчиках - по крайней мере, с ее стороны? Вряд ли.
  Вот только есть кое-что поважнее такой любви. Привязанность, понимание, удобство. Возможность быть рядом с человеком не кем-то особенным, а самой собой. Возможность говорить об одном и, что еще более дорого, возможность об этом одном же молчать. Возможность делать то, что хочется, и не бояться показаться смешной. Желание просто позаботиться, сделать что-то для другого, ничего не прося взамен. Шанс чувствовать спиной чужую спину, и находить в этом комфорт и уют. Шанс выговориться, выкричаться не психологу, которому положено все выслушивать по долгу службы, а тому, кто поймет. Тому, кто не станет гладить по головке и хвалить, если ты не права, а едко пройдется по всем косякам – и при этом в его словах не будет ни капли злобы и яда. Тому, кто похвалит от сердца, а не по этикету.
  Наверное, это не любовь. Наверное, это не дружба. Но, может быть, это – нечто большее? То, что заставляет забыть о том, что ты машина? То, что заставляет не смотреть на мир через прицел или через счеты «выгодно-не выгодно»? У Флориды Терренс ответа не было. Но она знала, что за Виктора Корли убьет любого.
  И за Мию Терренс – она была также важна, хоть и по-другому. Но то, что можно было назвать душой, если, конечно, у такой, как она, это эфемерное понятие осталось, точно также тревожилась за нее, и также радовалась ее успехам.

  Итак, свои шансы она взвесила – и дай Ритан, чтобы начальство посчитало точно также.
  - Командор Окамото-доно! – гаркнула Флора, - я принимаю ваши условия!

  Дыра в груди саднит и больно дышать. Испачканное в крови платье неприятно льнет к телу, но еще больнее раны – осознание того, что она в шаге от поражения. Это будет позором: стать первой из участников турнира, кто не одолела ни одного противника. Гордыня гложет, отравляет сладким ядом, требует пойти на все, лишь бы сохранить честь – даже на то, чтобы призвать силу Древней Крови. Она понимает, что старинное Плетение, Magna Forza Катерины, опасно для нее самой не меньше, чем для окружающих – но сейчас это представляется меньшей опасностью по сравнению с кажущейся непобедимой Ведьмой Теней.
  И графиня Форли выхватывает из поясных ножен стилет, оставляя коротким движением на запястье голодный кроваточащий рот разреза. А вместе с этим и произносит слово-активатор. Сила заполняет ее, пьянит сильнее самого крепкого вина, принося с собой бесшабашность и удаль, скорость и решительность, готовность бросить вызов любому – хоть самим Нкбесам. Запрокинув голову, итальянка коротко смеется от обуревающкй ее плечды чувств, жаждущих выплеснуться наружу – а потом устремляется к неприятельнице.

  Магия Скатах вызывает только новый смех, и воительница одни чары парирует, от других в почти танцевальном па уклоняется. Резкие и кажущиеся беспорядочными, словно в безумной тарантелле, хаотичные движения посвящены только одной цели – смутить, запутать и, наконец, сорвать дистанцию, чтобы насытить свой клинок хроаью, дабы сталь была столь же опьянена древнейшей мощью, как и ее хозяйка. Шаг влево, вольт в право – фехтовальная мера отброшена за ненадобностью. Пируэт вкруг своей оси за спину – и дальше стилет оставил свой алый автограф на той, кто встала на пути одной из Сфорца.
  С шалой пьяной улыбкой и полубезумным взором, Тигрица из Форли, наверное, продолжала бы наносить удары один за другим, наслаждаясь, как плоть богини отвечает резким, рваным движением, как она реагирует на стальные поцелуи, призывно распахиваясь, как кровь оставляет свои узоры, словно от кисти экстравагантного живописца. Но судьи вмешиваются – и девушка досадливо шипит от того, что не может закончить начатое. Благородные черты искажает почти звериная жестокость – только для того, чтобы через миг спасть, открывая все ту же привычно благожелательную улыбку.
  Волшебница салютует ведьме клинком, намеренно ловя на него вспыхнувшего золотом солнечного зайчика:
  - Gratia, signora! Che figata, это был прелестный, будоражащий бой!

  А на арену тем временем выходит еще один «церковник», одоспешенный муж, оказавшийся, против ожидания, не греком, а всамомделешним римлянином. Эток невозможно довольной собой графини снова поднимается в приветственном жесте:
  - Saluti, antenato! Я никакой не меч своего времен , но сравним мастерство предков и потомков? Ave Roma, не так ли?

  Новость о том, что ее напарники не располагают запасами для приготовления декоктов, девушка встретила скорбным вздохом: решить проблему простым способом не удалось. Это, а также невозможность приступить к любимой практике, радости не доставляло. Но больше всего печалило осознание, что теперь, в случае открытого конфликта, она будет не то, что бесполезной, а просто обузой. Свои фехтовальные навыки она оценивала здраво: одолеть простого человека, даже обученного, она сможет, а вот против Четырнадцатого и минуты не продержится. А, значит, вся надежда только на умение убеждать.
  Отпив еще кофе, алхимик задумчиво покачала ногой, протянув задумчиво:
  - Н-да-а-а… Обидно, господа, обидно и не предусмотрительно с нашей и, в первую очередь, с моей стороны. Раз расклады такие невеселые, то тогда самая главная помощь, которую я смогу оказать при столкновении – это немелодично вопить, как спятившая от одиночества банши, чтобы у Эстебана корчи начались. Честно признаюсь: меч у меня, конечно, не для красоты, но в данном случае он не более полезен, чем ореховые скорлупки, которыми я могу закидывать Меченого – вреда будет ровно столько же.
  Что же до вспомогательных зелий, с ними у меня тоже швах: из полезного нам имеется только лечебное снадобье, но до него, надеюсь, дело не дойдет. Вот были бы у меня редкие ингредиенты вроде языка виверны или ногтей пака – можно было бы поработать. А была бы кровь совершеннолетней благородной девственницы, - хохотнула она, - так жертве вообще пришлось бы худо. Но легче найти живого дракона, чем этот редчайший компонент, многими почитаемый сказочным…

  В дальнейшее обсуждение тактики алхимик не лезла, сосредоточившись на тарелке. И то, как она в присутствии только коллег – трактирщик не в счет, доев, ловко собрала насаженным на вилку хлебным мякишем остатки трапезы, говорило о ее детстве больше самых долгих монологов: алхимик явно привыкла беречь пищу и не оставлять перед собой ни кусочка. Можно было понять, что все аристократичные манеры, все умение изображать из себя леди не только по почетному титулу, но и по поведению – не больше, чем благоприобретенные навыки, а не въевшееся в кровь достоинство, как у того же Джозефа.
  Принятое по итогам дознавателем решение целиком и полностью устраивало Арлетту, так что она, пожелав предводителю удачи в сборе сведений, спокойно допила кофе, посетовав мимоходом, как его мало здесь подают, после чего отправилась к стойке. При всей своей поверхностности и легкомыслии, при неумении копить, в чем-то в финансовых вопросах девушка была крайне щепетильна, не позволяя себе пользоваться статусом и жить и питаться за счет принимающей стороны. Если хозяева сделают скидку или предложат свои услуги «за счет короны» - это одно, но самой наживаться на простых людях охотница позволить себе не могла, считая это низким и недостойным поведением. Вот и теперь, хотя Гюнтер молчал и не требовал оплаты, она узнав цену, рассчиталась, на сдачу присовокупив воздушный поцелуй, похвалу повару и – не могла удержаться! – клятвенное обещание рекомендовать трактир всем остальным собратьям по Корпусу.

  В конюшне, исполнив обещанное и поцеловав мальчишку в макушку, она вспрыгнула в седло и потрепала Вьюнка по шее:
  - Нам снова предстоит прогулка, малыш но не расстраивайся: погода хорошая, по лесу через корни продираться не придется – в общем, не путешествие, а сказка!

  Уже потом, встретившись с Джозефом у низко нависающих городских ворот с траченными временем, как ухмылка старика, зубцами, она радостно поздоровалась с дознавателем, как со старым приятелем, и с места в карьер поинтересовалась, есть ли какие-то полезные новости. Узнав, что на столь необходимые компоненты рассчитывать не приходится, она раздосадовано присвистнула:
  - Ну что за жизнь, а? А я так надеялась, что можно будет пополнить запасы за чужой счет, пускай даже на короткое время. Ну и ладно, - махнула рукой охотница, - значит, справимся и так. Достойные лорды, - изобразила она, на сколько позволяло седло, куртуазный поклон, - леди готова к утреннему променаду и беседе с достойным, хотя и оступившимся, лордом! Прошу вперед, и да не оставит нас… - после театральной паузы вместо ожидаемого «Единый» она закончила, - удача!

  Всю дорогу до руин Арлетта откровенно любовалась раскрашенными осенью окрестностями, с наслаждением подставляя лицо свежему прохладному ветру и щурясь от удовольствия. Она всегда любила как осень, так и весну: эти хрупкие хрустальные моменты, когда природа, прежде цветущая, увядает, или, напротив, пробуждается от смертного зимнего сна. Вот и теперь игра золотого солнца на одиноких упрямых листочках, на нагих растопыренных ветвях и каплях застывшей смолы на сухой коре настраивали ее на философский лад. Против обыкновения, алхимик даже не болтала без удержу, а только мурлыкала себе под нос разнообразные песни, от старинных романсов до фривольных трактирных напевов.
  Показавшийся, наконец, старый форт она встретила удивленным фырканьем и недоуменным покачиванием головой, после чего, подъехав практически стремя к стремени к мужчинам, полюбопытствовала:
  - Джозеф, Ханс, а поясните-как глупой женщине – может, я чего не понимаю? А с какого ляду кому-то взбрело в голову строить форт в низине? Я не солдат, конечно, но что-то читала: фортификация в местности, где враг может занять высоту, и где может укрываться за естественным ландшафтом просто бессмысленна. Или у этого милого домика было иное предназначение? Но тогда какое?
  В любом случае, - осмотрелась она, задержав взгляд на отдельных островках рощ, - ждать здесь малоосмысленно: предлагаю двигаться дальше – только лошадей стреножить и на корде оставить, и самим особо не отсвечивать. А вообще, джентльмены, умеет ли кто-нибудь изображать из себя скаута и читать следы? Чем бес не шутит, может, найдем и поймем что. А на нет и суда нет – сунем голову в петлю и будем верить, что наши шейки крепче веревки, не так ли?

  - Какая милая забота, сестренка Тоска, - искренне рассмеялась итальянка, мимоходом переделав имя госпожи на более привычное своему слуху итальянское имя, - ну если у вас ночью не проводится никаких приемов и маскарадов, то мы не пойдем никуда. Хотя-а, - мечтательно протянула она, - я люблю, когда меня грабят в темном переулке! Тогда можно не сдерживать свои силы и вдосталь полюбоваться на ужас в глазах criminale перед тем, как они осознают, что жить им осталось всего ничего!
  К тому же, раз уж ты сама устраиваешь трапезу, то отказываться было бы дурным тоном. Веди нас, синьора, а твои верные помощники последуют за тобой! – выспренность фраз совсем не вязалась с неприкрытым весельем львицы Романьи.

  Чуть позже, вольготно развалившись в кресле за столом, волшебница любовалась игрой света в бокале, любезно наполненным древним греком, и слушала информацию о будущих противниках. Имена троих, хотя они и жили раньше, ничего ей не говорили, а вот о Сфено она некогда читала – правда, информация давно и крепко позабылась. Зато под рукой имелся Персей, готовый поделиться всем, что знает о змеевласых девах. Периодически тянясь к столу за едой, графиня Форли размышляла, где бы поживиться сведениями о слугах Церкви: библиотеки по позднему времени были наверняка закрыты.
  В отличие от неплохого вина из Компаньи, пища будущего на нее большого впечатления не произвела – слишком уж она была безыскусной для застолья, подходя скорее для обычной трапезы в доме обеспеченного горожанина. Да и сам вкус оставлял желать лучшего: повара прошлого умели гораздо больше. Зато чего было не отнять у потомков, так это любви к разнообразию блюд и продуктов – этому Катерина была приятно удивлена. В итоге девушка, немного потаскав с тарелки мяса, сосредоточилась на салатах и, в первую очередь, необычных фруктах, получая от них настоящее гастрономическое удовольствие. А вот чипсы и пицца ее совершенно не впечатлили, как, впрочем и всякие безалкогольные напитки.

  Неспешные речи Персея не оставили синьору Сфорца равнодушной. Хлопнув ладонью по столу так, что посуда зазвенела, она экспрессивно высказалась:
  - Ma dai! Мнится мне, что магия в борьбе со змеевласой окажется не слабее меча, и потребует другой тактики, иначе, чем бег. Но, клянусь Плетением, я сама не стану вызываться на бой со Сфено: che fortuna, это должен быть твой поединок! Но если уж выпадет с ней встретиться – жалеть не стану, как, полагаю, и она меня. А за советы все равно спасибо, герой из героев – я не премину ими воспользоваться! – итальянка послала мужчине с ладони воздушный поцелуй.
  Текучим движением поднявшись с кресла, хитро улыбающаяся Катерина воздела кверху бокал:
  - А теперь я предлагаю выпить до дна за Тоску Рин, призвавшую нас из небытия и давшую шанс исполнить свою мечту! За синьору Рин, молодую, но подающую надежды чародейку, и за ее – и наш - успех! Gaudeamus igitur! Пускай ее желание упадет к ней в руки, как спелый вызревший плод, а мы ей в том поможем!

  Отдышливый Джавад долгое время только кивал: короткий панегирик твоему мастерству – всплеск радости от того, что он сам жив – выпил у парня все силы. Он только переводил взгляд с тебя на мертвых чудищ, потом обратно, смотрел на выщербленный временем соседний дувал, на обломанные клыки каменных, таких непривычно капитальных жилищ. Пока была погоня, пока кипел бой, Джаваду было не до того, чтобы рассуждать и заботиться о том, что будет через секунду, а теперь его раскосые глаза были круглыми и огромными, как две полновесных шахских монеты.
  - Да, брат, – выдавил он наконец, - ты прав, что лучше сказать правду. Захеддин умер, как мужчина, в бою с нечистью, и его теперь обласкивают Облачные Девы, - в утверждении звучал неловкий вопрос, будто толстяк сам до конца не верил, что из желудков тварей можно попасть на небо, - так что Бахтияр-эффенди должен им гордиться. А ты… - приятель явно опасался за тебя, - уверен, что сможешь здесь, ну, один? Может, я все-таки неподалеку буду, чтобы ты, случись что, криком подозвал меня?
  Ты уверил, что в состоянии справиться в одиночку, и что быстрые, как у газели, ноги спасут тебя там, где может не спасти полумесяц сабли. Джавад, почесав подбородок с первым юношеским пушком, нехотя кивнул. Грузно поднявшись, он прижал к груди булаву, как самое дорогое, что могло только быть у человека, и неспешно потопал куда-то в сторону ворот, поминутно оглядываясь, пока вовсе не скрылся из вида.
  Ты остался один в заброшенной крепости, полной гулей, змееногих дев и Асеман ведает, кого еще. Но ты знал, что делаешь.

  Снова стена с лазом внизу, снова острые шипы на кустах – обратный путь показался длиннее. Может, дело в том, что раньше тебя подгонял страх за друга и неизвестность, а теперь ты представлял, что можно ожидать под крышей старого дома?
  Все та же куча драгоценностей, все та же девушка с гибким кипарисовым станом – к прежней картине прибавились только здоровенный лук и колчан стрел, бережно прислоненные к одной из стен. Немигающие глаза Аминэ уставились на тебя, на изогнутых кочевничьим луком губах появилась легкая улыбка:
  - Приш-шел, бача-богатур? Я думала, что ты уш-ше направил с-свои с-стопы к дому…
  Приложив раскрытую ладонь ко лбу, губам и груди, ты поблагодарил лучницу за себя и Джамала, гадая, как она отреагирует. Но змеехвостая только мелодично рассмеялась, запрокинув голову – а потом одним движением под звон рассыпающегося золота оказалась прямо перед тобой. Ты уже знал, какой высокой может быть Аминэ, выпрямившись, но теперь она стояла, плавно покачиваясь, так, чтобы глядеть глаза в глаза.
  - С-с-с твоей с-с-стороны было с-смело и опрометчиво прийти с-сюда: ведь мои с-сестры могут гадать на утробе человека также, как вы гадаете на внутреннос-стях барана, а некоторые могут и вс-сю кровь выпить. Но я этого делать не с-стану…

  Еще одно ловкое, едва заметное глазу движение, и хвост змеедевы оборачивается вокруг тебя, лишь в пол-кадама не дотрагиваясь до твоих пыльных и рваных шаровар. Аминэ теперь стоит чуть сбоку и, кажется, веселится с ситуации – неужто бой разогнал холодную змеиную кровь? От нее пахнет миндалем и хвоей, и еще чем-то сладковатым, исподволь дурманящим разум.
  - Мои с-сестры, и я вмес-сте с-с ними, вс-сегда ценили отвагу в с-сердце, и редко когда причиняли зло дос-стойным ас-скерам. Да, мы могли впрыс-снуть яд в его вены, но яд этот был с-столь долог, что у дос-стойного мужа ос-ставалис-сь впереди годы: годы, которые он мог потратить на выполнение прос-сьбы одной из нас-с, дабы получить противоядие. Но чаш-ше мы брали такого храбрес-са на одну ночь в муш-шья, ш-штобы привес-сти в мир еш-ше одну с-сестру.
  Но ты, Ш-шамс-си-даляр, - в голосе назвавшей тебя древним, полузабытым титулом «Отважнейший» девы блеснула луной из-за туч искренняя тоска, - с-слиш-шком молод и для одного, и для другого. Мош-шет быть, когда-то, когда колес-со времен года с-совершит нес-сколько оборотов, белые ш-шапки в предгорьях будут нес-сколько рас-с обнаш-шены, мы с-снова вс-стретимс-ся. И ес-сли ты не утратиш-шь с-сегодняш-шнего задора, кто с-снает, что с-случитс-ся под мягким с-светом звезд?
  А покаш-то я не с-стану тебя удерживать, - хвост Аминэ, от которого чувствовалось тепло, как от свернувшейся в ногах кошки, распрямился, давая тебе возможность спокойно двигаться, не опасаясь задеть его, - вс-се равно до с-следующей ночи гули нос-са не покажут из логовиш-ша. Я рада, что с-смогла преподать с-с ваш-шей помощью им урок не охотитьс-ся подле границы моих владений – так ш-што ты принес-с пользу и мне.
  И прос-сти Аминэ, ес-сли я тебя с-сейчас-с обижу, но лучш-ше бы в твоем доме никто не узнал, что ты видел меня с-сдес-сь. Блес-ск золота туманит короткоживуш-шим разум, и они могут помеш-шать моему покою. Я не опас-саюсь их, вс-сегда зная, как с-спас-стис-сь, ес-сли с-стрел окажетс-ся недос-статочно, но мне донельзя не хочетс-ся ос-ставлять мой дом и возвращатьс-ся в горы…
  А ты… - дева-змея на секунду задумалась, - не должен уйти отс-сюда с пус-стыми руками. Пожалуй, я…

  Недоговорив, она ививистым движением опустилась к россыпи сокровищ, откуда вынула изогнутый серпом тонкий кинжал с простой деревянной рукоятью, смотревшийся на фоне остальной роскоши донельзя блекло. Протягивая его тебе, змея пояснила свой выбор так:
  - Вручать ас-скру золото – ис-скушать его, а оружие – дос-стойный подарок для мужчины, даже ес-сли он еще не начал отращивать бороду. Я пока что не с-скажу тебе, почему этот кинжал хранилс-ся у меня – пус-скай это с-станет тебе с-сюрпризом, когда ты попробуеш-шь с-скрес-стить его с-с другим клинком.
  И да хранит твое горячее с-сердце Трехликое Пламя, Ш-шамс-си-абид, - на сей раз змеехвостая лучница назвала тебя Искрой, и, кажется, в ее исполнении это все же был комплимент.

  - Che peccato! – самоуверенно отмахнулась ото всех возражений волшебница, - Персей, если верить легендам о нем, не убоится никаких criminale, а я в годы молодые, не смотря на титул, бывала в злачных тратториях Эсквилина... да и в принципе жила в Риме! Maledizione, мы герои, чего на бояться каких-то бандитов и нищей обстановки? Свернем пару челюстей, - Катерина кивнула на Персея, уточняя, кому предназначает это занятие, - сунем кому-нибудь стилет под ребра, - приложенная к сердцу ладонь явно обозначала, что это дело графиня Форли оставляет за собой, - и все прочие сразу поймут, что с нами лучше не связываться.
  Львица Романьи сделала приглашающий жест рукой, недвусмысленно требуя согласия. А заодно, посмотрев, как меняют обличье остальные, и сама решилась. Воздетым вверх указательным пальцем попросив паузы, она запрокинула голову, резким движением руки вырвав все шпильки и стянув берет-ток, и позволила длинным волосам свободно рассыпаться по плечам. Несколько ударов сердца – и роскошный марлотт превратился в легкое платьице с большим бантом и свободный пуловер.

  Чкть расставив руки, итальянка прокрутилась вокруг своей оси и осталась удовлетворена нарядом. Коротко рассмеявшись и щелкнув пальца и, она продолжила агитировать:
  - Coraggio! Ты маг, младшая, маг в мире, где за волшебство не сжигают! Разве только тебе самой не хочется... Но тогда пошли слуг, пускай купят нам вина побольше, сыра и лепешек. Не знаю, как прочие, - взмахнула она рукой, - а я хочу возвращение в мир живых отметить. Или что нам остается, спать пойти, что ли, в ожидании турнира? Che palle! Я считаю, что эту ночь мы должны прокутить так, чтобы на завтра вспоминать каждый миг с блаженно улыбкой! – девушка довольно поцокала языком, - Ahò, ты согласна? А я тебе расскажу и покажу что-нибудь интересное... А заодно и Персею поведаем о том, какой он стал легендой, ecco?

  Появившийся судья ничуть не смутил графиню, одобрительно покивавшую на его слова:
  - Сеньор Секунд дело говорит! От настроя многое зависит – а его можно улучшить!
  Поддерживая слова Райдера, волшебница продолжила:
  - Да-да, Персей прав: каких там кондотьеров Святая Матерь наша Католическая Церковь пригнала нам на заклание? Я об их тактике, конечно, не расскажу, - хмыкнула она, - но любопытно же!

  Довольная и гордая собой, словно ей аплодировал забитый до отказа концертный зал какого-нибудь крупного города, Айлинн чувствовала себя способной свернуть горы: нехитрое подношение в виде еды казалось ей, оголодавшей и усталой, чем-то сродни мешку золота. Раскланявшись перед публикой и предложив и в следующий раз не оставлять музыканта без подарков, она подтянула к себе миску и, не чинясь и не следя за манерами, принялась торопливо есть, испытывая несказанное удовлетворение от каждого куска горячей густой жижи, скользящего по пищеводу и проваливающегося в требовательно урчащий желудок.
  И пускай вязкая пища была безвкусной и комковатой, что в другое время Анну, как любительницу отведать что-нибудь вкусненькое, заставило сморщить носик, сейчас она ела так, что за ушами трещало, всем своим видом демонстрируя искреннее, незамутненное наслаждение. Когда ложка, а, вернее, плохо обструганная палка, ее заменявшая, уже заскребла по дну, полуэльфийка, воровато оглянувшись, отложила прибор в сторону и попросту вылизала всю миску, не оставив после себя ни капли.
  - Спасибо, добрые люди! – весело помахала она рукой «кормильцам», - Искусство в моем лице не забудет вашей жертвы! А к следующей кормежке я подберу что-то еще из своего богатого репертуара, чтобы никто не остался равнодушным!

  С вожделением посмотрев на «лишнюю» порцию – уж больно небольшой объем был у честно заработанной, девушка с удивлением поняла, что не хочет есть совершенно: неприглядное варево оказалось сытным, как первое, второе и салат одновременно. Недоверчиво фыркнув на чудо кулинарии, она завистливым взглядом проводила людей Грила и Шакли, которым не приходилось беспокоиться о вкусе еды, после чего вытянулась на плоту, нахально устроив голову на коленях у кого-то из парней. Прикрыв глаза, она погрузилась в сытые полудремные мечты о грядущей свободе и возвращении волос, о новой лютне и нарядном костюмчике, о фисташковом мороженом и бокале вина, о лучах солнца в листве и о теплом ветерке.
  Отдых прервал настойчивый плеск чьих-то шагов. Приподнявшись на локте, прищурившаяся бардесса приметила братцев Шакли, уверенно двигающихся к плоту викенцев. Не стоило быть гадалкой, чтобы понять, что рыжие явились за данью. Цикнув недовольно, бардесса спустила с плота ноги, и, скривившись от необходимости снова забираться в вонючую жидкость, перебралась через ребро, которое, как ей казалось, могло помочь ей, при опасности, удержать дистанцию с недружелюбно настроенными братцами-кроликами.

  На нахальное требование «Спива» Анна, памятующая о намеке Лэнгдона, взвилась, чувствуя себя в определенной безопасности за спинами мальчиков:
  - С братцами своими развлекайся, потому что прочих от твоей рожи воротит! Делиться ему! Богу богово, а у тебя мозгов, как у убогого!
  поднеся флейту к губам, полуэльфийка исполнила первые ноты лихого «Кавалерийского марша», недвусмысленно давая понять, что за предложение поделиться можно получить и по сопатке – не от нее, конечно, а от парней. Сочтя, что сказано и сыграно достаточно, она, внутренне вознегодовав от такого обращения с музыкальным инструментом, кинула флейту на плот, потянув с пояса пращу.

  Вежливо отошедшая на полшага в сторону от Хозяйки синьора Сфорца с интересом смотрела на остальных пришедших, с кем ей предстоит сражаться плечом к плечу, и кто также, как она услышал в биении сердца резонанс с мелодией Зова.
  Вот приятный взгляду юноша с располагающей улыбкой, представившийся именем древнего героя, навек запечатлевшего себя в легендах – ужели тот самый? Как о многом он может рассказать и, возможно, поделиться тайными знаниями магов прошлого, совершенно не нужными ему, но бесценными для жадной до всего нового и хорошо забытого старого волшебницы!
  Вот рыцарь в странных доспехах и с чуждым ее слуху именем – новые знания подсказывают, что он – из далекой страны, о существовании которой в далекие годы жизни Катерины в цивилизованном мире и не слышали. Он выглядит строгим благородным, как Роланд из канцон, и надежным, как каменная стена – такого всегда приятнее иметь в друзьях, нежели в недругах.
  Третий, скрывающий лицо под маской, а себя – под эгидой плаща, признался нехотя в своей принадлежности к достойной когорте браво. Вот только, в отличие от своих собратьев по цеху, он вел себя молчаливо и сдержанно, стараясь не привлекать внимания. Впрочем, самого факта попадания в число призванных было достаточно, чтобы понять, что он – смертельно опасный тип без принципов и морали. Ценное приобретение!

  Львица Романьи склонилась в вежливом поклоне:
  - Мои приветствия достойным синьорам! Персей богоравный, славный кавальере Тиндзэй Хатиро Тамэтомо, достойный браво Айдан – я счастлива с вами познакомиться!

  Призывательница, смущенная общением со столь видными персонами, как они, наконец представилась, заработав от Катерины ободряющую улыбку, которая лишь немного померкла, когда выяснилось, что к созданию Круга госпожа Рин отношения не имеет. Однако ж прежний ажиотаж аристократки быстро вернулся, стоило ее юной коллеге озвучить мечту.
  - Madonna mia! – всплеснула руками Кастер, - Это великолепнейшее из желаний, которое только могло бы прийти в голову. Узнать давно забытые знания… - графиня Форли мечтательно прикрыла глаза, представляя то безграничное счастье познания, которое она бы обрела, сама получив в руки Хроники, - Che culo! Ради такой цели стоит жить и стоит умереть!

  Вклинившаяся в разговор судья заработала от горячей итальянки обжигающий и презрительный взгляд, сопровождающийся надменно скривившимися губами и нервно забежавшими по пальцам яркими искрами.
  - Vaffancúlo, maiale morto! - возмущенно бросила она в след исчезнувшей представительнице Церкви, выставив мизинец в оскорбительном жесте.
  По-прежнему пылающая недовольством, она обернулась к Рин, перешедшей к раздаче первых указаний. Девочка оказалась не по годам мудра, найдя, кого занять делом, а кого не беспокоить мелочными указаниями, и тем сумела успокоить свою Касера. Катарина присела в реверансе, коротко пожалев, что под рукой нет веера:
  - Синьора Рин, не окажете ли мне честь, устроив экскурсию по городу, его трактирам и… - она задумчиво прищурилась, - я правильно использую слово? – картинным галереям? А вечером, если на то есть ваше желание, я бы преподала вам пару уроков, сама узнав, как изменилась практика Плетения за прошедшие годы. Perbacco! Сколько нужно успеть! Che fortuna!
  - Aoi! Царь Тиринфа, славнейший в сонме героев! – окликнула она Персея, примостившегося было с книгой у окна, - Может, с нами пойдете на мир посмотреть да поведать в дороге о подвигах ваших, что потомки далекие в былях, преданиях помнят?

  «Торги» прошли успешно – этим этапом Кина была довольна: сумела-таки настоять на своем и получить небольшую, но прибавку, в нынешних стесненных условиях крайне полезную. Если все выгорит – можно покинуть Эллсворт, и больше никогда сюда не возвращаться. А там уж голова на плечах есть, умение из рук не ушло – на дорогу до Батон Ружа она худо-бедно наскребет за зеленым сукном, даже если сукно это будет представлять собой плохо струганные доски стола в заведениях средней руки, вроде этой же «Келли’з Таверн». А там уж, в Батон Руже, долгожданный банк с ее родными, практически кровными, и так нужными деньгами, что позволят вернуться к нормальному образу жизни и к играм на пристойные суммы, а не жалкие несколько долларов, которые она раньше и за деньги-то не считала.
  Нет, это была, положительно, милость судьбы. А вот то, что ей и в голову не пришло просто пересчитать стоимость каждой отдельной позиции, содержащейся в купчей, и от этого рассчитать свое вознаграждение – явное свидетельство того, что за всеми неприятностями последнего месяца она разучилась думать головой. Позор, стыди и позор, так запросто взять и проглядеть то, что на виду! Оставалось надеяться, что урок этот, запечатлевшийся румянцем стыда на щеках, запомнится, и впредь она такой наивной и поверхностной не будет. Ведь если бы она попросила всего пять процентов, какие-то жалкие пять процентов – это было бы сто восемьдесят долларов! То есть слепота эта ей в восемьдесят обошлась – как же ж обидно!
  Но ошибки ошибками, а сделка заключена, и надо ей следовать. Кивнув, Кина принялась за работу, мигом став собранной и серьезной. Несколько попыток выработать измененный почерк на черновике, попытка написать предложение скорописью с иным углом наклона пера и нажатием, тренировка в визировании бумаги – и можно браться за дело. Работала она на вдохновении, от которого замирало сердце и ёкало под ложечкой: «Я сейчас своими руками творю из ничего деньги, и пускай львиная доля достанется не мне, эти минуты докажут, что я могу сделать это! Не только картами, не одними лишь песнями, а самой настоящей игрой, как завещал мистер Лэроу – и пускай она пока что простенькая и безыскусная, но это – первый шаг для того, чтобы стать Игроком! Может, об этом чувстве он и говорил? Оно не менее приятно, чем выигрыш в карты!».

  Удовлетворение от своих талантов, впрочем, не помешало Кине до полуночи провозиться в постели, снедаемой десятками различных сомнений.
  «А если у них ничего не выйдет, и их поймают, и они сдадут меня? Снова Паркера вводить в ступор? Так не купится же второй раз…»
  «А если они меня обманут, и не заплатят ни цента? И, более того, решат убить, как знающую об их мошенничестве?»
  «А если вообще назовут организатором всего этого безобразия меня, и мистер Тимберлейк, озлобленный, пустит по моему следу убийц?»
  «А если это не игра вовсе, а содействие во смертном грехе кражи и, в отличие от карт, сулит верный ад? А на исповеди признаваться страшно… Не хочу в ад, но и не хочу ад при жизни, и даже тоску серую бытия не хочу. А что мне было делать? Отказаться и сидеть здесь до весны? И-и-извините, не готова: я не заслужила Эллсворта. Ну да, я сделала неправильный, недостойный поступок, но разве это моя вина, а не нужда? Ладно, вина моя и грех мой, mea culpa… Но я бы все равно повторила его. Э-эх, прости, Господи, рабу твою многогрешную – я однажды все отмолю. Да и… не разорятся же эти господа дельцы, верно? Это не последняя рубашка – переживут. А значит, и вина не столь велика, верно?»

  Следующий день не подтвердил опасений: господа авантюристы сдержали слово. Когда купюра перекочевала из рук в руки, и мужчины скрылись за дверями ресторана, картежница устало откинулась на спинку кресла, прикрыв глаза и прижав пальцы к горящим вискам – она устала нервничать, и чувствовала себя теперь, словно гора свалилась с плеч. Хотелось выпить, отпраздновав нечистоплотный успех, и закурить, чтобы перебить неприятный привкус опасений и подозрительности.
  А еще – и за это желание рьяно выступали любопытная Ирландка и жадная до зрелищ барышня с очаровательными рожками – хотелось воочию узреть того, за чей счет получилось заработать на дорогу из Эллсворта. Ну и, конечно, попытаться запомнить и “считать” типаж: а ну как в будущем выпадет шанс провести еще одного простофилю? Посему и выпивку, и табак пришлось отложить: к чему привлекать излишнее внимание той, кто предпочтет остаться всего лишь фоном?
  Леди удалилась в будуар, не запираясь, впрочем, а остальные заняли места в ложе и приготовили бинокли: шоу обманутый толстосум должно было начаться с минуты на минуту. По лестнице аплодисментами загремели чьи-то каблуки, и дверь открылась театральным занавесом, выпуская на сцену не подозревающего о своей роли героя дня.
  Зрительницы прилипли к биноклям.

  А вместо одутловатого грузного скотовода показался молодой – совсем еще пацаненок! – ковбой, во всей фигуре которого сквозило облегчение от чувства выполненного долга: жуткий контраст для той, кто знала, что случилось на самом деле. Кина замерла, пытаясь осознать случившееся, и чувствуя, как из глубины сердца проступает, как нос корабля из густого тумана, осознание, по кому нанесли удар мошенники – с ее активной помощью. Мистер Гордон прибыл не лично, а оставил вместо себя неопытного и наивного юношу. Перо, вчера так изящно скользившее по бумаге, не только проткнуло мошну толстосума, но и перечеркнуло жизнь ни в чем не повинного, кроме доверчивости, парня.
  Кина застыла женой Лота, вцепившись в подлокотники и побледнев. Все мысли ее, еще недавно спокойные и довольные, заметались, запрыгали ордой заполошных сурков – теперь она представляла судьбу, которая может ожидать парня. И все варианты, проносящиеся со стремительностью курьерского поезда, приходили только к двум станциям: смерти или сломанной жизни на дне. И в таком конце была виновата только она, Кина МакКарти.
  Вместо комедии на сцене разыгрывалась трагедия, тем более страшная, что ее герой еще ничего не знал. Зрительницы застыли в нерешительности.

  Молчание и сомнения, которые захватили ложу, рассеялись, когда послышался резкий и простоватый ирландский акцент. Жертва... оказалась земляком! Кто-то, может, сказал бы: “Какой он тебе земляк, Камилла? Ты почти всю жизнь прожила среди итальянцев и французов, а “ирландкой” стала только для маскировки и ради доброй памяти о дедушке. Этот ковбой из глубинки тебе никто, и дела тебе до него никакого не должно быть. К тому же мало ли ирландцев в Штатах? И что, всем нужно помогать? И, главное, к чему? Разве он хороший человек? Он – не Шон, и вряд ли стал бы вести себя, как Шон. Это простой парень, все – было бы из-за чего волноваться! Пускай получит урок Эллсворта, а дальше выкручивается сам!”.
  И какой-то частью души мисс МакКарти с этим была готова согласиться: рисковать своей свободой и деньгами ради незнакомца было глупо. Вот только простая и решительная Ирландка так не считала, и пока остальные рассуждали, поспешила вслед за ковбоем: ее совесть, весьма выборочная в обыкновенных ситуациях, не пережила бы, если она оставила парня в неведении.

  - Мистер, - экспромтом выпалила девушка первое пришедшее в голову, что могло бы помочь пообщаться с ковбоем вне внимания посторонних, - не могли бы вы помочь мне перейти через эту ужасную грязь на дороге на ту сторону?
  “Лучше затащи его в постель – там точно никто не помешает!” – мурлыкнула на ухо Грешница.
  “Мистер?” – возмутилась Итальянка, - “Да его в жизни никто мистером не называл! Много чести”.

  - Конешн, – торопливо отозвался парень, явно не ожидавший просьбы, - вам куда, говорите, в какую-какую сторону?
  - Вы очень любезны! Вон к тому перекрестку, пожалуйста!
  “Дере-евня, - огорченно вздохнули внутри, - Ничего он не поймет, как не пытайся. Ну его, этого “каэшна” – пускай переведет через улицу, и прости-прощай!”

  Но слишком уж жалко было паренька, слишком уж его несчастье было похоже на случившееся с ней, пускай и в несколько раз легче. А еще мысли о Пирсе не отпускали: авантюристке хотелось помочь хоть кому-то, как помогли ей, и доказать себе, что Шон не ошибся, вступившись за нее. Это был долг перед совестью – и попытка доказать, что в мире есть не только жадность и корысть, но и альтруизм. Вот только говорить что-то в лоб, прямо на улице, было опасно: кто знает, как отреагирует молодой ковбой, поняв, что его обманули? Ударит ее? Начнет трясти за грудки? Ринется в погоню и погибнет?
  - Мистер ковбой, - вежливо улыбнулась картежница парню, - я настоятельно прошу встретиться со мной через тридцать минут в "Келли'з Таверн" - нам надо пообщаться по поводу вашей недавней сделки. Это в ваших же интересах. Не волнуйтесь, никакой засады или неприятностей там не будет. Ма-ма? – Ирландка предпочла безопасность оперативности, но отступаться не собиралась.
  - Постойте, вы откуда об этом знаете? - последовал резонный вопрос, - я вас раньше нигде не видел! Мисс, вы, простите, кто будете? И почему сразу не хотите рассказать?
  Пришлось отвечать, не отвечая, под возмущенные мысли Итальянки и Кины-с-рожками, не скрываясь, но и не раскрывая все карты:
  - Имеющий уши да услышит, - цитатой из Библии ответила она, - я вас тоже раньше не видела, но поняла, что вы - ирландец, как и я. Это раз. У меня есть, скажем так, долг совести перед одним ковбоем - и я отдаю его вам, потому что ему не имею возможности. Что же до вопроса, почему не сразу - не уличная это беседа, не так ли? Спасибо, что проводили, мистер... - в голосе явно послышался вопрос, - Надеюсь, что мы встретимся через полчаса.

  - Дарра Дайсон, - представился юноша, - Я-то хоть сейчас готов, дел никаких, свободен как ветер. А вот вы, мисс... – Он прокрутил ладонь в кисти в Кины, будто свёрток разматывая, и приподнял одну бровь, намекая на вопрос, аналогичный не заданному ему, - Странные вещи какие-то говорите, хоть и ирландка. Какой долг? Я-то здесь причём? Знаете, меня в этом городке совсем недавно чуть не ограбили. А теперь вы в какой-то кабак зовёте. Только если что, деньги-то я уже отдал, предупреждаю. Если всё ещё хотите поговорить, так давайте может я тогда сразу до места вас и провожу? Подожду, пока вы там свои дела уладите.
  Ирландка мысленно вздохнула, глядя на расцвеченную синяком скулу Дарры и понимая, что беседа все больше напоминает своими очертаниями проблему.
  “Да пошел он к черту, дорогуша! Ишь, подозрительный какой!» - влезла Кина-с-рожками, - «К нему со всей душой, а он – деньги все отдал, говнюк! Ничего ему не говори: пускай на своей шкуре поймет, каково тебе было! Пускай повзрослеет – не лишай его жизненного опыта! А если хочешь помочь, то хоть денег запроси за информацию. Милая моя, добрые дела, оказанные задарма, быстро забываются: он наверняка после перегона, в кармане наверняка хрустят купюры… Сколько тебе недодали, восемьдесят? Вот столько и стряси с него, а потом в дилижанс, и адьё!»

  Ирландка замялась, и пришлось на сцену выходить леди:
  - Кина. Кина МакКарти, мистер Дайсон, — присела в книксене девушка. - Что вы деньги отдали, про то мне известно - именно поэтому я и хочу с вами пообщаться. Меня тоже ограбили, - развела она руками, - но мир не без добрых людей. И за добро, что сделал незнакомый человек мне, я делаю добро другому незнакомцу. Хотите считать меня юродивой, - одними губами улыбнулась Кина, - ваше право, я не настаиваю. А встречу всё-таки позвольте провести там, где вас об этом просит леди, - она чуть склонила голову, - и тогда, когда она об этом просит. И, возможно, эта просьба лишняя, и тогда я за нее извиняюсь, но постарайтесь в эти полчаса не злоупотреблять выпивкой, хорошо?
  Ковбой долго молчал, глядя каким-то странным, непонятным взглядом, заставив картежницу занервничать, а потом выдавил, чуть прикусив губу и вместе с кивком головы дотронувшись до края шляпы, - Хорошо... мисс МакКарти. Встретимся в Келли'з Таверн.
  Зрительницы выдохнули: кто-то успокоено, кто-то с досадой. Занавес закрылся, начался антракт. И вторая часть пьесы была уже не за горами.

  Побродив по городу минут пятнадцать, приводя в порядок спутанные мысли и наводя порядок в «особняке разума», Кина отправилась в «Келли'з» - как раз хватило времени, чтобы заказать чернильный, крепкий, как удар кулаком, кофе и еще раз поразмыслить над финансовым вопросом. Жадность вступила в непростую борьбу с альтруизмом, и на каждой стороне были свои веские доводы. В итоге «победил» последний: карту «попросишь денег – он сочтет твои слова только попыткой изощренно ограбить его, и ты останешься без денег, а Дарра этот – без шансов» крыть было нечем. В тоге девушка решила ничего не требовать – но и сама подставляться не собиралась, осознавая, что поимка троицы предприимчивых мужчин аукнется и ей самой.
  В задумчивости водя пальцем по столешнице, она пропустила прибытие юноши, приметив его только тогда, когда он подошел к столику. Приветственно кивнув парню, авантюристка поздоровалась:
  - А, это вы, мистер Дайсон. Заказывайте себе напиток и присаживайтесь.
  - Благодарю, но что-то мне, кхм, пить-то не хочется, - пробурчал Дарра немного недовольно, хоть и тихо, - тем более если разговор недолгий будет.
  Ковбой присел за столик и, откинувшись на спинку стула, скрестил руки на груди.
  - Вы что мне сказать-то хотели?

  «Каков нахал, - улыбнулась одними губами Кина-с-рожками, - и ему надо помогать? Все ж стребуй купюры, хотя бы за наглость. И на место поставь, да-да: а то нашелся умник!».
  - Надо, мистер Дайсон, надо, - возразила ирландка. - Вы много видели людей в трактире, сидящих за пустым столом?
  Парень был вынужден согласиться, и вскоре сидел напротив с чашкой кофе. Этого времени как раз хватило, чтобы собраться с духом и начать играть ту роль, которая поможет, с одной стороны, все рассказать, а, с другой, не вызовет подозрений. Изящным жестом отпив из чашки, Кина, глядя куда-то в окно, начала:
  - Мистер Дайсон, для начала попрошу вас, чтобы вы ни услышали, не делать резких движений и не совершать необдуманных поступков. Держите себя в руках. Ну так вот, как я уже говорила, случайные люди иногда узнают случайные вещи. И я знаю, что ваши визитеры – не господа Тимберлейк и Шеппард, а парочка авантюристов, решивших облапошить некого мистера Гордона, приложив подложные бумаги. И, я так понимаю, у них все получилось, если судить по тому, как они со своими спутниками сорвались в галоп. Это, - она пожала плечами, - не мое дело в общем-то, но ирландцы должны помогать попавшим в беду землякам - этому меня научил один хороший человек. А другой хороший человек, тоже ковбой, - голос Кины дрогнул на миг, - помог мне, когда все отвернулись. Ответить ему любезностью я не могу, по могу попытаться помочь другому. Может, - улыбка вышла невеселой, - когда-нибудь круг замкнется, и кто-то протянет руку ему.

  Лицо молодого ковбоя успело перемениться в цвете раза три. Сперва позеленело, затем побагровело (тогда он с усилием положил крепко сжатые кулаки на столешницу, заставив свою чашку вздрогнуть), а в конце концов побелело. Он не сдержался и процедил сквозь сжатые зубы, наклонившись вперёд и даже перебив собеседницу где-то в том месте, где она невесело улыбнулась:
  - А что ж вы тогда сразу мне всё это не сказали-то!? Я бы может успел бы ещё их догнать!
  Выпалив это, парень уронил голову на руки и тихонько завыл – все таки до него дошло, в какую бездну завела его собственная наивность и неумение разбираться в людях.
  - Мисс Маккарти, - нашел в себе силы все же спросить он, - а вы что-то ещё знаете? Под... услышали? Ну, про этих двоих. Может, куда они собирались? Я же если сейчас их как-то не найду, это же тогда получается...

  Кина тем временем снова тихонько выдохнула: беднягу, выглядящего таким потерянным и растерянным, было чертовски жалко. Но и отправлять его на смерть не хотелось. Пришлось подбирать понятные слова: ковбои любят играть, так, может, он воспримет карточные ассоциации?
  - Именно поэтому и не сказала, - со всей убежденностью ответила ирландка, - Вы бы их догнали, и что тогда? Они бы извинились и отдали деньги? Вы в это верите? Или, увидев ваш пистолет, спасовали, имея на руках весь стэк после того, как сделали рэт-хоулин? Эти двое, я видала, уехали не одни, а еще с каким-то джентльменом, здоровый такой детина - вы справились бы против трех стволов? Простите, мистер Дайсон, но я в этом сомневаюсь – они бы вас просто убили: это же Эллсворт!
  Склонившись над чашкой, она продолжила:
  - Я думала, как вам помочь, но… Погоня не выход, раз вы здесь один. А мистер Сатана, - она суеверно перекрестила рот по-католически, - местный шериф, таким делом заниматься не станет: он… Как вы думаете, хороший ли человек, который сам себя так называет? Так вот, единственное, что я могла, это предупредить, чтобы ваш наниматель не узнал обо всем первым, и не отыгрался бы на вас, и не дать вам совершить самоубийство, помчав за ними.
  - Так значит, вы ничего больше про них не знаете?
  С каждым ее словом в глазах парня все ярче и ярче рисовалась обреченность. Рука его даже дернулась перекреститься вслед за её знамением, но замерла на полпути ко лбу. Он сглотнул и пробормотал себе под нос:
  - Детина... наверно тот... – юноша кашлянул, начав обшаривать салун глазами, словно кого-то ища. Не нашел, видимо, раз продолжил, - Я хотел сказать, что видел одного такого на ранчо мистера Тимберлейка, продавца тех лошадей. Он такой, ну...

  На просьбу дополнить рассказ подробностями преступников мисс МакКарти только вздохнула и пожала плечами, чуть разведя руки в стороны - больше ей к своим словам добавить было нечего. Когда же её спросили про третьего, она удивленно подняла бровь:
  - Да, вполне похож. Ваш знакомый? Тогда, боюсь, он в сговоре с теми двумя…
  - Да не знакомый, нет, говорю же, - ковбой опять нахмурился, - это работник мистера Тимберлейка, который нам лошадей продал. Ну не нам, а мистеру Гордону. Слушайте, мисс МакКарти, вы мне на самом деле очень помогли! Я же теперь хотя бы смогу рвануть на ранчо и расспросить про этого детину, кто он, где живет. Может, он ещё там, вещички пакует?
  Дарра даже привстал из-за стола, глядя на нее сверху-вниз.
  - Скажите, пожалуйста, где я ещё смогу вас сегодня найти? Мне может понадобиться ваше свидетельство. Вы ещё долго будете в Эллсворте?

  У картежницы, не без помощи дуэта Грешницы и Рогатой, родилась еще одна идея, как можно отвадить опасность от себя, и не сильно при этом помешать попыткам так и рвущегося действовать парня:
  - Интере-есно, - задумчиво протянула та в ответ, - это его самодеятельность, или его работодатель провернул эдакое мошенничество, чтобы остаться и при своем, и при деньгах? Это вполне в духе этого Богом забытого городка… Кстати, - вскинула она голову, - о вещичках. Мистер Дайсон, я видела, как этот типсус уехал с теми двумя галопом. Не думаю, что он такой глупый и не собрал все вещички заранее. Я бы поставила сто долларов против цента, что у них все продумано, и не удивилась бы, что тут еще остались сообщники… Поэтому, собственно, я и не хотела, чтобы нас там видели вместе, да и в принципе не хотела бы, чтобы эти негодяи узнали, что я помогаю вам. Вы - мужчина, могущий за себя постоять, а я, - мисс МакКарти неловко улыбнулась, - только слабая женщина. Вообще, мистер Дайсон, я бы предложила вам подумать, поверят ли вам. Не все люди добрые, к сожалению, - она дёрнула уголком губ, - и предпочтут увидеть только дурное: так проще. И подумайте, прошу вас, сможете ли вы убедить ваших товарищей: вас же не одного эта сделка касается? А если даже поверят, как вы будете объяснять нанимателю, что не вы его обманули, а сами стали жертвой этого города?
  - Да ясен конь, что никто мне просто так не поверит! - в сердцах выпалил юноша, присаживаясь обратно и обхватывая голову руками, - Потому и пытаюсь вызнать что-то про этих мошенников и спрашиваю, как долго вы тут ещё будете! Вы-то про обман рассказать сможете, ну, моим друзьям хотя бы, мистеру Тимберлейку. Только вы верно... вы верно не местная? Не может такого быть, чтобы такая как вы... ну, жили в... ну в таком месте. – покрасневший, Дарра опустил взгляд в пол, смутив тем временем и Кину, - Может вы бы тогда могли бы написать мне ваше свидетельство?
  - Потише, мистер Дайсон!, - просительно и негромко протянула мисс МакКарти, - Нам лишние уши не нужны!

  На этом девушка, подперев рукой подбородок, крепко задумалась, перестукивая пальцами по столешнице. Наконец, решив что-то и решившись, она протяжно продолжила:
  - Понимаете, юноша, я не уверена, что ваши друзья, и, уж тем более, мистер Тимберлейк выслушают меня, после чего попрощаются и отпустят. Когда на кону такие деньги, что стоит им задержать одну бедную маленькую Кину, чтобы она и судье, и контрагенту, и шерифу все рассказывала? И я не хочу знать, как они могут это сделать: «есть многое на свете, друг Горацио, что и не снилось нашим мудрецам» - и я не хочу, чтобы мне это потом снилось в кошмарах. А я, во-первых, действительно не местная и собираюсь расстаться с этим «милым», - в голосе ножом блеснуло раздражение, - городком, а, во-вторых, не хочу внимания вышеупомянутых достойных персон. Что же до свидетельства... - она снова взяла паузу, которую заполнила медленным питьем кофе, - то я могу его оставить, наверное, но... Вы уверены, что оно вам поможет? Не легче ли пообщаться с работниками отеля, видевших ваших гостей, и с товарищами этого вашего нечистого на руку и помыслы работника, и уже их показаниями подкрепить слова, а не письмом некой леди, кою никто, кроме вас, в глаза не видел?

  К сожалению, Дарра, вместо того, чтобы проникнуться ее проблемами, негромко и потерянно продолжил настаивать: и, видит Бог, Кина его не могла в этом обвинить:
  - Мне сейчас любая помощь пригодится. Вы скажите, если готовы написать. И тогда где вас найти вечером? А я пока разузнаю, что смогу.
  Мисс МакКарти подняла очи горе, словно прикидывая что-то, покрутила в пальце выбившуюся из-под чепца прядь, прежде, чем запрятать ее.
  - Давайте вечером здесь же. Я запишу свои слова и передам вам. И подумаю, чем еще могу - и могу ли - помочь.
  - Благодарю вас, мисс МакКарти! – кажется, последние слова ее все-таки окрылили юношу, даровав так необходимую ему надежду.
  - Тогда до вечера, мистер Дайсон. – попрощалась вымотанная разговором картежница.

  «Денег, денег попроси, или в залог что-то оставить! – подзуживала рогатая стерва, но коллективными усилиями ее заткнули, так и не дав выйти на сцену. Снова занавес, снова антракт перед финалом. Или… финал уже сейчас, только открытый?

  Ковбой ушел, а его собеседница, заказав еще один кофе, крепко задумалась над своими планами. Следовало взвесить все риски и понять, как еще можно помочь бедняге. В итоге мисс МакКарти решила, что от показаний с нее не убудет: до суда дело вряд ли дойдет, а для приятелей Дарры и, быть может, его нанимателя должно быть достаточно. Единственное что, свой обратный адрес она указывать не станет, отговорившись тем, что получатель показаний о нем осведомлен: во-первых, что указывать-то, а, во-вторых, во избежание поисков ее судейскими – совершенно лишнее внимание для заработавшей сотню на фальшивых бумагах.
  Больше всего вопросов было по способу передачи свидетельства Дарре: кто знает, что тот надумает за прошедшее время? В итоге Кина решила, что воспользуется за несколько центов помощью любого местного мальчишки, который проверит, пришел ли на встречу ковбой один, и в каком состоянии он находится. Если ответ будет неудовлетворительным, то передать бумагу через того же пацана, если все будет путем – то действовать самостоятельно. Риск, конечно, но от него никуда не деться.

  Второй проблемой был куда более насущный вопрос: а ей-то самой куда отправиться? Фактически выбор был только из двух вариантов: отправиться обратным путем на восток через Салину и Эбилин до Канзас-Сити, или дальше на Запад к Денвер. Первый вариант был вдвое дешевле, второй – безопаснее в плане того, что точно не попадется кто-то из знакомых, видевших ее во цвете славы. Победила в итоге прижимистость: сорок долларов сейчас важнее возможного стыда. К тому же в дороге можно воздержаться от игры до самого Канзас-Сити, нигде особенно не мелькая и тем сократив опасность быть узнанной. Неприятно, конечно, и наверняка будет непросто, но ничего не поделаешь.
  Решившись, успокоившаяся мисс МакКарти неспешно допила кофе и, осенив себя крестным знамением и пробормотав скороговоркой «Ave Maria», направилась за дачей показаний.

  Готовность Джозефа сократить дистанцию была вознаграждена широкой, довольной ободрительной улыбкой и коротким салютом поднесенной кружкой чернильного и крепкого, как удар кулачного бойца где-то в доках, кофе. Вдохнув густой бодрящий аромат, алхимик блаженно сощурилась и осторожно пригубила обжигающий напиток, чувствуя, как сердце забилось чаще в ожидании предстоящего заряда бодрости. От рекомендации публично сохранять официальное титулование она только беспечно отмахнулась:
  - Естественно! Надо демонстрировать, что королевские охотники – non penis canina, как говориться, и прилюдно всячески блюсти статус – спора нет! Не волнуйтесь – не первый раз за пределами Чертогов.

  Пока Романтик продолжал распинаться в том, как много проблем может причинить охота в городе – то, что она уже сформулировала одной емкой фразой! – что и так было понятно, Арлетта, не чинясь, приступила к завтраку, который предварительно «доработала» смесью приправ из мешочка с пояса, продолжая, тем не менее, держать ушки на макушке на тот случай, если понадобиться высказать свое мнение по той или иной ситуации: уж что-что, а отмалчиваться она не собиралась, хотя намерения продавливать решения под себя тоже не имела.
  Мужчина тем временем плавно перешел на необходимость сведений о причине выдачи черной метки, что, с учетом сказанного ранее, выглядело поначалу пустым сетованием. Однако ж, как оказалось, дознаватель не собирался впустую сотрясать воздух: все эти пространные рассуждения были необходимы для того, чтобы прийти к достаточно простому выводу: от Эстебана теперь можно ожидать все, что угодно, и очертя голову лезть в петлю и, уж тем более, изображать из себя жертвенного агнца не стоило. Расклады были логичны, подробны, логические цепочки нигде не прерывались, так что возразить было сложно – да Арлетта и не собиралась, ограничившись согласным кивком.
  А пока суть да дело, в руках охотницы мелькали вилка и нож, раз за разом отрезая от беленькой, гладенькой горячей яичницы с еще шкварчащим бекончиком кусок за куском, который незамедлительно отправлялся в рот. Слова продолжали литься, а завтрак тихонько таял, мало-помалу оставляя покачивающиеся островки блестящего желтка в одиночестве – если не считать, конечно, горки утопающей в соусе ядреной фасоли на краю тарелки. Эту часть блюда девушка решила отложить на финал.

  Самого главного, однако ж, сказано не было: если пытаться вести переговоры, но ожидать, что Четырнадцатый может ответить отказом, следовало крепко подумать, как это провернуть. Легко было сказать «на наших условиях и в руинах»: а вот как это реализовать? Арлетта пока что представляла себе только вариант засады – но стоило подать кому-то голос, как элемент внезапности рассеется, как дым над вставшим на прикол пароходом. Можно было, конечно, просто оставить Эстебану послание, которое тот не пропустит, и дальше принимать конклюдентные действия, исходя из поведения Меченого, но тут существовал риск не донести позицию столь полно и столь убедительно, как голосом.
  В общем, идея была, а плана не было: ни у алхимика, ни у самого дознавателя. Это немного беспокоило алхимика, но для более глубоких переживаний она была слишком оптимистична и одновременно фаталистична, веря, что все пройдет хорошо, а если нет – такова судьба. На охоту за Эстебаном собрались трое не самых глупых представителей Корпуса, к тому же опытных – совместными усилиями что-то да придумают.
  Тем более, кажется, у Джозефа уже появилась какая-то идея.

  Отложив приборы в сторону, Арлетта двумя короткими движениями вытерла губы и убрала салфетку. Чинно сложив перед собой руки, построжевшая девушка, из чьих глаз даже на время отступили вечно пляшущие бесенята, обвела мужчин серьезным взглядом, призывая их быть предельно внимательными. Даже звонкий голос ее стал тише и ровнее:
  - Действительно, Джозеф, алхимические декокты могут оказать нам содействие в предстоящем деле: как, впрочем, и в любом ином. Исходя из дуалистического состава нашей задачи, возможными к использованию могут быть два яда: летальный «Furari Vitam» и сомнический «Morti Sanguinem». И тот, и другой имеют практически мгновенный эффект, однако следует учитывать риски, что наш оппонент обладает универсальным антидотом «Pura Lux», способным прервать действие ядов, а его реакция, как высококлассного специалиста, может позволить ему употребить противоядие прежде, чем подействует та или иная эссенция.

  Доложившись, охотница скрестила перед собой пальцы в замок и непритворно вздохнула:
  - А теперь о грустном. В связи с особенностями функционирования Лаборатории, я не обеспечена надлежащим запасом ингридиентов, чтобы приготовить тот или иной декокт на месте. Поэтому Джозеф, Ханс, проверяйте ваши карманы и седельные сумы на предмет завалявшихся трофеев: я посмотрю, что с этим можно сделать. Считаю нужным предупредить также, что некоторые ингредиенты возможны к замене за счет товаров, возможных к обнаружению в лавках, но на это бы я ставки не делала. Поэтому, если мы хотим отправиться в гости в руины с заветным фиалом, нам бы не помешало для начала быстренько найти какую-нибудь тварь и распотрошить ее.

  Ох, матушки родные, вот подскажите, как объяснить сестренке, почему я не хочу ее брать с собой? Как объяснить гражданской, пускай и побывавшей в одной баталии, что война – дело тяжелое и грязное, и для него должно быть другое мышление, другая психология, которую в нас, в кадеток, в Старой Крепости вколачивали инструкторши, причем иногда даже буквально? Солдатка должна не только без сомнений убивать – у других сестер тоже ненависти к гражданским достаточно, чтобы не удержать руку. Солдатка должна уметь, во-первых, подчиняться, не задумываясь, а, во-вторых, при необходимости идти на смерть.
  Как ей вложить в голову, что там, в погоне, может возникнуть необходимость грудью пойти на арбалеты? Как ей поведать, что даже после успешного захвата ларца мы не застрахованы от ответного преследования, и кому-то – мне, например – придется оставить товарок и «оседлать» нитку тракта, ценой своей жизни давая уйти остальным, потому что результат в сотни и сотни раз важнее жизни одной сестры, даже десятка? Как рассказать любимой, что то, что она выжила и не ранена – это только удача, а не мастерство?
  Я не знала.

  Несколько раз я открывала рот, но, глядя на смурное лицо Старшенькой, не могла вымолвить ни слова. Все мои надуманные аргументы рассеивались, как туман под солнцем, расщеплялись, как полено под ударом колуна, сгорали, как бумага в костре. Все несказанное казалось таким неубедительным, таким несущественным под этисм строгим взглядом! Я смотрела в любимое лицо и понимала, что все доводы, апеллирующие к рассудку, ее не проймут, равно как стекут дождем по стеклу и все эмоциональные просьбы не оставаться здесь и не подвергать себя опасности.
  Этот бой я проиграла, даже не начав.

  Разжав пальцы и освободив ладошки Бьё, я с тяжелым вздохом опустилась на землю подле нее, скрестив под собой ноги. Похлопала ладонью по примятой серо-зеленой траве, приглашая присоединиться. Бросила по короткому взгляду на прочих участниц совета: занятую моей броней матушку-лекарку, оказавшуюся женщиной многих талантом, и на собранную Командору, что-то активно обсуждающую со своей несгибаемой спутницей. Кажется, до нас двоих дела пока что никому не было. Ну и слава Богиням!
  Говорить было тяжело. Хотелось просто закрыть глаза и растянуться прямо здесь, подставляя лицо солнечным лучам и не думая совершенно ни о чем. И одновременно хотелось иметь достаточно воли, чтобы жестко поставить Бьянку на место и заставить ее остаться под Куполом – даже ценой ссоры. Даже ценой того, что она больше никогда меня не обнимет. Справедливая плата за то, чтобы любимая осталась жива: вот только мне духу не хватало ее заплатить. Бьянка после минутной слабости снова стала не по годам взрослой и сильной, а я как была поверхностной и рассеянной Ситой, так ей и осталась.
  Я просто не могла все оборвать разом, даже понимая умом, чем это грозит. Слабачка…

  - Бьё… - глухо начала я, сплетя перед лицом пальцы, - Я не могу тебя заставить остаться, хотя – клянусь! – хотела бы: ты умеешь читать в моем сердце… Пойми, я боюсь за тебя, и то, что ты пережила эту бойню, не дает никаких гарантий, что в следующем… Ну, ты понимаешь. Я солдатка, и шансов у меня больше, честно. Но я хорошо знаю, что когда ты говоришь так жестко, то спорить невозможно – плетью обуха не перешибешь. Пойми, я не сомневаюсь в тебе – просто не хочу подвергать опасности снова…

  Вся моя надежда оставалась на то, что командирши при комплектовании отряда примут правильное решение…

  Вернувшихся от «святош» Анна встретила кривоватой полуулыбкой-полуухмылкой и крепкими объятиями: девушка до последнего не верила, что с фанатиками удастся разойтись мирно, и с минуты на минуту ожидала, что Проповедник начнет истерично визжать «еретики», и науськивать своих подопечных на несчастных, ни в чем неповинных викенцев. Однако ж все пронесло, и конфликта удалось избежать. Это радовало, а вот все прочее – не особо. Но долго печалиться полуэльфийка не умела, так что окружающая действительность мало-помалу переставала видеться только в черном цвете, обретая более или менее привычные формы трудностей, которых можно, хоть и не без труда, преодолеть.
  - Как прошла ваша беседа? – был первый вопрос, заданный вернувшейся троице. Ответа на него Айлинн, впрочем, не ждала, сразу же выпалив, - А я... мы познакомились с теми, - она дернула головой в сторону соседей, - ребятами. Лидера их Грилом кличут, и обязательно мистером. Сам он мужик вежливый, но, кажется, опасный, а у его бандочки есть ножи и мешочки с кем-то наверняка запрещенным. Грил обещался после кормежки к нам подойти, лясы поточить.
  А Кенни пообщался с Аммосом – вроде тоже все ровно прошло. Правда, до Крысюка не дошло, что надо бы ему держаться нас, ну да не все сразу. Зато и Гиил, и Аммос подтвердили, что Шакли – дворовые пустобрехи, лают много, из себя почти ничего не представляя. Правда, мистер Барнс напомнил, что мы тоже не ахти. И я в принципе согласна с этим, но они же рано или поздно придут к нам за данью, верно? Так что вот та-а-к…

  Широко разведя руками, Айлинн поставила многоточие в своем мнении о братьях, и продолжила «доклад»:
  - А еще, прикиньте, таракан, которого видел Оуэн, говорящий и почти разумный! Бобом себя кличет. Сидит здесь за то, что на трактир для богатых налет за сахорком совершил – вот его и упекли.
  Ну так а у вас-то что? – последний вопрос был задан с самым искренним удивлением, как будто у вернувшихся была возможность вставить хоть слово в экспрессивную речь бардессы.

  А вот когда сверху спустили еду и почти вся заключенная братия потянулась к котлам, перед девушкой встала немалая дилемма. Она была уверена, что бойко подвешенный язык и пара лучезарных улыбок без проблем обеспечат ее доступом к еде, но лезть в толпу при этом упрямо не хотела – брезговала как толкучки, так и необходимости хлебать из котла ладошкой. Пришлось искать альтернативные варианты. Можно было, конечно, просто стащить у какого-нибудь раззявы миску, но это казалось слишком опасным: больно бдительным и голодным казался народ. Можно было изобразить из себя бешенную фурию, и взять какого-нибудь счастливого обладателя импровизированной миски на испуг. А можно было воспользоваться своим Даром.
  Скрестив под собой ноги, Айлинн вытащила свою драгоценную флейту – и по трюму, ставшему для многих последним пристанищем, полилась веселая и задорная плясовая мелодия сродни чардашу. Она ударялась о подгнившие переборки и шершавые скаты бортов, окуналась в грязную воду и взлетала к потолку, обволакивая собой каждого из тех, кто готов был побороться за скудную трапезу. Музыка звенела и дрожала, звала за собой в пляс, предлагала на время забыть все горести и отдаться зовущему за собой ритму.

  «Вот, поешь», - кто-то плюхнул перед бардессой миску, где на дне плескались остатки варева. «Не побрезгуй», - еще один оставил ложку и плеснул в тарелку остатки своей порции. «И от меня», - добавил кто-то басовитый. «Пожри хоть», «Хорошо поешь, ладно», «А Черного ворона исполнишь, девка», - на разные лады говорили подходящие и удаляющиеся голоса. Кто-то ограничивался добрым словом, кто-то пытался привлечь внимание, но были и те, кто делились своей скудной пищей, так что вскоре дареная миска оказалась наполнена почти до краев.
  Победно улыбнувшись, Анна сглотнула густую, вязкую слюну и, поднявшись, раскланялась перед публикой, в то время, как живот ее громким урчанием требовал немедленно накинуться на жрачку. Но сцена и правильная подача себя были дороже голода, и чтобы попрощаться красиво, Айлинн была готова потерпеть …пару минут.

  Кто никогда не жил насыщенной, полной ярких событий, дурных и приятных, жизнью, когда вечная тарантелла со смертью представлялась чем-то нормальным, тому не понять тоскливого, глухого, невозможного стремления к покою. Покою, невозможному для той, кто со всей горячностью не желала оставаться одной из пестрого, но такого одинакового множества благородных дам Милана или даже самого великого Рима. Той, кто от рождения была наделена благословенным и проклятым даром волшебства, за который можно было отправиться на костер, и котороый до конца своих дней предстояло скрывать.
   Но тем, кто никогда не был погружен в туманное безмолвие у Трона Героев, кто никогда не ощущал давящего на плечи безволия, невозможности – и нежелания! – пошевелить хотя бы пальцем, тем не понять стремления вернуться к жизни со всеми ее красками, вдохнуть полной грудью ароматы, и не важно, цветов они или пепла, ощутить на губах привкус поцелуя или крови, коротким взмахом руки оставить след на холсте или оборвать чье-то существование… Когда сила магии - Плетения, досель костром горящая в груди, почти затухает, лишь изредка одинокой искрой освещая серое клубящееся Ничто, не остается ни боли, ни печали, ни радости – лишь изредка искра волшебства разгорается чуть ярче, даруя осознание своей бесконечной и бесполезной не-жизни и не-смерти.

  Но однажды звонкий и требовательный девичий голос разрывает эту постылую тишь, и в унисон с ним начинает биться каменно-неподвижное сердце, заставляя протянуть руки на зов в попытке ухватиться за него и, влекомой мощью наделенных Властью слов, вырваться из плена. Как подъем из черных глубин моря к лучику света, как лист, падающий к земле, душа тянется туда, где ее ждут, и пожарище бешенной эйфории уничтожает кажущиеся нерушимыми оковы мертвенной дремы.
  В кольце алых, как закатное солнце, молний Спящая возвращается в реальность, задыхаясь от нахлынувших воспоминаний о своем прошлом и чужом настоящем. Согнувшись на миг под тяжким гнетом памяти, она вспоминает все – имя и род, судьбу и предназначение, мужей и детей, звон клинков и песню чар, проигрыш и отсроченную на годы смерть. А еще – узнает, что появился шанс все исправить и отыграться хотя бы на тех, кто сломил ее заставил пламя жизни стать углями под золой.
  Запрокинув голову, купающаяся в ласке так и льнущих к ней языков магического огня девушка – такой она была в зените своей славы – заливисто смеется:
  - Я жива! Я мыслю! Я снова могу…

  С пылким восторгом в глазах она озирается, выхватывая отдельные элементы декора, с любопытством глядит на круг призыва и Рин, на судью и товарищей по служению. Расплывшись в довольной улыбке. Подбоченившаяся графиня Форли следует вместе с новоявленными соратниками к юной коллеге. Подойдя на шаг ближе остальных, волшебница – ведьма, как бы ее назвали склоняется в глубоком реверансе перед девушкой – так кланяются только королевским особам. Бросив короткий взгляд на назвавшегося Айданом, она поднимает взгляд на Хозяйку, понимая, что, наверное, впервые в жизни не испытывает никакого дискомфорта, ощущая над собой чью-то власть.
  - Катерина Сфорца, графина Форли и синьора Имола приветствует сестру по Плетению и за свое освобождение клянется ей в верности!

  Еще один шаг, и плавный жест, указывающий на круг призыва. В голосе магички сквозит неприкрытое любопытство:
  - Совмещение соломоновой печати с тримегистическими символами через еще одно кольцо – твоя разработка, Хозяйка и сестра? Достаточно интересный подход: как кажется, более надежный, чем классический, хотя тратящий избыточно много Силы. А если попробовать замкнуть его наполняемость через обратную вязь Гебера ибн Хайяна, как он предлагает в комментариях к своим «Зеркалам»?

  - Приветствуем Ирию Скогсдоттир, - подтвердила услышанное Ревдис, - и благодарим за распахнутые двери своего обиталища.
  Голова воительницы полнилась вопросами, кто же такая эта женщина, что без смущений возводит свой род к самой Соль, но задавать вопросы с порога было бы дурным тоном, а посему приходилось держать их за стеной зубов. Ровно также приходилось и держать себя в руках, чтобы не ринуться к застонавшему Лешату – сие было бы неуважением к хозяйке и неверием в ее целительное мастерство, и тогда бы она могла с полным правом выгнать странников обратно на холод. Законы гостеприимства требовали держать себя в руках, и дева щита не собиралась их нарушать попусту, так что, получив приглашение, сняла с руки щит и прислонила его к стене, примостив рядом копье и снятую с плеч дорожную суму.

  А пока она всем этим занималась, в спину ударили твердые, уверенные слова о проклятом источнике. Бабочка поперхнулась от удивления и закашлялась, недоумевающе взглянув на кузнеца, невозмутимо отправившегося на улицу оставлять флагу. Кажется, Ингвара было ничем не пронять: ну, проклятый источник, ну, приложились они к этому проклятию, и что ж такого? Ах, ей бы такое спокойствие и бесстрастность: как тяжело удержать в узде лошадей чувств и слов, так и рвущихся наружу! Но надо, надо быть сильнее этого.
  - Благодарю тебя за разъяснение, хозяйка, - ответила воительница, присевшая на корточки у торбы, - Я и соратник мой и действительно были у озера неведомого, зимы не знающего, и от него чрез тоннели подземные к драккару горящему вышли, откуда уже принесли стопы нас к теплу дома твоего. Но о природе источника сего до твоих слов мы не ведали. И ежели за ужином ты поведаешь вису о месте этом, то благодарны будем мы тебе.
  А пока что, чтобы дурными гостями не быть, прими к столу и наши запасы дорожные, - протянула она Ирии свертки с пеммиканом и засушенными овощами, - И скажи, нужны ли тебе еще какие-то мази целебные, чтобы другу нашему помочь, или руки еще одни, к лекарству пригодные?

  Обнаруженные следы оптимизма не вселяли: нетвердая походка – заячья стежка, капли крови на снегу – россыпь бузины, кусты мятые да деревца ломанные – кабан сквозь подлесок ломился. Все вместе это рисовало недвусмысленную картину тяжелораненного, находящегося в полубреду мужа, несущего себя прочь… от чего-то. Ревдис гадала и не могла понять, что понесло человека – Лешата? – прочь от горящего корабля. Просто так, без цели, человек вряд ли будет брести с таким упорством: а, значит, он или видел некую важную цель, или его разум был обуян безумием.
  Так что же такое случилось у горящего драккара? Об этом оставалось только догадываться. И подозрения, пускай и неоформившиеся, были самыми прискорбными. Вспоминая произошедшее в подземном лазе, дева щита гадала, не стал ли их товарищ жертвой подобного же наведенного морока, но, будучи в одиночестве, не смог с ним совладать? Или же на его долю выпали иные испытания? Вопросы, вопросы и ни одного ответа. Оставалось только удовлетвориться неизвестностью и идти вперед в надежде, что в скором времени покров тайны будет или сброшен, или перестанет быть необходимым

  При виде небольшой хижины, в которой скорее пристало жить одинокой ведьме, чем нормальному семейству, прозванная Бабочкой замерла, опершись на копье, и прищуренным взглядом оглядела неказистое старое строение, пытаясь понять, кто мог бы стать его обитателем. Ведь дома в одиночестве не стоят: невысокий заборчик, бывший огородец, обильно занесенные снегом, распорки для трав да шкур, колода для рубки бревен, наконец – все это могло хотя бы в малости пролить свет на то, чем живет обитатель этого уединенного убежища. А в том, что это не простой смертный мидгардец, Ревдис и не сомневалась: кто станет в здравом уме и твердой памяти жить в лесу Вёльв? Только колдун или безумец.
  Подошел Кователь, озвучивший свои домыслы. Дева, на миг задумавшись, отрывисто кивнула:
  - Верно. На след нам осторожность проявить, очертя голову в дом не влезая. Первым иди, прикрываясь щитом, я же выйду во след, копья древко крепко сжимая. Будет угроза – покончим мы с ней, только товарищ – ему мы поможем, коли хозяин найдется внутри – мы разобраться, что делать, на месте и сможем. Пойдем, Меняющий железо: время не ждет.

  - Благодарю за ответ и уделенное время, мистер Грил! – улыбаясь, полуэльфийка отвесила вежливый поклон, может, и неуместный в такой непрезентабельной обстановке и с ее затрапезным видом, но продолжающий выбранную линию поведения. – До скорой встречи!
  Айлинн была собой довольна, как кошка, уронившая кринку сметаны и вдосталь напировавшая, пока хозяйка тряпкой не погнала вон. Девушка свято верила, что, если бы не ее хорошо подвешенный язык, этот мистер Грил не стал бы никого слушать, и уж точно не выразил бы готовность продолжить общение чуть позже. А тут гляди ты: и на вопрос ответил, и интерес проявил. Хотя, признаться, некоторый червячок сомнения после разговора появился: исходя из слов очкастого, он решил, что у викенцев есть покровители, занимающие не последнее место в преступном мире – видать, увидел, что они пришли сюда не с пустыми руками. Это было логично, но порождало определенные сложности: чего же такого захочет предложить в разговоре мистер Грил? Ужели он смекает, что новички не собираются здесь задерживаться, и собирается «упасть на хвост»? В общем, девушка нутром чуяла, что в результате можно получить проблем больше, чем со всеми Шакли вместе взятыми.

  Эти мысли, впрочем, она предпочла держать при себе, чтобы не прослыть опасливой трусихой, боящейся собственной тени, а вместо этого обратила внимание Оуэна на другое:
  - Видел? Нет, ну ты видел? Грил со своими дружками тут совершенно не бедствует! Колбу с чем-то светящимся сунули под тряпку, мешочки какие-то за пояса да пазухи попрятали… А еще у них тоже ножи есть, приметил? Опа-асные парни…
  Ответа Айлинн не требовалось: не давая парню вставить хоть слово, она продолжила:
  - А братцы-кролики-то, оказывается, мелкая рыбешка, просто умеющая надувать щеки и казаться важными и страшслыми-ужаслыми, а? Я-то думала, что они матёрые, а вон оно как, гляди! Какой ты умничка, что все же решил к ним сунуться и что не попрощался сразу после «мы заняты», а попытался завязать разговор!

  Только после этих слов активно размахивающая руками певица решила оглядеться по сторонам. «Церковная» часть отряда о чем-то увлеченно беседовала с проповедником и, кажется, совершенно не собиралась конфликтовать, Кеннета в полутьме трюма не было видно, а вот на плоту… Анна даже сбилась с шага, увидев залезшего на их плот таракана-переростка. Первым ее инстинктивным действием было потянуться к праще, но, кажется, драки не было, а Молчун с незваным гостем… беседовал? Это казалось какой-то дикостью, и девушка бросила обеспокоенно:
  - Глянь, что творится! Поспешим!

  Лезть вперед Оуэна девушка не стала, предусмотрительно предпочтя держаться за спиной парня. Не из страха, конечно же – сугубо для того, чтобы прикрыть своих песней и тяжелыми камнями, если Гость-со-жвалами решит, что пришел обед. Но, как оказалось, Тараканище был существом разумным и даже умеющим говорить – какого только чуда не встретишь в городе! Поздоровавшись, Айлинн с помощью Оуэна поднялась на плот и вытянула ноги, стараясь, впрочем, держаться подальше от уродливого создания. А тут еще и Кеннет подошел, с ходу ввязавшись в разговор. В общем, бардесса решила пока не лезть, а погреть ушки: все равно при посторонних нельзя было ни рассказать о результатах своей беседы, ни расспросить, как пообщался с Грастом Кенни. Желания разговаривать с мистером Тараканом у нее никакого не было, равно как и узнавать, что это за насмешка природы такая.

  Дева-змея ожидаемо не стала спорить – только чуть поднялась на хвосте, сразу став еще выше. Сонливость в глазах ее постепенно рассеивалась, уступая место чему-то новому: ты еще пока не мог понять, чему. Так вы и стояли с десяток ударов сердца, и серебристый диск Луны бесстрастно очерчивал и замершие без ветра розовые кусты, и отполированную временем крупную каменную кладку, и переливчато блестящие драгоценности, и вас двоих: самоуверенного мальчика с шалыми глазами, сжимающего в руках уже познавшую вкус убийства нечисти саблю, и древнее создание с вальяжными медленными движениями, хвостом огромной змеи вместо ног, телом юной девы и глазами уставшей старухи. И только шумы и вскрики вдалеке говорили о том, что время еще не остановилось.
  Аминэ первой нарушила молчание:
  - Если нет выбора, иди, храбрый бача. За теми кустами, - плавный жест сопровождался мелодичным перезвоном монист, - ты найдешь еще один лаз, и успеешь быстрее, чем твой друг и его преследователи. И пускай Трехликое Пламя поможет достойному.

  Что это за «Трехликое Пламя» такое, ты знать не знал и слыхом не слыхивал. Об Огне, как о Силе, ты мог сказать только одно – из него пришли дэвы, и он пытался пожрать вступивших в священный союз Асемана и Кешиден, принудив их на долгое время оставить своих детей-людей без покровительства. Пришла долгая ночь, и земля почти не плодоносила, одни земли были вечно объяты пламенем, другие, опустошенные, стали ледяной пустыней, вотчиной Хлада, коварной сестры Огня. Но люди, помнящие о своем начале, восстали против дэвов и их хозяев, и смогли обуздать и усмирить Огонь, а Хлад изгнали на вершины самых высоких гор.
  Потом прошли годы, и самые дурные из людей стали поклоняться огню в надежде, что он сделает их сильнее прочих: этих-то предателей Неба и Земли вы, арьяни, любимые дети Асемана, и покорили, железом и кровью выбив из них лже-верие, и стали править там, где раньше творили колдовские ритуалы огнепоклонники. Оно и понятно: Бог и Богиня были на вашей стороне, а праведные рано или поздно всегда побеждают. Когда то эти земли называли, кажется, Мавар-ан-нахара, то есть Заречье, теперь же они разделены между Хазиристаном – да будет благословен он, и простоит тысячу тысяч лет! – и другими шахствами виднейших сыновей арьяни.
  В общем, «наградили» тебя каким-то дэвовским напутствием: что еще можно было ожидать от женщины с телом змеи и ядом в клыках?

  В общем, ты полез сквозь эти розовые кусты – колючие, бр-р! Порвал в нескольких местах свой добротный и нарядный адрясовый халат, исцарапался весь, но вылез-таки на бывшую улицу с противоположной стороны здания: и как только змея сквозь все это проползает? Чуть не переломав ноги о полузасыпанный арык, ты перемахнул сквозь полуобвалившийся дувал и поспешил туда, где раздавалось молодецкое хэканье – видимо, Аминэ все-таки просчиталась, и гули настигли Толстяка раньше, чем она предполагала.
  Пара поворотов – и ты влетел на перекресток, где руины одного из домов превратили улицу в узкую осыпающуюся тропу: здесь твой друг, взмокший и тяжело дышащий, решил принять свой последний бой, пользуясь тем, что все гули не могли напасть одновременно и, в попытках пробиться к человеческому мясу, устроили самую настоящую базарную толчею. Ты не стал медлить, и врубился в чудовищ, не ожидавших твоего появления, с фланга, с первого же удара смахнув одному голову. Прочие повернулись к тебе, и Джаваду сразу стало попроще. Толстяк шумно, как вол в упряжи, выдохнул: «Шамси!», и могучим ударом вбил булаву в грудную клетку своего врага, отбросив того под ноги остальным.

  Но трупоеды были все-таки слишком серьезными противниками: долго бы вы не продержались и, даже убив еще парочку гулей, здесь бы и полегли. Но спасение пришло, откуда не ждали – и им были не Муса с Махмудом. Внезапно в голове одного из мертвяков перед тобой вырос оперенный рог, буквально на миг – и тут же его голова взорвалась, как спелая дыня от удара нагайки. Потом у второго. Третий и четвертый получили стрелы в грудь – такие не смертельные, как удары твоей саблей, но достаточные, чтобы опрокинуть их наземь.
  Потеряв двоих своих собратьев, гули, как по команде, припали к земле, и так, перебирая одновременно руками и ногами, как большие безобразные пауки, стремглав промчались мимо вас, скрывшись за поворотом, ведущем, видимо, к тому самому сардобу, где и было их логовище. Ты поднял глаза туда, откуда били стрелы, и увидел на фоне светлой луны на крыше знакомого дома изящную фигуру с хвостом вместо ног, сжимающую огромный, в твой рост, лук.
  - Шамси! – прогудел знакомый голос. Ты обернулся к устало опустившемуся на камни Джамалу, - Ты меня спас, брат. Как ты разделал этих троих, ай! – он кивнул на три безголовых тела у тебя под ногами, - Я уж думал все, смерть пришла, а ты набросился на них, как Посланец Мести! Как они улепетывали от тебя, вай мэ! – видимо, приятель, занятый своими врагами, совершенно упустил из виду, что поразило двоих трупоедов и обратило в бегство прочих.

  Ты снова посмотрел на ту самую крышу – никого там больше не было. Оставалось решить, как поступить теперь, когда бой окончен.

  К выездным заданиям у Арлетты всегда было двойственное отношение. Будучи профессиональным алхимиком Корпуса, она не столь часто, как ординарные охотники, оставляла Чертоги, и возможжность сменить обстановку, повидать новых людей и места и, наконец, просто развеяться от приятной и любимой, но все-таки рутины, воспринимала с радостью. С другой стороны, подобные выезды неизменно были связаны с отсутствием элементарного комфорта, клопами в придорожных гостиницах, похожим на подошву солдатского сапога мясом на тарелке, непритязательной и ограниченной публикой, лужами под ногами и моросью над головой – и вот во всем этом ничего хорошего не было.
  К всему прочему, девушке была глубоко чужда та страсть погони и убийства, что двигала ее коллегами – свой восторг и наслаждение она находила, перебирая ингредиенты, составляя эликсиры и яды и пытаясь создать нечто новое. Таким образом, главного наслаждения от заданий она была лишена, воспринимая его скорее через призму того, что можно получить с очередной твари, а не с самого процесса умерщвления. Хотя, следует признать, интеллектуальная часть Охоты – найди, где спряталась тварь, и придумай, как ее можно быстро и безболезненно прикончить, была ей также не чужда: но в этом Арлетта находила скорее удовольствие игры разума, чем обязательную прелюдию к бою.
  Нынешнее же задание не могло доставить даже такой радости: чья-то умная голова наверху – чтоб ему весь день икалось! – решила, что для охоты на Охотника нужны именно ее алхимические таланты, и легким росчерком пера отправила девушку в далекий порубежный Веллингтон, где наверняка нет ничего, кроме унылых горожан, пары старых церквей, господского замка или его руин на холме, да парочки унылых вурдалаков, флегматично грызущих старые кости на кладбище в ожидании, когда их наконец прикончат. Тоска! И, что самое паршивое, с чудовища можно было бы пополнить запас ингредиентов, а с Меченного взять было нечего, кроме проблем.
  Но раз уж приказание получено, делать нечего – пришлось отправляться, прощаясь с родной лабораторией и уютной комнатушкой в Чертогах, тихонько ругая высокое начальство на чем свет стоит.

  Неудовлетворенность от поездки мог бы скрасить добрый спутник – но и с этим не повезло. Напарник, представившийся Хансом, оказался мужчиной мрачным и нелюдимым, чуждым радости общения и эстетического любования окружающей природой. Зато он производил впечатление бойца, способного, не запыхавшись, прикончить кого угодно и что угодно, а для Охоты это качество было куда как полезнее. К тому же эдакий неразговорчивый тип – далеко не самое худшее, что мог бы представить Корпус. Представив на миг, что ей могло понадобиться сотрудничать с кем-то вроде того же фанатика Юргена, алхимик внутренне содрогнулась.
  Долго – с полчасика – подосадовав над невозможностью нормального диалога, Арлетта решила, что попросту будет говорить за двоих, и вывалила на односложно отвечающего собеседника целый ворох свежих сплетен из Чертогов и охотничьих баек представителей действующего состава Корпуса, периодически разбавляя их новостями из столицы и королевского двора. И, конечно же, не могла не удержаться от того, чтобы поведать о собственных подвижках на ниве экспериментального зелье- и ядоварения.
  К вечеру бурный ручеек информации иссяк, а мужчина так и не проявил готовности общаться, так что разговор в итоге тихо умер. Ненадолго он воскрес за вечерним костром, когда расстаравшаяся Арлетта приготовила более чем достойный ужин, и начала нарываться на комплименты, параллельно припоминая, как сама вот так сидела у тепло потрескивающего огонька в дороге к очередному заданию, не зная, что ее ждет завтра.
  Окончив трапезу, она зажгла фонарь и, устроившись на переметных сумках, вытащила записную книжку и перо. Нацепив на нос круглые очечки в металлической оправе, сразу придавшие ей вид ученой девы, Арлетта продолжила раннее начатую работу, покрывая страницы мелкой вязью формул и периодически ругаясь, как портовый грузчик, когда та или иная теоретическая выкладка не приводила к ожидаемому результату. Несколько раз за вечер она подскакивала с места, начиная мерять полянку торопливыми шагами, и под активную жестикуляцию что-то бурчала себе под нос торопливой скороговоркой только для того, чтобы радостно улыбнуться, кивнуть себе и снова ринуться записывать новую идею.

  Следующее утро показало, что что до цели оставалось всего ничего: можно было бы и не останавливаться на привал. Зато все-таки Веллингтон был городом, а значит, был шанс на некоторое удобство: гораздо хуже было бы, если бы погнали в какую-нибудь деревню на болотах с кособокими домишками и жителями, на лице которых стоит печать долгого инбридинга. Так что по улицам охотница ехала в приподнятом настроении, расточая улыбки направо и налево и приветственно помахивая ладошкой смурным по раннему часу горожанам. Мечта добраться до трактира и хлебнуть чего-то крепенького уже почти превратилась в реальность, и девушка уже предвкушала, как насладится заслуженным отдыхом, совмещая его с планированием операции.
  Название кабака заставило Арлетту понимающе хохотнуть:
  - Демонстративная лояльность, однако!
  Не остался без ободряющего комментария и юный конюх, которого алхимик ободряюще похлопала по плечу и обнадежила, скрашивая угрозу Ханса, которого она про себя окрестила Мрачным:
  - А если все пройдет хорошо – я тебя в лоб поцелую!

  Внутри «Фридрих» оказался ровно таким, каким и ожидался быть кабак на севере – массивный, темный и совершенно без изысков. Сюда люди приходили в первую очередь пить, и уж потом есть и общаться, и ни в какой красоте убранства не нуждались. А трактирщик, по всему видно, не нуждался в гостях, подобных Охотникам – но это уже были его сугубо личные проблемы.
  Скинув походя плащ на крючок, под звонкое цоканье каблучков Арлетта споро прошествовала к трактирщику, краем глаза заметив, что Ханс взял в оборот дознавателя. Навалившись на стойку, девушка белозубо улыбнулась, всячески демонстрируя свое расположение:
  - Утро доброе, милейший! Хорошее у вас заведение, я посмотрю – внушительное, строгое, и сразу видно, достойное. По сравнению с теми, что я проезжала сюда, просто небо и земля! Тут такое дело: мы с моим спутником проголодались – организуйте нам, будьте любезны, потрапезничать, а мне еще и кофейку, если найдется, сварите, и пунша поставьте. А если их нет, то и ладно! Думаю, мы и подогретым элем с медом и яйцом обойдемся.

  Завершив короткую беседу, алхимик, вернулась к сослуживцам и, не чинясь, устроилась между мужчинами, с блаженством вытянув ноги.
  - Приветствую, коллега! – легкий кивок символизировал поклон, - Арлетта, алхимик. Моего общительного и веселого спутника, если он еще не успел представиться, Хансом кличут. А вы – Джозеф, верно? Ну-с, что вы имеете честь нам сообщить? Сразу к делу и берем быка за рога, или сначала культурненько побеседуем за завтраком о природе да погоде, а потом и к сути перейдем?

  На «воспитательные меры» Эдваса полуэльфийка нахохлилась, фыркнула возмущенно:
  - Ну и милуйся с ним! – скрестив руки, она устроилась на прежнем месте, всячески демонстрируя, что больше в разговоре от нее слова не дождешься. По мнению девушки, сын священника был категорически не прав, но выяснять отношения перед негодяем она не собиралась: а то вдруг тот подумает и перескажет братьям, что она – истеричная девка? Иметь такую репутацию, даже в тюрьме, Айлинн не собиралась – это же позор для бардессы, которая должна всегда быть вдохновенной и исполненной радости!
  Однако же не принимать участия в диалоге для нее совершенно не означало молчать, так что девушка негромко бубнила себе под нос:
  - Вежливость не убьет, понимаешь. Еще бы – меня убьют поганая одежда, отвратная прическа, дерьмо под ногами и друзья, которые слышат только самих себя, как глухари токующие. Вежливость не убьет… Посмотрела бы я, как ты запел, если бы братцы тебя обобществить попытались!

  Однако ж долго обижаться жизнелюбивая бардесса не могла, так что, когда Лэнгдон отчалил и завязался конструктивный диалог, Анна перестала дуться и вклинилась в беседу, положив руки на плечи сидящих поблизости Оуэна и Барнса:
  - Мальчики, я вам доложусь, что так мы каши не сварим! Мне тоже делиться с этими рыжими обезьянами не хочется, и я бы предпочла начистить им едовища вместо дележки, но вполне понимаю, что сразу лезть в драку, наверное, не лучший вариант. Дядь Барнс прав – нам есть, что отдать. Ну а если скажут, что мало, и попробуют отобрать все, тогда и встанем на пути их жадности каменной стеной!
  Пригладив ладошкой ежик коротких волос, она продолжила с усмешкой:
  - Мистер Барнс, а я вот поняла все – я ж бардесса! Стивом его кличут: Стивеном, если по-полной. А что нам с его имени? Разве что, - хихикнула девушка, - на могильной табличке выбить!

  Обведя всех задорным взглядом, певица перешла к сути:
  - Оуэн тоже прав – с местной публикой пообщаться надо. Не настаивать на общении, если не хотят, но и не проходить мимо – как раз это обоснует, почему мы подойдем под конец к крысенку. Но у меня есть опасение, что «Факли», если не уплатить им дань, как раз воспользуются тем, что мы разделились, и попытаются отобрать чужое, которое они хотят видеть своим, у отделившегося отряда.
  Так что у меня предложение: для начала голосуем, кто готов делиться. Если большинство «за» – отдаем этим рыжим кровопийцам… ну, что-нибудь. Если «против», то и демоны с ними – а мы готовимся к конфликту. В любом случае, на беседы по одному не ходим, и на несколько групп переговорщиков не разделяемся. Я бы предложила, что трое идут общаться, а четверо сидят в резерве, охраняя плот и готовясь прийти на помощь, в случае чего. Вон, можно начать с этих, «Милосердных», - яда в голосе девушки хватило бы, чтобы отравить всех «постояльцев» корабля, - и отправить туда Оуэна, как поддержку на случай эксцессов, Нэтти, раз он так хочет пообщаться, и Септа, как человека умного и в религии разбирающегося.

  Выслушав мальчиков, Айлинн, продолжавшая крепко держать Нэйта и держаться за него сама, задумчиво почесала щепотью кончик острого носика. Поцокав языком, она быстро прикинула, насколько реально убедить прочих и следует ли настаивать на своем плане, после чего пришла к решению, что набить морды архи-бандитам парни всегда успеют, а от попытки построить свой собственный плот много вреда не будет.
  Достигнув внутреннего компромисса между желанием решить все быстро и брутально и нежеланием парней лезть сразу на рожон, Анна подняла палец к потолку и, привлекая внимание, шлепнула ногой по противной жиже:
  - Ну вот и ладушки, договорились! Тогда-а-а… Да, пожалуй, - кивнула она своим мыслям, - Кенни, тебе будут помогать Нэйт… Верно, малыш? – девушка несильно ткнула младшего Неттла под ребро, - Еще кто-нибудь из мальчиков и, конечно же, я. А дядь Барнс и еще двое будут нас охранять, чтобы ни одна бандитская рожа не пристала, верно? Тогда давайте организуем наш уютный уголок в этом смрадном царстве на зависть всем, ура-ура! А там уж разберемся, что делать.

  Само собой, свою помощь девушка видела в первую очередь в раздаче ценных указаний, подбадривании "работников" и слежке за тем, чтобы никто, особенно безалаберный Нэйт, от дела не лытал. Но просто стоять на одном месте и делать вид, что вот чуть-чуть, и она все же испачкает руки в этой грязи в попытках связать новую партию обломков, было скучно, так что по большей части полуэльфийка занималась тем, что находила очередной кусок будущего острова и пинками доставляла его к тем, кто действительно работал.
  И, конечно же, бардесса не могла удержать себя от комментирования вроде: «вот здесь чуть аккуратнее вяжи, как сидеть будем?», «ой, а если этот кусок бочки прикрутить как-нибудь вертикально, то будет почти стул!», «попробуй еще вон ту деревяшку с гвоздем ржавым под низ подставить, чтоб крепче держалось». Если же ее, вместе с непрошенными советами, посылали, она не обижалась, а, фыркнув, уходила за новой деревяшкой, чтобы вернувшись, продолжить комментировать.

  Не прошло и получаса, как твердая поверхность под ногами была готова, что Айлинн приписала почти исключительно своим организационным способностям и дельным советам. Плюхнувшись на помост, она блаженно вытянула ноги, предварительно, как кошка, отряхнув их от воды и призадумавшись на миг, кого бы попросить поделиться куском одежды, чтобы обтереть их насухо.
  - Эх, кр-расота! Ребята, всем спасибо за старание, вы все молодцы, так держать!

  Но долго отдыхать не вышло: явился один из Шакли. Аннушка, чтобы не встречать «парламентера» лежа, пересела на колени и замерла, уперев руки в бока и сверля шепелявого презрительно-горделивым – по крайней мере, ей так казалось – взглядом. Продираться сквозь дебри речи бандита было непросто, но музыкальный слух пришел на выручку: худо-бедно, а все сказанное она поняла, особенно ту часть, что касалась ее самой.
  - Во-во-во, - поддержала она рыцарственно пришедшего на защиту Эдваса, - не отдаем, и вообще – я сама себе голова, и мной никто не распоряжается! Так что можешь даже не мечтать, - девушка усмехнулась, пародируя вымогателя, - «Лэнфдон Факли»!

  Вопрос о дани Айлинн поднимать пока предусмотрительно не стала, решив, что его лучше сначала обговорить с товарищами по несчастью, и уж точно без чужих ушей. А потом и вовсе стало не до него, когда Эдвас решил по-дружески пообщаться с преступником, словно с одним из приезжих торговцев в старом добром Викене. Донельзя обиженная на Лэнгдона за его предложение, полуэльфийка вскинулась, смерив приятеля недоуменным взглядом:
  - Да что ты с ним цацкаешься? Пришел, передал чужие слова, пускай и идет своей дорогой. Он тебе не брат, не сват, а так – тщедушный уголовник на побегушках!

  Переливы мелодии захватывали и уносили куда-то вдаль, как уносит палый лист быстротечный ручей. Музыка журчала, перекатывалась, торопилась к спокойствию безбрежного моря – но спокойствия не дарила: лишь некоторую отстраненность и притупленный страх стать жертвой этого неподконтрольного потока. Дева щита еще пыталась что-то предпринять, стремилась перестать длить звучание, но это было выше ее сил. Смежив веки, она покорилась, надеясь только на то, что красота песни не принесет с собой зла. Сон без сновидений, глубокий и чистый, как у младенца, поглотил ее, как поглощает брошенную гальку водная гладь. Последним ощущением уходящего разума было удовлетворение от того, что панике и треволнениям пришел конец, и больше не будет сердце пытаться в волнении проломить клеть ребер.
  Очнулась она от зябкого, проникающего под одежды холода, такого привычного и такого полузабытого за краткое пребывание на поляне вечной весны. Мороз пробрался под доспех, заглянул за нижнюю рубаху, и усыпал все тело своими колкими поцелуями, а превыше всего – покоящуюся на нетронутой снежной глади щеку, сводя ее своими касаниями. Распахнувшая глаза Ревдис в испуге подпрыгнула, схватившись за копье, с диким непониманием озираясь по сторонам и пытаясь вспомнить, как же она сюда попала. Но тих был лес обнаженных дерев в инеистых платьях, непорочна нетронутая шагами целина, безмолвен низкий тяжелый свод прощающегося с Соль-Солнцем неба. Но молчание это не было таким, как у колыбели младенца – в нем чувствовалась волчья хищная тоска и сдавленная злость злых чар, медь крови на языке и нацеленный в спину острый нож предательства. Прозванная Бабочкой почувствовала, как по спине бегут мурашки, и дернулась, кривясь.

  Взгляд ее остановился на совершенно чуждом, непристалом лесной глуши массиве драккара, медленно догорающего на фоне густеющих сумерек. Откуда он здесь оказался, кто им правил до того. Когда волк морей нашел свой бесславный конец на суше, оставалось тайной тайн. Ничего, что способно было пролить свет на загадку этой истории, на глаза не попадалось.
  - Опять колдовство… - процедила Ревдис, удержавшись от того, чтобы не сплюнуть сквозь зубы. – Не представляю, как он здесь оказался, и почему пламенеет. Кователь, - обратилась она к Ингвару, - может, для начала обойдем корабль посолонь, со всей осторожностью и внимательностью, а если уж беды не увидим и поймем, что опасности нет, изучим его самого, а, точнее, что от него осталось.
  Все одно, - пожала она плечами. – вечереет, и нам надобно прежде думать о ночлеге, чем о том, куда нам направить свои стопы дальше.

  «Доблестная разведка» в лице Оуэна и Кенни отправилась в мрачную тьму тюрьмы, а Айлинн с трудом удержалась, чтобы не помахать им ручкой на прощание – жест был бы красивый, яркий, но слишком уж привлекающий внимание. Оставалось только сменить ногу и поудобнее устроиться на плече старшего Неттла, вступив в легкое подобие спора с Септом. По-хорошему, на слова юного Хербаста следовало ответить громким возмущением с выверенно-рваными движениями, но обстановка к нормальному ведению беседы не располагала – приходилось сдерживать голос и вовсе не жестикулировать. Но даже такое неудобство не мешало фыркнуть и высказать несогласие:
  - Ой да ладно тебе! Устроимся с теми, кто поприличнее, а на поговорить будем маленькими группками отходить в сторону, решать все. Проблема разве? Это, кстати, и сделать ноги поможет: все привыкнут, что мы отходим постоянно, и перестанут обращать внимание. Септ, милый, ну мы же не будем с ними в десны целоваться и в вечной дружбе клясться, а просто рядом постоим какое-то время, языками почешем: в общем, будем выглядеть простыми ребятами, попавшими в непростую ситуацию. А если сразу силу показывать… - полуэльфийка подняла глаза к потолку, задумчиво почесав кончик носа, - все решат, что с нами каши не сваришь, и наш невысокий друг тоже будет упираться. Решит еще превентивно, что мы ему ноги хотим побрить и кольцо в нос вставить просто для веселья, и все – как потом переубеждать?

  Взлетевшая крылом рука нарушила равновесие, и заставила певицу, чтобы не рухнуть, резко опустить в жижу и вторую ногу, обрызгав как себя, так и собеседников. Бардесса недовольно выдохнула и покачала головой, досадуя на свою неловкость:
  - Извините, перестаралась. Эдвас, - сын священника стал следующей целью неугомонной болтуньи, - а зачем нам надо, чтобы с нами считались? Если на нас не будут обращать внимания, то и неплохо. Вот представь, мы зарекомендовали себя и поставили на место всю местную шелупонь, ага? Да на нас все смотреть будут, из поля зрения не выпускать, ожидая, что мы еще учудим. Не-е, мальчики, сейчас разберемся, кто тут приличнее всех, впишемся все на островок, трохи передохнем, погутарим с сидельцами да промеж собой, а там пойдем к крысюку на уши присаживаться.
  Творческая и вдохновенная натура, Анна быстро прониклась атмосферой этого места, и даже стиль общения сменила на, как ей казалось, более простой и «преступный». Одиночное заключение, пытки, несостоявшаяся казнь и, как венец всего, требование спасти оборотня-заключенного превратили спокойную прежде жизнь в какой-то сюр, балладу безумного менестреля, и нынешнее планирование стало для девушки чем-то вроде интеллектуальной игры, неким подобием сюжета ненаписанной песни – чем угодно, только не реальным миром. Потому что если все воспринимать всерьез, как оно есть, можно просто повредиться рассудком. Укрывшись за «сказочностью» происходящего, как за щитом, измученная дикостью происходящего бардесса смогла вздохнуть спокойнее – кролик спрятался в своей норке. Хоть на какое-то время, хоть как-то абстрагироваться от того, в кого их стремительно ломала судьба-злодейка…

  Под разговоры – а, фактически, монолог полуэльфийки, время пролетело незаметно, и вернувшиеся разведчики доложились о ситуации в скорбном узилище. Ситуации, которая, прямо скажем, оставляла желать лучшего. Все идеи Айлинн держаться вместе пошли прахом от простого понимания: их группу попросту никто не приютит; разделение же, было ясно, смерти подобно. Девушка беспомощно посмотрела на Септа, потом на Эдваса, перевела взгляд на Кеннета.
  - Твою ж мать выгребную яму чистить, - жалко выругалась она, поникнув. – Это что же получается: договариваться бесполезно, все равно все не поместимся? Тогда… Тогда… Я знаю, что нужно делать! - на лицо наползла широкая, довольная улыбка, как у обожравшейся сметаны кошки.

  Но все довольство мигом сошло на нет, стоило Нэйту решить отправиться в самостоятельную «прогулку» пообщаться с фанатиком-по-Матери: одной из тех персон, к которым девушка после резни в Викене испытывала стойкое отвращение. Остальных, кажется, такое поведение поразило не меньше: но если Септ стал увещевать, то Айлинн попросту отлипла от Неттла-старшего, чтобы в несколько широких шагов по противной смрадной воде, недостойной даже так называться, достигнуть младшего, и ровно тем же образом повиснуть на плечах уже у него, с деланным смешком уведомив:
  - Держи меня, соломинка, держи! И прекращай дурика валять: слушай старших, покуда тебе уши не оборвали. Ну так вот, что я хочу сказать…

  Пришедшую в голову идею Айлинн, ничтоже сумятишеся, считала блестящей: для начала объявить, что она двумя руками за идею доработки потенциального плота, но сама делать ничего не будет – ей же эти руки еще ко рту подносить, на флейте играть! А в прочем, так и быть, согласиться с наиболее решительной частью компании, наиболее убедительным представителем которой внезапно стал Септ, что добром тут дело не решишь, а, значит, придется творить беззаконие, хотя они все надысь еще в кандалах были, мучения претерпевали, да и сейчас ослабевшие все. Как ни крути, а из грязи вылезти-то хочется!
  А чтоб не так стыдно за себя было, то уж если и трепать кого, то самых негодяев – братцев Шакли, тобишь. Правда, они вооруженные самые, но тут уж что делать? Мальчики сильные, мальчики сдюжат. Зато у нее есть великолепный план: токмо для него нужен силач, но не дядь-Барнс, который должен этим бандитам шеи сворачивать, как курятам. А, значит, таким могучим героем вынужденно будет или Оуэн или Эдвас – лучше Эдвас, конечно, потому что пасынок тети Джоззи, мир ее душе, все же нужен в первых рядах.
  Ведь где эти разбойники будут? Известное дело – на плоту, а викенцы – ниже, в жидкой помойке: дурное дело, как пить дать дурное, которое надо исправлять. Так что, пока все будут кулачками да ножами с дубинками стараться юшку друг другу пустить, кто-то поднырнет-подлезет под плот и со всей дури спиной его с противоположной стороны ударит, по центру ли, в угол ли, не суть - не все бандиты устоят на ногах после такого, верно? Кто в жижу упадет, кто просто с ног свалится - тут-то их и можно прищучить!
  А чтобы самими не выглядеть злыднями-нападающими, решившими просто отобрать у людей их плавающий «домик», надобно сделать так, чтобы братцы первыми в драку полезли – иначе новоприбывших все сочтут хулиганами, забияками и этими, как там их, беспредельщиками, и будут или опасаться, или наоборот, всей толпой топить, как кутят. И на это у начитавшейся разных историй девушки был рецепт: например, заявить бандюганам, что Барт сказал нам, что, раз мы такие умные и хорошие, то рыжие братья Шакли - или Шавки? - нам с радостью сами уступят свой плот, да еще и выпить подкинут. А потом вежливо так, на наивном глазу, просить разбойников выметаться. Вот разве братцы стерпят такое? Естественно, нет! Ну чем не вариант!?
  Дело оставалось за малым: лишь бы мелкий негодник не начал вырываться, сопротивляться и помешал озвучить гениальную задумку.

  Не смотря на твой исполненный решимости крик, две пары ног за спиной и не вздумали останавливаться – ты только услышал, как еще бодрее захлопали чувяки по босым пяткам, унося трусов как можно дальше от места предстоящей схватки. Зато взбодрился Захеддин, переставший молиться и, выставив перед собой копье, наччавший отходить в сторону, освобождая место для тебя и Джавада. Как и ты, флегматичный толстяк не запаниковал, а только поудобнее перехватил булаву, готовый крошить черепа и старые кости. Гули или нет, ему было все равно: страх показать спину и прослыть бесхребетным тушканчиком оказался сильнее впитанного с молоком матери страха перед созданиями ночи.
  И все завертелось! Запела песнь твоя сабля, разрезая плоть, загудела булава, хрустя костями, зачавкало копье, пронзая гнилостное нутро медлительных чудовищ. Но… к вящему ужасу своему, вы поняли, что все бесполезно. Яркая Дева-Луна, как всегда бесстрастная, бесстыдно демонстрировала вам, как гули, игнорируя все раны, с жадным, голодным упорством прут и прут вперед, размахивая узловатыми лапами с кривыми обломанными когтями.

  Казалось бы, что они могут сделать против людей – только сбить с ног и начать терзать, мешая собственным весом подняться. Однако ж нет – на крепком дереве щита Захеддина уже появились глубокие светлые полосы, словно по нему чиркнули пятеркой острейших кинжалов, а отдышливый Джавад неловко прижимал к широкой мягкой груди кровоточащую руку: кто-то успел его полоснуть.
  Бой превращался в фарс: будь на месте гулей люди, вы давно бы их перебили, но проклятые тела игнорировали все раны. Но вы не отступали, надеясь если не упокоить кладбищенских пожирателей, то хотя бы изранить их так, чтобы они лишились всякой возможности нападать. Так, возможно, и случилось бы, если бы не покатый камешек, так неудачно подвернувшийся под ногу вашего предводителя. Ты увидел, как Захеддин неловко взмахнул руками, пытаясь удержать равновесие, и в ту же секунду два ближайших гуля прыгнули на него, как бросаются тигры на ослабевшего джейрана.

  Так ты впервые познакомился с насильственной смертью.
  Твой товарищ закричал раненной птицей, замолотил руками и ногами, пытаясь отбиться от гулей, но те, разрывая его когтями, прямо сквозь одежды запустили зубы в плоть. Вы с Джавадом не могли ничего поделать: не смотря на то, что уже пять чудищ принялось терзать продолжающего надрывно кричать Захеддина, остальные – с десяток, не меньше, продолжали наседать.
  Не смотря на то, что ситуация продолжала оставаться безрадостной, удача все-таки коротко улыбнулась тебе. Один из гулей отвлекся, когда брызнувшая кровь попала на его одежды, и ты мощным ударом, сделавшим честь даже сказачному Ахверди-богатуру, отек уроду голову, попрыгавшую по полу, как уродливый мяч для игры в човган. Безголовое тело покачнулось, дернуло лапами и… упало, больше не поднимаясь! Остальные гули все, как один, гневно взревели, усиливая натиск, и какое-то время вы с Джавадом вертелись волчком, отбиваясь от вездесущих лап.

  Хотя твое оружие оказалось более опасным для мертвецов, булава толстяка тоже была полезна – от каждого меткого его удара гули отлетали, а потом какое-то время коматозно мотали головой. Не будь тварей так много, ваш тандем наверняка бы перебил их всех, но когда на место отброшенного вставал новый уродец, было не до того, чтобы пробиваться к оглушенному – свою бы шкуру сберечь.
  Твоя спина и лоб уже покрылись испариной, и было видно, что грудь Джавада вздымается, как кузнечные мехи. Мертвяки теснили вас, и бой шел уже на лестнице: твой напарник сдерживал натиск, а ты не давал подобраться к нему. На ваше счастье, гули были туповаты, и перли в лоб, а то давно бы часть из них спрыгнула вниз и окружила бы вас.
  - Надо уходить, - прорычал Джавад, - долго мы такую толпу не сдержим!
  Ты кивнул – по всему выходило, что бой складывался не в вашу пользу. Пятясь, вы спустились почти до низу, смотря под ноги и стараясь не повторить ошибку Захеддина. И вот наконец ты понял, что ступеней больше нет – вы справились!
  - Давай! – заорал толстяк, завертев булавой над головой с бешенной скоростью. Раскидав несколько не ожидавших такой прыти гулей – коротким выпадом ты сумел обезглавить еще одного – вы рванули прочь, выиграв фору шагов в тридцать. А потом вся эта рычащая, ревущая, когтистая орава устремилась в погоню. Петляя, как заяц, и расцарапывая лицо об острые шипы смоквы, ты сам не заметил, как отстал Джавад, а ты сам оторвался от преследователей. Прислушавшись, ты услышал в стороне утробное рычание и шарканье: судя по всему, чудища твоего друга еще не догнали.

  Ты пошел на звук, сжимая в руках клинок, и, протиснувшись между остатками двух домов, уткнулся в высокую стену, обвитую плющом. Осмотревшись, ты увидел, что несколько блоков внизу отсутствуют – туда и поднырнул, торопясь успеть. А когда выпрямился, увидел, что оказался внутри какого-то здания, почти целого – даже крыша почти уцелела! – и, на диво, даже не заросшего ничем, кроме нескольких кустиков маленьких степных роз. И, что удивительнее… ты был здесь не один.
  В серебристом лунном свете, пробивающимся сквозь дыры в потолке, перед тобой предстала невероятной красоты женщина, потирающая глаза, словно ты разбудил ее от глубокого сна. Пышную грудь ее прикрывали только длинные, до земли, волосы, да мелодично позвякивающее монисто. На талии, которую казалось, взрослый мужчина может охватить одной рукой, блестел золотом и драгоценными каменьями поясок, сделавший бы честь самой шахинэ. А вот ниже… Там, где должны быть стройные ноги, начинался змеиный хвост, прикрытый несколькими отрезами пурпурной ткани, символизировавшими, видимо, юбку. Сворачиваясь кругами, он покоился на россыпи драгоценностей, разбросанных по широкому ложу из цветастых мягких подушек и одеял и даже по плитам пола.
  Потянувшись всем телом – кончик хвоста мелко задрожал, привлекая внимание, - женщина мелодичным грудным голосом, который не портило даже шипение, поинтересовалась:
  - Ш-ш-што ты с-сдесь забыл, маленький с-сарбаз? Приш-шел отнять у бедной женш-ш-шины пос-с-следнее?

  Пока длился осмотр, я старательно держала на физии маску невозмутимости, как в счастливые годы в Крепости, когда мы после отбоя играли при неверном свете свечей в «каменное лицо»: замечательная игра, но не та, о которой следует распространяться за пределами казармы, и точно не та, на которую сестры-инструкторы закроют глаза. Потрепанная колода карт, перенесенный ночью тихой сапой через стену алкоголь, и, собственно, сама игра вместе являют собой гремучую смесь, за которую можно запросто загреметь на губу, особенно если играть с младшекурсницами.
  Но, хотя лицо было каменным, внутри все трепетало – я не рисковала даже предположить, как отреагируют сестренка и рамонитское руководство на то, что мой небольшой обман вскроется. Решат сейчас, что я – поднятый косматыми кадавр с искусственно вложенными воспоминаниями, и снесут мою бедовую головушку, как я сносила горшки палкой с плетней, пока жопку не надрали. В общем, затаив дыхание, я ждала вердикта, делая вид, что ничего такого в этой ране нет: ну не тяжелая, а смертельная – эка невидаль! Мы, девочки из Крепости, и не такое переживали, и не с тем справлялись!
  Ну и молчала в тряпочку, конечно, ежась под тяжелым непонятным взглядом «десятницы», уже вволю меня покрутившей, как куклу какую-то. Создавалось такое ощущение, что эта сестра – Кира, кажется? – с удовольствием провела бы прямо здесь вскрытие, чтобы удостовериться, что это одна рана, а не две, и в принципе удостовериться, что слова подтверждаются фактами. Знавала я таких старших: им хоть трава не расти, но нужны доказательства и только, а «на словах в любви изъясняются». Вон, еще и Бьё забрать хочет, как будто не понимает, что старшей без меня сейчас только пропасть! Наверняка никогда никого не любила всем сердцем, не понимает, что это такое, и любое проявление тепла, нежности и заботы воспринимает как сугубую голимую неуставщину, за которую надо бить по рукам.

  Слава Богиням, Командора на мелочах вроде того, что Бьянка снова потянулась ко мне, акцентировать внимание не стала, утащив свою подручную на разговор – наверняка сейчас прикажет организовать мне отряд по спасению мамы из лап бородатых. Интересно, кто его возглавит? Не я, это точно. Сама Командора? Вряд ли… Наверное, или поручит этой строгой Кире, или найдет еще какую-то непрошибаемую рамонитку. Ну и плевать: пускай хоть кожу со спины снимут, пускай что угодно сделают, но Аэлис спасут. И меня с собой возьмут, естественно: как можено оставить меня в стороне, когда именно я стала вестницей слов Богини?
  Убедившись, что высокое начальство отошло, я расслабилась, снова приняв вольную позу. Завязав ворот рубахи, кинула быстрый извиняющийся взгляд на ученую сестру-лекарку – мол, надо, понимаете же – после чело взяла ручки Бьянки в ладони своих рук и прижалась своим горячим лбом к ее холодному.
  - Спасибо, любимая… - прошептала негромко, млея от ощущения ее кожи в своих пальцах, - что бы я без тебя делала, что бы стало со мной без тебя… Ты – мое спасение и опора, смысл и надежда… Только молю тебя – не показывай этим, из храма, как мы близки: они насквозь уставные, ласки и тепла проявления не любят, и сами черствые, как пень столетнего дуба, и колючие, как репей – встанут меж нами осокой-разлучницей, и что потом делать, пока не изыщем возможность снова свидеться?
  Ты как, свет мой, в порядке? Нужно что? Вина? Сукна? Меня?

  Форсировать ситуацию и говорить Бьянке, что я отправляюсь в погоню, причем ее не собираюсь брать с собой, я не стала: сестричку надо подвести к этой новости, которой она явно будет недовольна – я бы вообще взорвалась возмущениями! – постепенно и осторожно, чтобы она, бедная, не переволновалась. Это я солдатка – «извилина одна, и ту оставил шлем», справлюсь со всем, а она у меня – девочка творческая, возвышенная, с хрупкой душевной организацией. Ей и так досталось по самую макушку, хватит и на этом.
  К тому же, и тут старшие правы, в погоне и убить могут-то. Готова я подставлять сестру под тупые арбалетные болты и клинки космачей? Вот то-то же!

Догорают угли, клонится голова,
Не бывают вечно пламя и праздник.
Но под пеплом можно найти огонь,
Если не остыло сердце. (с)

  Простачка умирала. Тела ниже пояса, придавленного куском стены, она не ощущала, равно как и раздробленной еще в середине боя левой руки. Правой еще можно было шевелить – одними пальцами, сейчас сжимающими обломок белой ветви, чудом оказавшийся в пределах досягаемости. Каждый вдох сопровождался болью, когда сломанные ребра под продавленным панцирем царапали легкие. Каждый выдох сопровождался толчками крови, стекающими вниз. По всем законам она должна была умереть, но толи толика геройского бессмертия перешла к ней, толи таково было воздействие Поветрия – но слуги Первого Мертвеца никак не являлись забрать ее в свои чертоги. А, может, и некому было забирать?
  Еще не Бессмертная, но уже больше, чем смертная, смотрела прямо перед собой, не в силах повернуть голову, и видела расколотый пополам символ Изиль, богини Огня и Света, некогда выбитый на огромном валуне, венчавшем в свое время храмовый портал. Теперь знак разбило надвое, а в щель между обломками виднелась бесконечная зелень, кишащая и клубящаяся туманом, заполонившая собой все. Она отравила воздух, оседала на руинах, впитывалась в лицо, медленно разъедая кожу. Наступило ее царство – и даже мощь Шестерки не смогла остановить Погибель Миров.
  Простачке оставалось только думать да вспоминать былое, верить, что люди смогут больше, чем полубоги, и надеться, что смерть все-таки положит конец этой терзающей боли.

  «Я оказалась слаба. Не нашла в себе сил сравниться с Героями, не нашла слов, чтобы мои люди стали биться так, как не бились никогда. Я стояла в стороне, ни с кем не советуясь, но видела, что и другие такие же: каждый из них действовал в одиночку, вплетая свой узор в чужое плетение только на поле боя, но не заблаговременно. А ведь я должна была , в таком случае, всех собрать и выработать общий план, а не стала. Не смогла объяснить, что стоит за их спинами, и кто в них верит, не дала им уверовать в надежность тыла. А ведь все могло сложиться иначе, если бы нас объединяла общая воля…
  Но глупая Простачка все пустила на самотек, решив, что она – просто еще один меч, просто помеха героям. Глупая… Как многое можно было бы сделать, как многое можно было бы успеть… Но богов не осталось, Герои мертвы, и только простые люди остались один на один с вечно голодной ордой. Драконы? А хватит ли у нас сил пробудить Детей Ярого Пламени, и не сожгут ли они сначала своих обидчиков?

  …Смерть так и не пришла к Броне, тихо поскуливающей под завалами: вместо нее уничтоженную крепость окутало дикое пламя, желтое, алое, померанцевое, раскаленно-белое. Девушка почувствовала, как безжалостный огонь вцепляется в ее плоть, как раскаленный металл доспехов сплавляется с кожей, как трещат волосы, как сплавляется в ониксовую массу камень – и закричала. Лопнувшие с противным чавканьем глаза спасли ее от ужасного зрелища беснующегося пожарища и не позволили увидеть грациозный полет крылатых змеев, вернувшихся из небытия, чтобы забрать свое по праву сильного.
  И хотя пламя жрало ее заживо, сорвавшая голос Простачка никак не могла умереть. А потом она поняла, что сквозь призму страдания, сквозь очищающий огонь увидела истину:
  «Люди слабы. Не нашли в себе силы становиться превыше своих страстишек, погрязли в междоусобице и местечковом эгоизме. Ни король, ни его свита, ни один из лордов не нашли в себе сил вести в бой пускай даже не людей – хотя бы только Героев. Они переложили груз ответственности на чужие плечи и спрятались, трусливые шелудивые псы, в надежде, что им не придется выбирать и умирать. Именно поэтому мы проиграли – гордые одиночки, не готовые принять чужое верховенство. И везде так – Остров Ста Королей, каков позор! Каждый сам за себя, и при этом все вместе – стадо, не готовое ни на один решительный шаг за пределами возможного. Стадо, у которого нет на то, что пастуха – ведущего барана. А ведь все могло сложиться иначе, если бы их объединяла общая воля…
  Им нужен не один еще меч, а жесткая рука, направляющая и указывающая. Если человечество не хочет думать, им нужна та, кто за них все решит. Кто объединит нерешительных и вдохновит робких, уничтожит независимых и построит такую землю, где все будут знать свое место, и зачем они нужны. Стаду нужна воля, иначе Драконы, Поветрие, Туман, Дети Моря уничтожат их. Я не позволю этого – я слишком люблю эту землю. И если надо утопить ее в крови половины живущих ради счастья остальных – это выгодное предложение. Единой, сильной земле не страшны никто и ничто, когда она находится под властью одного заботливого разума, когда все сплочены и не размениваются на тешение собственной гордости.
  Как многое нужно сделать, как многое нужно успеть… Богов не осталось, Герои мертвы, а простым смертным, раздираемым вечно голодной ордой и уничтожаемым пламенем повелителей огня, нужна Хозяйка, чтобы выжить – сами они не способны даже на это. Они не знают, что драконы – только свечка, дарующая тепло и яркость на несколько шагов. Чтобы разогнать темноту на многие мили вокруг, надо спалить до тла дом, и на этот огонь придут другие, те, кому нужна помощь. И когда Зеленая Смерть спрячется в корнях мира, когда огнедышащие станут щитом, а не бичом человечества, в Дал Фиатах придет золотая эпоха благоденствия.
  Благородное пламя не погаснет никогда, если его возжечь раз – а для этого плотским потребовалось оказаться на грани гибели. И если не я стану им, то кто?

  За мир.
  За покой.
  За единство.
  За грядущее.
  За гармонию.
  За человечество.

  Я восстану ради вас, и горе тому, кто встанет на моем пути.
  Ведь самые красивые цветы – на пепелище.
  Ведь самые счастливые люди – за которых решают другие.

  Так было.
  Так есть.
  И так будет всегда».

  Все шло своим весьма положительным чередом, хотя, как мне показалось, верховная рамонитка начала хмуриться. С другой стороны, а кто бы не начал мрачнеть, узнав, что одна из Богинь фактически оказалась в плену у косматых? Я бы и сама стала, как грозовая туча, и, не дослушав, отправила бы ближайший отряд в погоню за пленителями. А Командора – молодец, умеет держать себя в руках и сначала анализировать ситуацию, а потом уже действовать оптимальным образом! У меня бы так не вышло – так что есть, чему поучиться у старших. Ведь, в конце концов, командора старше меня раза в три, а опытнее так вообще бессчетно: выглядело бы странным, если бы соплячка вроде меня была такой же рассудительной, не так ли?
  А потом на меня рявкнули так, что все мысли из головы как ветром сдуло. Дернувшись, я выпрямилась по струнке, вытянув руки вдоль туловища, по-уставному подняв подбородок на два пальца от земли и начав пожирать глазами источник начальственного рыка, которым оказалась та самая спутница главной храмовницы. А та – мамочки родные! – начала меня разносить да чехвостить в хвост и в гриву так, как я давненько не слыхала: только после особо эпичных провалов вроде того, как уронила случайно донесение от старшей патруля в ручей, или еще в годы учебы, проиграв в кости, заявилась на утреннее построение, «одетая» только в рыболовную сеть, в ячейки которой вплела нежность синего вьюнка и яркость красной калины.

  А самое паршивое, что «цукали» меня за дело. Про нежности и говорить нечего – обмишулилась, как малолетка, иначе и не скажешь, даже оправдаться нечем. А про прочее – ну да, не по рангу мне предлагать старшим то, что они и без меня знают, и никакая встреча с мамой Аэлис здесь не оправдание. По правильному надо было просто доложиться – эту часть я исполнила на отлично! – а потом молчать в тряпочку, не испытывая терпение рамониток совершенно не нужными им рассуждениями. В общем, язык мой – враг мой, и я, начав за здравие, кончила за упокой, не заткнувшись своевременно: все в своем репертуаре. Браво-браво, милая рядовая Сита, теперь в глазах признанной Героини Купола ты – идиотка.
  Идиотка идиоткой, но я все-таки совсем уж дурой не была, и поэтому держала рот на замке, пока помощница Командоры трясла меня, как грушу, и заодно тянула жилы страшными, болезненными словами о жутком количестве павших сестер – мысль, которую я предпочитала от себя гнать в надежде, что хотя бы мои девоньки-сослуживицы не пострадали. Сейчас даже «виновата, сестра командир!», и «так точно вижу, так точно, понимаю!» лучше не говорить – во избежание дальнейших неприятностей, наверняка весьма весомых. Так что я предпочла просто кивать и не провоцировать женщину с замашками армейской десятницы: смысл выкаблучиваться, когда унтер тебя за дело пропесочивает?

  Сил моих не болтать хватило ровно до того момента, пока ученая сестра Иоланда с уверенностью профессионального целителя не заявила, что я… умерла! Удержаться от того, чтобы не вытаращиться на нее, как баран на новые ворота, я просто не могла: все мое естество вопило против признания меня воскрешенной покойницей. Одно дело, когда это говорит мама, и это останется только между нами двумя, и совершенно другое, когда все будут знать, что Росита вернулась с того света: не лучшая перспектива, верно? Передернув плечами от побежавшего по порогам позвоночника холодного пота, я собиралась переспросить, уверена ли матушка в своих словах, но меня опередила Командора.
  Дождавшись, когда сестра Кира популярно объяснит – хорошо хоть без классических десятницких оборотов вроде «ужи гемморойные», «гамадрильши криворукие» и тому подобное! – что доклад я сделала избыточным, Самина уточнила главное – для меня, по крайней мере. Заодно гона поинтересовалась об иных осведомленных лицах: ну, то есть, поверила в сказанное мной от слова до слова, и боится, равно как и я сама, что эта новость дурно повлияет на других сестер в частности и безопасность Купола в целом. Какая все-таки умная женщина, все сразу смекнула, единственная, кто меня поняла так, как надо!
  Стоя, как по команде «смирно», я доложилась, стараясь сделать голос, так и норовящий дать петуха, сдержанным и четким:
  - Помимо присутствующих здесь осведомлены сестры-лекарки, приведшие меня в сознание: Элисса и Милана. Потенциально, если переданная весть успела дойти, старшая гарнизона «Лощины» Жанетт или десятница Мириам. Больше имеющих данную информацию быть не должно.

  Кошусь на сестренку, чувствуя, как сердце щемит от любви и нежности за мой маленький, гордый и сильный цветочек, готовый защитить и помочь своей младшенькой. Но ни словом, ни делом свои чувства не выражаю – только не сейчас, только не тогда, когда пошел конструктив. Только смотрю вопросительно на Командору: показывать ли шрам, как предлагает Бьё, или не заниматься самодеятельностью.

  Солдаты Поветрия – Простачка по привычке именовала противника солдатами, хотя понимала, что это название подходит им не больше, чем корове седло – стояли нерушимой стеной, и попытка прорыва к Глашатаю, принявшему на сей раз облик, подобный погибшей Вестнице, окончилась неудачей. Потеряв Дейхобарта и Коэна, группа НикРоан была вынуждена отступить к основной части отряда. Принимая во внимание, что по фронту неприятель связан ледяными воинами Стужи, от одного вида которых мороз бежал по спине не только у рядовых всадников, но и у их командиров, было принято решение разделиться и двумя отрядами продолжать беспокоить фланги орды, мало-помалу сокращая количество нападавших и не позволяя им взять в клещи как ледяных созданий, так и Героев.
  Огнь и лед, пробужденные Бессмертными, уничтожали Зеленых одного за другим, и будь на их месте создания из плоти и крови, они бы давно бежали. Но вторженцам было все равно: они гибли целыми дрэнгами, но не отступали не на шаг, стараясь перед смертью забрать с собой хоть одну живую душу. Боевая группа Броны таяла, как лед под солнцем, но и враг никак не мог проломить оборону по центру. Получилась патовая ситуация – ни одна из сторон не могла пересилить другую.

  Простачка, не видя картины боя целиком, и опираясь только на слух да на то, где чаще вспыхивали огненные цветы, просто продолжала сражение, не имея ни определенного плана, ни намерения хоть как-то перехитрить не поддающегося на провокации противника. Она рубила и рубила, вела своего верно Забияку грудью на нестройные толпы, командовала перегруппироваться и надеялась только, что прилив отхлынет раньше, чем истают ее не бесконечные силы.
  А потом где-то за спиной раздался невыразимый шум и треск, словно буря, налетевшая на молодой лесок. Скомандовав отрыв от зеленых, Брона успела увидеть, как над молчаливыми стенами Крепости Стражей поднялось колкое ледяное светило, пробирающее до костей – словно память о самых старых, передаваемых шепотом легендах о тех временах, когда весь мир был погружен в оковы вечного, не тающего льда. Воительница, закрываясь рукой от колкой морозной синевы, сглотнула, понимая, чья жизнь на сей раз стала платой за выигранные несколько часов.

  …Под снежным древом, меж хрупких цветов с режущими краями лежит ряд тел с закрытыми глазами и скрещенными на груди руками – те немногие, кого получилось найти. Те немногие, кто остался в живых, с тоской отводят от погибших взгляды, задаваясь вечным вопросом солдата: «почему Боги забрали его, не меня?». Облокотившись на белый и чистый, как одеяния невесты, ствол гигантского древа, Простачка смотрит на остатки дрэнга, баюкая раненную руку, наскоро перевязанную, и вытирая крупные слезы, которые так не хотят останавливаться.
  «Почему Герои уходят, а я, простая смертная, еще держусь на ногах? Почему каждый, с кем я поговорю чуть более, чем формально, уходит? О, предки, ответьте мне: не может же быть такого, что Бессмертные заражаются от меня смертностью, а я невольно краду их устойчивость к невзгодам? Меч, Вестница, а вот теперь и Стужа… Как так вышло, что они больше не встанут на защиту Королевства? Поверить не могу, ведь с ними в вечность уходит эпоха…
  Усталая, она сползает на землю, подзывает слабым движением уцелевших. Подниматься и как-то изображать бойкость и готовность ко всему девушка просто не видит смысла – к чему ломать комедию перед своими? Спрашивает, глядя снизу-вверх поблекшими глазами, когда-то медовыми, а ныне похожими скорее на схваченную морозом пахоту:
  - Выпить есть?

  Кто-то протягивает флягу, и воительница делает несколько крупных глотков. Поднимается, пошатываясь, игнорируя протянутую руку. Выплескивает несколько капель на землю, жадно впитавшую вино, и на корни пышного дерева. Глядя в пустоту, произносит нараспев:
  - За ушедших, кто дал нам возможность жить. За жен и матерей, что ждут всех нас домой, живыми или мертвыми. За уцелевших, кто не оставит слабых без защиты. За Стужу, что на грани смерти сумела отбросить вражьи полчища. За Хора и за Латника и за Молчунью, что продолжают нести свою стражу. И за вас, ребята, сделавших то, что никто раньше не мог – остановивших несколько потоков Поветрия.
  Отдав флягу, дева-рыцарь резким кивком забрасывает непослушные пряди за спину и, распрямив спину, командует:
  - А теперь слушай мой последний приказ, дрэнг. Ллиам, принимай командование над отрядом. Забирайте тела: хоть на коней, хоть на подводы, если найдете – я не хочу, чтобы парни стали пищей для, - уцелевшей рукой она делает неопределенный жест, - для этих. А как вернетесь к армии – разнесите по всем весть, что Поветрие не непобедимо: его можно остановить силой и волей. Я же останусь здесь до конца, какой бы он ни был. Сделайте это ради меня и тех, кто не встретил рассвета, и… прощайте.

  Дождавшись, когда ушел последний солдат, Брона снова сползает на землю и, закрыв лицо руками, заходится в бессильных рыданиях – о Старике, о Героях, о всех, кто пал и еще падет. О себе, так и не встретившей никого, кто стал бы для нее всем. О том, что вскоре снова придется поднять меч против кажущихся бесконечными орд и погибнуть, не оставив после себя ничего.
  Простачка смотрит сквозь пелену слез на подлетевшего Хора, и на сей раз не отвечает ничего – только скорбно качает головой, указывая подрагивающим пальцем за спину, где встает новая рать. На сей раз не прошло и часа, а предстоит новая сеча.

  Тяжело всхлипнув, девушка поднимается, шмыгая носом, сдирает, ругаясь, повязки, чтобы снова взять верный щит. А потом, насупленная и мрачная, как плакальщица, идет неспешно вперед, навстречу собственной погибели, видя в чудовищах искаженные болью лица тех, кто пал.
  - Боги-боги, - бормочет она, - почему вы нам не помогаете, почему вы проиграли? Как вы могли оставить нас, своих детей, на поживу этой дряни?
  О, Покровители, - голос Простачки, привыкший перекрикивать шум битвы, крепнет, - я иду к вам! Живы вы или нет, дайте сил моему клинку, дайте силы моим членам сразить как можно больше нечисти! И пускай Поветрие запомнит тот день, когда Простачка пошла на смерть!

  - Ясно-понятно, - кивнула Айлинн, - С Шакли не связываемся, трупами не становимся, - она нервно хихикнула. – Парни, - обернувшись к односельчанам, предложила она, - кажется, проще избавиться от зелья, чем от оружия, раз уж там такой веселый контингент. Потому что флейту не отдам, и не просите! Мистер Барнс, я именно вас прошу выступить с предложением «поделиться» с этими негодяями: боюсь, что с остальных они могут захотеть стрясти еще что-то, а вы – мужчина суровый, наезды явно не терпящий. Но сами, конечно, искать их не станем: им нужно дань трясти, так нехай сами и подходят, верно?
  Разглагольствования девицы Линсен прервала Венда, сообщившая, что стрижка завершена. Мигом притихшая девушка осторожно и опасливо провела подушечками пальцев по получившемуся топорщащемуся ежику и, убедившись, что ее красивые длинные волосы, пускай и изрядно потрепанные заключением, пропали, плаксиво скривилась, посетовав вникуда:
  - Ну за что мне эдакое наказание и уродство? Ну что же за жизнь такая-то, а?

  Ершистая, как брошенная в воду кошка, певица присоединилась к остальным, разминая затекшие запястья и принюхиваясь в попытках понять, от кого исходит амбрэ – от нее самой, или все-таки от окружения. Но вся эта демонстративность закончилась, когда викенцев впервые за долгое время вывели на поверхность. Блеснувшая было улыбка стекла вниз, стоило Анне окунуться в уличную резкую вонь, напоминающую одновременно о лаборатории травника и о скотобойне. Сощурившись от ярких лучей, нет-нет, да пробивавших не иначе как предгрозовые тучи, сморщившая нос девушка завертела головой, осматриваясь и все больше убеждаясь, что оказалась в каком-то царстве дикости и бескультурья, где засрано все, что только можно засрать, а изящество или, хотя бы, функциональность архитектуры обменяны на постройку жалких подобий муравейников, не разваливающихся только божественным попущением.
  - Ужас… - выдохнула бардесса на слова Джоша, вовсе не чувствуя радости от того, что наконец-то обменяла спокойствие деревни на шум большого города. Как оказалось, хваленые города оказались еще теми помойками – и чего в них так стремились герои после приключений? Разве что дело в том, что это все убожество характерно именно Язве, которую не зря так называют, а все прочие являют собой куда более привлекательное зрелище, радующее и глаза, и нос?
  И все-таки, не смотря на весь свой отталкивающий внешний вид, мегаполис подавлял Айлинн самим фактом существования. Даже та его часть, которую было видно, казалась гигантской и населенной в десятки раз большим количеством людей, чем в Викене. А город он казался каким-то огромным дохлым чудовищем с домами-шипами, гнилым разломом крови-реки, ребрами стен – должны же быть тут стены? – и ядовитой утробой, пожравшей некогда цветущий край. А по изъязвленной плоти этого монстра ползают голодные белесые опарыши-люди, жадно глотающие его отвратительные дары, не понимая, сколь жалким кажется их существование. И, что паршивее всего, теперь такими червями могут стать и они сами, приростя незаметно к этому месту…
  От неприятных мыслей и практически физически ощущаемого давления полуэльфийку передернуло, и она поспешила вперед, просачиваясь между ребятами до тех пор, пока не укрылась за спиной всегда невозмутимого Молчуна – только тогда ощущение слежки исчезло. Подавив в себе желание взять для надежности кого-нибудь за руку, Анна прислушалась к разговорам стражников в надежде выяснить что-то полезное, но быстро утратила интерес, поняв, что ни о чем важном они говорить не будут – не считать же за ценную новость, что все тут продажны? Не одна и не две баллады о тех или иных авантюристах и так рисовали «стражей закона» не в самом выгодном свете, так что ожидать иного от прототипов было попросту бессмысленно.

  …Когда за спиной хищными челюстями лязгнули сомкнувшиеся решетки, певица непроизвольно дернулась, представив на миг, что все истории о требующем спасения полурослике, о таинственном нанимателе и мести Ордену – бред после тяжелых пыток, и теперь ее судьба – сгнить заживо среди негодяев, разбойников и убийц, потому что палачи вытянули из нее все, что можно, а теперь выбросили, как отработанный материал. Щелкнув в напряжении пару раз пальцами, Айлинн привычным жестом попыталась зарыться пятерней в волосы, но, наткнувшись на жесткую щетку мальчишеской прически, получила зримое подтверждение, что все происходящее и происходившее – суровая, как удар табуретом в кабацкой драке, реальность.
  Переступив с ноги на ногу в вонючей жиже и поняв, что от нее никуда не денешься, кроме как на оккупированные другими заключенными островки, девушка недовольно дернула уголком губ: долго стоять в такой мерзопакости не хотелось, а особых надежд на милость удачливых «островитян» возлагать не приходилось – вряд ли тут так уж много сердобольных людей, готовых потесниться ради чужого комфорта. Однако же попробовать все равно стоило: за спрос не бьют в нос… наверное.

  В ожидаемо возникшее стихийное обсуждение плана действий Анна, облокотившись на плечо Эдваса и балансируя на одной ножке, влезла с негромким:
  - А я солидарна с Кеннетом и Септом: сначала надо где-то пристроиться, чтобы не чавкать ногами по этим помоям. Зуб даю, после суток в ней можно будет злорадно петь: «Гангрена, гангрена, тебе отрежут ногу!», именно с такими последствиями. Но, естественно, держаться будем вместе, потому что по одному нас переломают, как те хворостины из притчи Гро… из притчи, в общем. А вот драться не надо – помните, что сказали эти? - девушка кивнула головой за спину, в направлении решетки, - Пристукнем кого ненароком, - за смешком плохо удалось скрыть страх и неуверенность, - и хлопот не оберемся.
  А? Что? – переспросила бардесса на весьма странный вопрос Септа, стараясь через плечо полуэльфа заглянуть в глаза Хербасата и проверить, не сошел ли тот с ума, - Ну, допустим, семь. Или пять? Не, пускай будет семь, а что?

  Выслушав ответ, девушка помотала головой:
  - Не, ну нахрен. Ты уверен, что мы сможем без ножей согнать этих гавриков, и что за них никто не впряжется? Лучше я попробую просто пообщаться – авось сумею убедить если не словами, так хоть предложением песни. Только вы стойте рядом, ребят, ладно? А то мало ли… Ну а коли не прокатит, тогда уже можно и зубы попробовать пересчитать – только их, а не собственные, а то знаю я вас!
А как отвоюем себе место на суше, тогда, - тихо хихикнула Айлинн, - можно и плоты мастерить, и обувку строить, и вообще обживаться. А там и крысеныша можно пошукать по углам на пообщаться. Ну что, мальчики, двигаем? Предложенные Септом «постояльцы» как раз кажутся мне не такими паршивыми, как прочие…

  Обсуждение грозило затянуться, хотя Анну так и тянуло действовать, а, вернее, отвоевать так или иначе место на твердой поверхности, чтобы выбраться, наконец, из дерьмища под ногами. Сменив ногу и отряхнув вытащенную наружу, она заявила Эдвасу, продолжая пользоваться им, как опорой:
  - Ночью-то ночью, но я против договорняка с теми, кто потенциально сильнее и опаснее нас: как мы заставим их выполнить все условия? А если они захватят лодку и оставят нас с носом? Я в это запросто поверю? Не-е, с отморозками договариваться не стоит: их все равно во всех балладах убивают. А вообще, - сменила девушка тон на просящий, - давайте сначала найдем остров, а потом поговорим, лады?

  Прищурившись недовольно, подбородок вперед по старой, еще бейсбольной привычке выставив, Манго смотрит на своего ганни, чувствуя, как сквозь изрядно побитую броню невозмутимости пробивается закипающее раздражение. И мозгом вроде офицер понимает, что Кремень не меньше его беспокоится за оставшиеся от роты остатки взвода, а все равно желание наорать и поставить на место зарвавшегося подчиненного расцветает буйным цветом. Останавливает только то, что ротный не должен самолично вопить, как базарная торговка, и, в принципе, обязан являть собой образец сдержанности и уверенности.
  На удачу ганни – или Манго, это смотря с какой стороны посмотреть – появляется посыльный от Клониса, передающий о приближении танка. Стиснув зубы, Донахъю закатывает глаза, не без труда удерживаясь от того, чтобы познакомить солдат с лексикой кубинцев, гватемальцев и прочей дряни, не понимающей, когда им что-то сообщают на вежливом английском. Непечатные фразы с вкраплением испанских слов проносятся в голове, заставляя заскрипеть зубами и найти хоть какое-то моральное удовлетворение в их мысленном выплескивании.

  А потом Кремень требует посмотреть вперед, туда, где группа Дасти идет в атаку. Лейтенант опускает голову, исподлобья всматриваясь в кажущиеся черными на фоне празднично-желтого песка и прозрачного голубого неба руины. Наблюдает, кусая губы, за перебежками парней, до боли сжимая цевье. Хоть в чем-то Кремень сейчас прав: подползающая бронетехника пока что действительно может обождать. Если сейчас морпехи опрокинут узкоглазых, втопчут их в неуступчивую, рыхлую землю Таравы, всю в язвах и проплешинах от войны, то оборону вполне можно навести. А если нет… об этом Манго старался не думать. В любом случае, сажать сейчас кого-то в гнездо эл-вэ-тэшки преждевременно: пока не подавлена пехота, стрелок оттуда не сможет сделать и одной очереди.
  Лейтенант нащупывает самыми кончиками пальцев округлый теплый бок гранаты, только и ждущей своего часа, чтобы гулким разрывом запечатлеть чью-то смерть – или просто бессильно поучаствовать в терраформировании атолла. Их время еще не пришло – по крайней мере, не в лейтенантских руках, но сам факт присутствия дарит некую надежду, что есть еще козыри в рукавах: эфемерную, нерациональную, на так необходимую ныне надежду на благополучный исход.

  А потом из-за руин начинают появляться, как черти из табакерки, морпехи Дасти – и явно не с целью доложить о захвате опорного пункта противника.
  - Какого…! – только и успевает рявкнуть поднявшийся на руках Манго, когда в спину бегущим ударяет истошный дикий крик, заставляющий бойцов еще больше ускориться, а самого ротного рухнуть грудью на песок с удивленной мыслью: «Сколько же их там?».

  Об отступлении мыслей нет, а тут еще и ганни рядом деловито готовится открывать огонь. Тихой сапой подкрадывается на мягких лапах страх, мурчит на ухо, что сейчас какая-нибудь узкоглазая скотина насадит его на штык, как энтомолог бабочку, оскалится гнилыми маленькими зубами, как у хищного зверька, и рванет дальше, убивать все живое. Побледневший Манго дерганым движением ревет с плеча «Томпсон» так, что от рывка клацают зубы, в несколько движений подползает к сержанту, устраивая пистолет-пулемет поудобнее.
  - К бою! – рефренной скороговоркой повторяет он за Кремнем, - Шевелитесь, черти!

  Долю секунды лейтенант смотрит на приближающихся парней, понимая, что любая шальная пуля может зацепить кого-то из бегущих. Но если не стрелять, их перебьют в спины, а потом примутся за гарнизон воронки. Наверное, сейчас ему предстоит принять самое поносное решение на фронте – вести огонь, боясь зацепить ненароком своих. Как потом оправдываться перед парнями? Перед их матерями? Перед сестрой, наконец?
  А никак, надо делать, а не рассусоливать. И Фрэнсис старается прицелиться по бегущему человеку с раскосым лицом и разверстым зевом не рта даже – пасти, издающей демонические вопли.
  - Гос-споди, помоги, - тихо двигаются губы, когда начинает тарахтеть, выплевывая пули одну за другой, дождавшийся своего часа «Томпсон».

  Среди оперативников, как и среди прочих, всегда встречались отчаянные, решительные парни, которым тот самый сакраментальный «танец на острие ножа», риск на грани гибели был нужен, как наркотик. Более того, в рядах оперов таких было больше, чем в среднем по профессии: повышенный уровень жизнеспособности, многим кажущийся фактическим бессмертием, сокращал фатальные риски, не препятствуя при этом получать удовольствие от игры на максимальных ставках. Мисс Терренс себя к таким рисковым типам не относила – или, по крайней мере, не относила сейчас, пока беспощадная амнезия еще правила над разумом, позволяя принимать решения в отрыве от всего наносного.
  И вот теперь ей предстояло выбрать между двумя опасностями: очевидной и неизвестной. Если послать командора Окамото в задницу и продолжить «веселые» побегушки в поисках напарника с оборудованием, цели и выхода из этого ядовитого «Цветника», то неприятности, определенно, не заставят себя ждать, и не прекратятся, пока она не сократит местное стадо процентов на восемьдесят, не исключая при этом ни говорливого Риваса, ни его умеющее быть убедительным начальство. А вот если согласиться и поднять лапки кверху, капитулируя… Тут еще Ритан надвое сказал – и в этом вся загвоздка.

  Тратить время на вербальное подтверждение услышанного Флора не стала, сконцентрировавшись на анализе возможных вариантов, но стараясь при этом не упустить из виду ни взрывную погоню, ни потенциальную угрозу со всех проекций и направлений. Вжавшись спиной в попкорном похрустывающий слой, уперев нижние опорно-двигательные конечности в щербатый пол, «гурритка» попыталась прикинуть все pro e contra.
  «Ортега… Проклятье, кажется, Окамото не врет, а, значит, чемоданчик у них в руках – эвакуация затруднительна. Подрыв еще можно устроить при удаче, но спасение без путей отхода и без «тревожника» представляется призрачным. Разнесет вместе со всем «Цветником» на тысячу маленьких Флорочек – и поминай, как звали. Не-ет, не наш метод… А если все-таки рискуем, то? Враг настороже, может мобилизовать все силы, и у них есть сейчас главный козырь – сам командор, целый и неповрежденный. А значит, будет бой с ним и с толпой на подтанцовке, и далеко не факт, что я смогу всех устранить: а без этого о запуске деструктивного алгоритма и думать не моги. Как итог, вероятность выполнения задания в текущих условиях стремится к «зеро».
  А если сдача в плен на почетных условиях? Вопрос номер раз – а могу ли я верить Окамото? Демоны его знают, но, кажется, могу. Так, память-красавица, напрягайся: что я о нем слышала до дырки в мозгах, что знала? Насколько велик шанс, что если я покажу свой череп, по нему всадят из главного калибра, а потом на пинках разберут все остальное, как авто без сигналки, оставленное где-нибудь в районе доков?
  Вопрос номер два – допустим, меня вместе с телом техника выпинали с «Цветника» и напоследок даже песенку спели. Вернулась я к Вику после полного провала задания, и что? Я, конечно, не первый раз проигрываю, но насколько это фатально сейчас, и насколько проблемным будет для меня не проигрыш, а именно пас? Что-то мнится мне, что мой вист при полном отсутствии воспоминаний о прошлом в счет уменьшения ответственности не пойдет, и тогда что? По головке не погладят, а дальше? Думай, Терренс, думай! Ты не дуболом вроде «Матадора», не дилетант вроде тех, кто числился в «группе отвлечения внимания», и даже не специалист поддержки вроде Маркуса – ты, мать твою, высококлассный оперативник, пускай и загнанный в глубокую задницу.
  Риски, надо проанализировать риски, потому что если капитуляция приведет к гибели – то в рот я драла эту капитуляцию!».

  Стоило мне договорить, как верная сестренка, выражаясь как всегда коротко и емко – не то, что я, помело коровье! – поддержала сказанное и, поддерживая не только словом, но и делом, приобняла меня. Накрыв ее ладонь своей, я почувствовала, как в сердце разливается тепло: такое, как бывает, когда с зимнего, снежного дозора заходишь в хорошо натопленный дом и с благодарностью принимаешь из рук сослуживицы кружку с ароматным глинтвейном. И тогда тебе кажется, что все сложности временны, невзгоды – мимолетны, а проблемы не заслуживают ничего, кроме насмешливой улыбки.
  Правда, конкретно сейчас ситуация была посложнее, и расслабляться было не время: судя по закаменевшему выражению лица и последующему вопросу, главная храмовница мне не больно-то поверила. Ожидаемо, конечно, но все равно донельзя обидно. Я почувствовала, как уголки губ сами кривятся горько от такой недоверчивости, и плотно сжала зубы, чтобы не застонать недовольно. Сейчас слово взяла матушка Иоланда, и мешать ей посторонними звуками не следовало.

  Как показала практика – лучше бы она не начинала: ну, по крайней мере, с моей точки зрения. Женщина она была явно мудрая, многознающая, но вот выражаться по-простому, ясно и понятно, как я, все-таки не могла. Ну или это я такая дура, что не улавливала нить разговора. И вроде каждое слово в отдельности было понятно, но вот все вместе они в единую картину никак не складывались, из-за чего ум за разум заходил в попытках пробиться через те или иные фразочки.
  Ну вот какой, к дэвовой бабушке, «Властелин тела и души»? Что это за дрянь такая, причем здесь Хаос – причем, судя по всему, как имя нарицательное, а не обозначение бардака, и как это связано с мамой? Ни-че-го не понимаю! Ясно одно: видящая всю картину немного со своей башни лекарка связывала этого «Властелина» с ларем и считала, что Аэлис могут попытаться использовать, как плату за то, чтобы этот самый Хаос покорить – хотя, как по мне, покорить то, что постоянно находится в беспорядке и неорганизованности, никак нельзя. Это все-таки не два десятка в дребадан пьяных курсанток, которых еще при желании можно застроить, это что-то совершенно неупорчдоченное!

  В общем, спасибо матушке за поддержку, конечно, но лучше уж самой вмешаться и еще раз попытаться донести свою мысль до сестры Самины. Я – девочка настойчивая, мне хоть кол на голове теши, хоть на губу сажай, хоть увал отбирай, все равно буду стоять на своем. Не прислушается к моим словам храмовница – придется «отлучиться» в самоволочку самой-одной, и попытаться вернуть маму обратно домой. Ну или не одной: своих сослуживиц позвать на помощь. Дай Богини, они-то свою незадачливую Ситу в беде не оставят.
  - Сестра Командора, - подала я голос, - если я ошибаюсь, то готова принять всю ответственность и любое наказание. Но если нет, наш долг – выручить Аэлис. Косматые после всего случившегося не будут даже помышлять о сопротивлении и контрударе, а, значит, временное отсутствие небольшого отряда на безопасность Купола не повлияет. Позвольте мне со своим десятком отправиться в погоню за теми, о ком рассказала, в лишнее противостояние с другими беглецами не вступая и стараясь не подвергать сестер опасности. Сестра Командора, я верю в сказанное: клянусь здоровьем сестры и мамы, что не придумываю, набивая себе цену, ведь я – не экзальтированная девица, а солдатка. Позвольте мне отправиться в погоню и выполнить то, что дóлжно!

  Милостью Асемана, никому из взрослых не было интересно, зачем ты с приятелями по вечерам собираешься в тенистой беседке с приятелями, и о чем вы там ведете речи. Вам было от одиннадцати до четырнадцати, и вы, не став еще полноправными мужчинами, уже были не детьми, а, значит, не требовали постоянного пригляда. Вы были уже почти самостоятельными и способными на многое – так, по крайней мере, ты заявил единомышленникам, пересказав им услышанную от Махиджан-хатун историю, которую та сама в детстве услышала от бродячего сказочника-меддаха.
  В ней говорилось о “Молодых соколах” – ваших ровесниках, потерявших родителей и кров и оставшихся без средств к существованию. В далеком Бахдэде, Городе Тысячи Путей, эти одиночки объединились в самое настоящее братство, смешав кровь над глиняной чашей, и бросили вызов самому Белоглазому Али, чья шайка наводила ужас на бедных горожан и прибывающих в город караванщиков. После долгих приключений “Молодые соколы” смогли подстроить так, что ополоумевший от жадности Али бросился за короной Змеиного Шаха в садок, полный змей, где и погиб, а призванный негодяем трехрогий дэв с глазами из драгоценных камней исчез, не сумев отгадать загадку: “Все ему покорится: зверь, цвет, лист, птица; железо, прочный меч — ничто не уберечь. Пойми: наша доля — принять его волю”. Тэврах, лидер “Молодых соколов”, занял место Белоглазого, и показал себя столь мудрым защитником обездоленных и покровителем слабых, что сам великий визирь выдал за него свою единственную дочь, а Арслан-шах, львиноголовый владыка Бахдэда, трижды опоясал его зеленым поясом вали и вручил власть над провинцией, где дикие люди с кожей цвета ночи восстали против своего несравненного господина, и чинили разбой и насилие.

  Все согласились, что если “Молодые соколы” смогли, то вы – пятеро смельчаков, и подавно справитесь с какими-то там руинами. Сказано – сделано. Вечером, когда взрослые ушли на молитву, вы прокрались в арсенал и взяли с собой оружие по душе.
  Захеддин длиннорукий взял острое копье и крепкий дубовый щит.
  Джавад ширококостный булаву тяжелую в ладонях.
  Муса крепкоспиный на плечо взвалил топор, на полумесяц похожий.
  Махмуд невысокий кинжала два сунул за пояс.
  А с саблею хищной отправился в странствие ты.

  Конечно же, не с оружием единым вы, сыны своих славных отцов, отправились за сокровищами: глуп тот, кто считает, что одной решимости да надежной стали достаточно для успеха. Даже сам шах, да продлятся его годы бесконечно, скликая войска, заботился об обозе – а значит, и вам следовало. Тяжело груженную арбу, конечно, незаметно вывести не получилось бы, но вы вполне были готовы нести все необходимое на своих плечах, тем паче, что на пятерых мальчишек требовалось не так много.
  Захеддин предусмотрительно взял мешки для добычи.
  Джавад, добыл несколько горстей сушенных фиников и стопку лепешек.
  Муса, помня, что вы пойдете ночью, принес факелы.
  Махмуд – и как только сумел? – притащил кувшин вина-шароба.
  Ты тоже был не с пустыми руками, добыв накидки, что носят караванщики в пустыне.

  И вот на третью ночь, когда дева-Луна вошла в полную силу, один за одним вы перемахнули через ограду и поспешили к реке, где заботливо скрыли в камышах лодку-каик. Грести из вас никто не умел, но упрямство и упорство помогли вам полноводную Юмину, хотя и ниже по течению, чем планировали. А потом был долгий пеший переход по поросшим редкой травой барханам, усыпанным каменной крошкой. Муса, гордо оглаживая первые редкие волосики на подбородке, авторитетно заявил, что это – остатки древних строений, и минут пятнадцать вы собирали камни, в надежде найти подтверждение его словам. Бесполезно – ничто не напоминало обломки стен или крыш. Да и откуда им оказаться, если на всю округу каменным было только твое поместье, тогда как все остальные складывали и дома-ханэ, и заборы-дувалы из прессованной глины-пахсы или саманных кирпичей-гувалля? Муса получил от каждого по подзатыльнику, и вы отправились дальше, ориентируясь по луне, звездам и рельефу кажущихся бесконечными холмов.
  Прошло два долгих часа, прежде чем вы, усталые и недовольные, взошли на очередную вершину, с которой увидели, как лунный свет резким контуром очерчивает неровные выщербленные стены впереди. Вы добрались до цели, оказались подле того места, которым суеверные декхане пугали друг друга, и ни человек, ни зверь, ни дэв вам не помешал! Теперь сокровища, надежно защищенные старыми слухами, были почти у вас в мешках!
  Окрыленные увиденным – и куда только подевалась усталость? – вы побежали к развалинам, подгоняемые призывными, подзуживающими словами Захеддина, мнящего себя сейчас, наверняка, вождем целого отряда.

  Судя по всему, здесь когда-то был кёшк – древняя крепость, но ныне от нее остались, снаружи, по крайней мере, только обломанные зубья крепостных стен-девори предельной высотой в два ваших роста. За чертой стен виднелись остатки фундаментов, среди которых нет-нет, да попадались почти целые гробницы-гурханы: небольшие глиняные коробки с полукруглым куполом на крыше. Их вы решили оставить на потом, предпочтя сначала проникнуть внутрь кёшка через обваленный портал ворот. Пройдя под сколотой плитой, на которой еще можно было угадать высеченного в камне крылатого льва, вы оказались внутри.
  Обширный внутренний двор порос смоковницами и черным саксаулом, за которыми почти не угадывались остатки внутренних помещений. Здесь был настоящий лабиринт из колючих растений и стен, и после первых пяти минут исследования сразу стало казаться, что внутри крепость гораздо больше, чем казалось снаружи – вам уже немало пришлось попетлять, а остатки девори казались столь же близко, как и в начале пути. Возглавивший вас Захеддин уверял, что скоро вы доберетесь до каха – наиболее укрепленной части крепости, и вот там-то наверняка найдете и казну кёшка, и богатства коменданта. Все были уверены, что легенды не врут, и цитадель была оставлена гарнизоном в один день – а, значит, все сокровища до сих пор ждут своего часа.

  Луна все еще была на вершине своего пути, когда вы, протиснувшись сквозь узкую щель обвалившихся стен, вышли в небольшой внутренний двор, окруженный зарослями узкого кустарника. В центре площади, свободной от растений, стоял давно пересохший колодец-дикан. Махмуд – кто бы сомневался? – бросил в него камень, ожидая плеска или стука, но ни звука не донеслось из глубин. Кто-то, кажется, Джавад, неуверенно предположил, что на дне песок, и поэтому вы ничего не слышали, но проверять никто не решился – все поспешили прочь.
  Еще минут десять петляния по лабиринту – и вы вышли к обрушившимся стенам главной башни каха. Все переглянулись, довольные, ударили по рукам, поздравляя с находкой, и поторопились перелезть через стену внутрь. Вас встретила лестница, ведущая на второй этаж, и еще одна, уходящая куда-то вниз, в тесный провал подвала. Захеддин решил, что сначала надо подняться повыше – известное дело, что власть предержащие живут поближе к Небу, а потом уже спуститься в чернильную темноту подземелья. Он старался быть уверенным, но тебе показалось, что спуск вниз его пугает – Махмуда так пугал точно, потому что самый младший из твоих приятелей при словах о подвале весь побледнел и судорожно сглотнул, отступив за широкую спину толстяка-Джавада.

  Поднявшись по крошащейся винтовой лестнице на второй этаж, вы увидели, что дальше хода нет – подъем еще выше давно обрушился, и от него осталось только несколько ступеней. Обвалилась и большая часть стен, и теперь широкая площадка была вся залита серебряным светом. А на ней – ты не поверил глазам своим! – стояли неподвижными изваяниями десяток человек, облаченных в рубище. В своих дранных халатах, с плешивыми головами они походили толи на нищих, толи на странствующих дервишей. Все эти люди, как один, смотрели на лунный диск и, кажется, вас не слышали.
  За спиной ты услышал опасливое предложение Мусы уйти, но оно запоздало. Ваш предводитель, как и подобает славному арьяни, бояться каких-то бедняков не собирался, даже если те пролезли в считающиеся проклятыми руины. Захеддин выступил вперед, гулко ударив пяткой копья о каменный пол, на котором еще виднелись полустертые линии геометрически выверенных узоров-гирихов.
  - Кто вы такие и что забыли на землях благородного Нияза ибн-Дариша, долгие лета ему! Отвечайте, жалкие шакалы, вшив…

  Слова застряли у Захеддина в горле, когда нищие, дергаясь, как сломанные марионетки, повернулись к вам. В мягком лунном свете ты увидел запавшие щеки и открытые рты, полные кинжально-острых зубов, трупные пятна на синюшной коже и затянутые бельмами выпученные глаза. Сомнений быть не могло – ваш храбрый лидер невольно завел вас в логово гулей: мертвецов, проклятых Небом и отринутых Землей.
   Стоявший прямо перед тобой Захеддин отступил на пару шагов, чуть не врезавшись в тебя, и забормотал молитву Асеману, выставив перед собой подрагивающее копье в хрупкой надежде остановить чудовищ. А за спиной уже послушался истошный визг Махмуда:
  - Бежи-им!

  Гули начали двигаться, приближаясь к вам, и с каждым ударом сердца начинали двигаться все быстрее. Тебе следовало решать, что делать, и, желательно, как можно быстрее.

  При неверном свете костра, лишь самую малость разгоняющего ночную тьму, едва можно заметить светловолосую девушку, кутающуюся в широкий темный плащ. Склонившись над листами бумаги, она то покрывает их размашистым широким письмом, четкие буквы которого безмолвно свидетельствуют, что грамотности она обучилась уже в зрелом возрасти, то в задумчивости грызет кончик пера, прикидывая, о чем еще ей хочется рассказать. В голове ее – уйма мыслей, вопросов и домыслов, но стоит попытаться их сформулировать, как сразу наступает ступор. И тогда светловолосая девушка тянет руку к кружке с травяным отваром, делает большой глоток и в задумчивости продолжает смотреть на грациозную пляску языков пламени. А когда рассуждения облекаются во плоть слова – снова продолжает писать.
  «Брона НикРоан – так меня зовут. Простачка, как обращаются ко мне друзья – или Простак, как говорят те, кто помнит, как я носила личину «юноши Брана». Сегодня, как и вчера, как и три дня назад, я мчусь во весь опор к Крепости Стражей – первому заслону на пути той непознаваемой напасти, что пришла в королевство. Каждый день в седле я провожу по восемнадцать-двадцать колоколов, и теперь и спина, и седалище – все болит так, что хочется скулить. На что я считала себя закаленной – к таким нагрузкам я все-таки не приучена. Но показывать слабость нельзя, ведь именно меня Его Величество избрал спутницей Великой Шестерки – несказанная честь, до сих пор остающаяся для меня загадкой. Впрочем, они, кажется, понимают, что обычной смертной вроде меня нужно время на отдых – сами бы они скакали без остановки, прерываясь только на то, чтобы сменить лошадей.
  Чувствую, что смысл в таком назначении один – быть символом того, что рядом с величайшими из героев, бессмертными защитниками королевства, плечом к плечу стоят и простые люди. Но почему я? Андреас лучше владеет мечом, Конхобар гораздо более стоек, Гера ловка, как гадюка в траве, у Домналла стрелы срываются с тетивы раза в три чаще, чем у кого бы то ни было. Я тоже кое-что могу, и уж точно не вхожу в число худших рыцарей Лимерика, но все-таки, все-таки... Однако королевскую милость не обсуждают.
  Я не представляю, как можно описать этот восторг от знакомства с живыми легендами, да еще и всеми одновременно: я сразу ощущаю себя маленькой девочкой, впервые оказавшейся на турнире, и незамедлительно оглушенной яркостью красок, и звучностью титулов. Губы сами расползаются в улыбке, и в глазах плещется, наверное, щенячий восторг. Но я, хоть и Простачка, но не дура, и понимаю, как позорно это смотрится со стороны, так что предпочитаю держать себя в руках, наступить на горло собственной песне и не лезть к ним с предложением выпить и поболтать о житье-бытье. Я от них столь же далека, как и любой простой латник под моим началом, и вряд ли попытки стать ближе будут восприняты адекватно. Я даже не помощник, потому что катастрофически не дотягиваю до их уровня, а так, что-то молодое и зеленое, как трава весенняя.
  И все-таки, не смотря на все написанные сомнения, я не собираюсь стоять столбом, ожидая, что Герои все сделают за меня, а самой приносить им бурдюки с вином, вытирать пот и аплодировать могучим ударам – не дождетесь! Я, конечно, не великая воительница, и даже не лучшая из ныне живущих, но все равно: буду делать то, что должно, на пределе всех своих сил и за их краем. Не ради того, чтобы заслужить одобрение Шестерки, хотя, конечно, тоже хочется, не ради собственной славы, хотя и это тоже весьма приятно – ради того, чтобы наступило завтра.
  И, надеюсь, в этом завтра найдется место и для меня».

  После короткого сна – новая скачка, и нет времени любоваться красотами пограничья. Девушка клюет носом, иногда проваливаясь в короткую, похожую на забытье дрему, и приходит в себя только тогда, когда за кромкой леса вырастают светлые башни крепости, окаймленные золотом ярких солнечных лучей, пронзительно-чистые и спокойные на фоне небесной лазури. НикРоан устало улыбается – наконец-то цель достигнута! Долгого отдыха, конечно, не предвидится, но само осознание, что больше никуда не надо будет мчаться, радует.
  Въехав под своды цитадели последней, воительница скидывает капюшон плаща: скрывающий лицо шлем и тяжелые доспехи ждут своего часа в переметных сумах заводной лошади. Она улыбается, видя в толпе солдат знакомые лица, с кем-то здоровается, с кем-то перебрасывается незатейливыми шутками, у кого-то интересуется здоровьем жены и детей. Вся эта веселость наполовину естественная, наполовину напускная: Простачка понимает, сколь тяжело воинам оставлять родной гарнизон в преддверии пришествия Зеленой Погибели, и пытается их как-то приободрить и вселить уверенность и в самих себя, и в то, что Шестерка наверняка остановит чудищ.
  Но вот раздается громкая команда – и солдаты в едином порыве опускаются на одно колено перед теми, кто в час нужды пришел их спасти, поставив свои вечные жизни щитом на пути непознаваемого ужаса, пришедшего словно из ночных кошмаров. Брона смотрит с высоты седла на лес склоненных голов и чувствует, как шею и щеки заливает краска – словно она, Простачка, случайно украла порцию надежд и ожиданий, предназначенных не ей. Она и сама была бы рада присоединиться к тем, с кем когда-то хлебала из одного котелка, но понимает, что это уже невозможно: назначение в помощь Шестерым возвело непреодолимую стену между ней и солдатами, и при этом ни на йоту не приблизило к бесконечно далеким Героям, в которых человечность мало-помалу зарастала быльем, оставляя только ослепительно яркий свет.

  Дождавшись, окончания церемониала передачи крепости и тепло попрощавшись со знакомыми из уходящих, Брона уже собирается воспользоваться недолгой передышкой, чтобы побыть одной, как слышит топот копыт и зычные выкрики. Оставшись посмотреть на причину суеты, девушка, к вящей своей неожиданности, узнает в прибывших конниках свой отряд-дрэнг, ведомый Рупертом. Смурное лицо воительницы словно солнышко озаряет, и она, дождавшись, пока всадники спешатся, крепко обнимает и Старика, и других своих людей, не задумываясь даже за радостью встречи о причине их прибытия. Руперт, впрочем, делать тайну из цели отряда не собирается, уведомиы предводительницу, что прибыл воевать, жить и умирать плечом к плечу с ней. И как не пытается Брона убедить его в обратном, ссылаясь на королевскую волю, уезжать не собирается.
  Точку в споре ставит прибывшая на шум спора Вестница. НикРоан подбирается вся, распрямив спину и расправив плечи, и с каменным лицом хорошего, исполнительного воина выслушивает слова – а, вернее, плохо замаскированное повеление одной из Шести. И все можно было бы оставить так, как есть, но командир этого дрэнга – именно она, а, значит, именно за ней и должно было остаться последнее слово. Преодолев призывающую молчать в тряпочку скромность, Простачка звонко объявляет:
  - Братцы, вы слышали слова Вестницы! Кто не готов сегодня умереть, кто должен вернуться к семьям – прощайте, я вас не останавливаю и зла держать не буду: вне зависимости от выбора, ваша Простачка счастлива была всех видеть! А кто останется, тот, может быть, умрет, но умрет со славой и возродится в памяти потомков! Выбирайте, а пока… Радуемся!
  Стены старой цитадели сотрясает громовой крик десятков глоток, выкрикивающих старый, древнее самого королевства, девиз тех, кто идет на смертный бой с улыбкой на лице и светом в сердце.

  …Посидев какое-то время со своими людьми, НикРоан оставляет их, удалившись на вершину одной из башен. Маетно ей, неспокойно на душе: ни эль, ни разговоры, ни песни не помогают. Тренироваться бессмысленно: более того, сейчас это также вредно, как кормить псов перед охотой. Но чем-то руки занять надо, да и голову тоже – и у девушки есть на то идеи.
  Вышивку, конечно же, никто не назовет достойным рыцаря ремеслом, но рыцарем-то себя Брона и не чувствует. Вот и теперь, прислонившись спиной к нагретым солнцем камням зубцов, она раскладывает белое полотно нижней рубахи, на который цветными нитями уже размечен контур растительных узоров – по вороту, по рукавам, по подолу. Ловко орудуя иглой, Простачка тихо мурлычет себе под нос старую песенку, под которую она засыпала, будучи еще совсем ребенком: «Я сплетаю красный шелк, белый шелк, зеленый шелк, Я сплетаю этот шелк, будет хорошо…». Простые, с детства знакомые слова, рефрен звуков успокаивают, настраивая на немного флегматичный лад.
  Только раз нарушается спокойствие – явлением Героя Хора. Подскочив, девушка со все возрастающим удивлением выслушивает самого таинственного из Шестерки, и только на пожелание удачи судорожно кивает:
  - Спасибо, достославный Хор, - она на миг задумывается, стоит ли добавить что-то еще, - и вам удачи тоже: пускай монетка всегда выпадает только так, как загадано, вот.

  А потом, когда становится заметно, что все Шестеро, словно повинуясь неслышимой команде, спешат на южную стену, НикРоан облачается в свежую и чистую рубаху с так и недошитым узором, облачается в доспехи и спешит вслед за остальными, по дороге отдав Старику указание в бой без нужды не лезть, а наблюдать, использовать, при необходимости, крепостные баллисты и в целом быть мобильным резервом.
  На стену она приходит одной из последних, зябко кутаясь в плащ и стараясь укрыть лицо от холодных поцелуев призванных Стужей снежинок. Вместе со всеми выслушивает Глашатая Погибели, скривившись от отвращения при виде его безобразной сущности. А потом, когда лавина ужасных существ единым зубастым валом обрушивается на ставший воистину Последним Стражем бастион, просто старается сначала выжить и поразить как можно больше недругов, а потом – прикрыть спину Латнику и Мечу. Хоть на это-то она способна?

  Радуясь флейте, как ребенок – подарку на день Милосердия, Анна пропустила мимо ушей и ворчание на Нэйта, и ответ на вопрос Септа, отметив для себя только, что Неттл-младший опять ляпнул что-то по-детски непосредственное и дурное, а Хербаст, напротив, каким-то образом сумел произвести на Нору впечатление. Это осознание заставило девушку весело хмыкнуть: вот уж от кого-кого, а от Септа она такого не ожидала. Чтобы самый правильный из них нашел общий язык с наемницей из Язвы? Вот уж диво!
  Долго музицировать ей не позволили: пришлось подниматься и плестись вслед за всеми. Как оказалось, помимо грядущей стрижки Нора подготовила им и возможность помыться – еще хоть что-то приятное среди общей беспросветной и тоскливой серости. Правда, купальни выглядели достаточно убого, но другого от тюрьмы ожидать и не следовало. Это дома можно было искупаться в реке или блаженно устроиться в здоровенной кадке с горячей водой, а тут пришлось постоянно дергать за рычаг, чтобы и самой сполоснуться, и таз наполнить – ужасно неудобно. К тому же и сама вода была остывшая, и мыла не полагалось. Да что там мыла: ни поташа, ни глины, ни скребка с песком – ничего не было. Дескать, льет – и ладно, а там уж делай, что хочешь.

  Снова горестно вздохнув, полуэльфийка закатила глаза, демонстративно показывая, сколь недовольна такими условиями. Кочевряжиться, однако же, не стала: желание избавиться от застарелой грязи и засохших кровавых корок превысили все остальные. Даже смущение отступило на второй план, здраво рассудив, что от своих ее отделяют стеночки, а тюремщиков она видит в первый и последний раз: а, значит, какой-то совсем уж непристойности практически нет. А если, к тому же, вспомнить заветы Пепельной Хозяйки, то можно вообще не переживать: отсутствие одежды вовсе не должно считаться проблемой.
  Водные процедуры девушка принимала дольше всех, хотя и, практически не переставая, ворчала себе под нос. Сосредоточенная и старательная, она воспользовалась представившейся возможностью по-полной, пытаясь отмыться дочиста. Вот только от синяков избавиться было никак невозможно, да и застарелый грязный запах перебить не получалось, от чего любящая выглядеть красиво и франтовито певица досадовала еще больше.
  Выбраться к остальным ее принудили только окрики Венды и недвусмысленная угроза встать и выволочь засидевшуюся девушку из душа за шкирняк. Отмахнувшись беспечным “да иду я, иду”, Айлинн с новым горестным стоном, сделавшим бы честь неупокоенной страдающей душе, принялась одеваться, вполголоса возмущаясь отсутствием даже такой банальной мелочи, как полотенце. Откровенно говоря, все стенания певицы были достаточно поверхностными: в целом после купания она чувствовала себя достаточно комфортно и позитивно, веря, что все вскоре окончательно наладится, а недовольство проявляла скорее для проформы.

  Правда, вид подстригаемых товарищей по несчастью радость немного приглушил – полуэльфийка вспомнила, какая экзекуция ей предстоит. Но разъяснения Норы не забылись, так что поднимать новый бунт Айлинн не стала, только смиренно попросив оставить волосы по-возможности подлиннее, а еще лучше – сохранить хотя бы одну прядь на затылке, как хвостик, чтобы было не так горько расставаться с остальным. А пока Венда ее подстригала – грела уши на разговоре Джоша с ребятами.
  Пространные рассуждения тюремщиков о тратах были близки девичьему сердцу: бардесса давно мечтала скопить огромную сумму денег, построить себе роскошный костюм, набрать красивых цацок и обязательно обзавестись инструментом, сделанным кем-нибудь из именитых мастеров. И Язва, кажется, давала шанс исполнить мечту: хотя пока что, правда, несла с собой только потери.
  Усилием воли подавив готовые расцвести пышным цветом мечтания о роскошной жизни, Анна решила наконец поинтересоваться хоть о чем-нибудь, полезном делу – а заодно и отвлечься от опадающих, как листва осенняя, алых локонов:
  - Мистер Джош, а вы нам не подскажете, кого именно из заключенных следует опасаться больше всего, и на что они способны? И еще один вопрос, вдогонку: помимо мистера Граста еще халфлинги за решеткой есть? Не хотелось бы ошибиться ненароком.

  Валкое, муторное путешествие на корабле запомнилось плохо – лишь отдельные эпизоды врезались в память, да бесконечный стыд от того, что она вынуждена справлять естественные потребности в присутствии мужчин. Айлинн помнила, как она сидела в углу, притянув колени к подбородку, и смотрела неотрывно в одну точку. Помнила, как она страдала от неприятного запаха от самой себя. Помнила, как однажды подскочила с места и заметалась по трюму, простукивая доски в поисках выхода. Помнила, как первые разы воротила нос от равномерного месива похожей на рвоту баланды, и как потом, оголодав, ела ее так, что за ушами трещало, и была готова попросить добавки.
  Она помнила, как, измучившись от тупого ожидания неизбежного и от отвращения к себе самой, зараставшей грязью по уши, отколупала длинными ногтями длинную твердую щепку от борта, чтобы использовать ее в качестве заколки, и как потом часами разбирала волосы прядь за прядью, пожертвовав ради них кружкой с водой в попытке хоть как-то избавиться от грязи. В памяти осталось, как она, облокотившись спиной к балке и скрыв лицо в ладони, негромко пела песню за песней, с каждым разом все больше и больше погружаясь в меланхолию. Не забывала она и то, как за попытку попросить флейту получила надменно-самоуверенное "думаешь ты сможешь нас убаюкать своей дьявольской песней, ведьма?" и хлесткую пощечину. И снова – песни, песни, песни: омут чужих жизней, позволяющий отрешиться от мрачной действительности.

  Под конец она уже не понимала, где она и кто она: толи пленница Ордена, толи умирающая воительница, толи старый ветеран, толи идущий на смерть менестрель... Когда ее, одуревшую от однообразия, спертого запаха нечистот и немытых тел, ожидания неизвестности и воловьей покорности тюремщикам вздернули за шкирку и выволокли, натянув на голову мешок, куда-то наверх, Анна не сопротивлялась, и даже не пыталась шевелить ногами, не видя в том смысла. Но когда кожи коснулся легкий свежий бриз... Девушка почувствовала, что на глаза наворачиваются слезы, и взмолилась всем известным богам, чтобы еще хоть раз увидеть широкий простор и бескрайнее небо.
  Но здесь, в этой обители приговоренных, боги были глухи и слепы. Никто не помог, когда она, облитая водой, хрипло кричала от резкого холода. Никто не откликнулся, когда она отчаянно отбивалась от настойчивых рук, а потом сжималась, нагая, прикрывая срам. Ни одна небесная сущность не видела, как она, красная, как маков цвет, торопливо одевалась в отвратные тюремные одежды и как потом, давясь и громко сглатывая, жадно поглощала пищу, боясь, что ее отнимут.

  Одиночное заключение, благодаря которому стыдиться стало некого, недолго утешало полуэльфийку. Как оказалось, для нее, всегда общительной и привыкшей быть окруженной людьми, одиночество было пострашнее стыда: вскоре она была готова согласиться на общую камеру с товарищами по несчастью, лишь бы видеть хоть чьи-то живые черты и слышать голос, не заглушаемый стенами. Промаявшись так на жестком, как доска, матрасе, показавшемся по сравнению с трюмом королевским ложем, Айлинн снова обратилась к проверенному выходу – бегству за пределы сознания через песни, снова и снова уводя свой разум из болотного уныния действительности в другие жизни, нанизывавшиеся одна на другую, как бусины на ниточку.
  Впрочем, канцоны и баллады, что неустанно исполняла бардесса, пока что еще оставались в пределах разумного и последовательного, имея в своих словах тот или иной смысл. Пока что...

  А потом начались бесконечной чередой пытки и вопросы, вопросы и пытки. Она поначалу сопротивлялась – не ради Громвелла, не ради его учеников: просто вопреки всему. Площадная, страшная брань – на искривившихся полудетских губах. Ломкая линия вздернутых бровей. Рваные, марионеточные движения. Сузившиеся миндалевидные рысьи глаза. Сжавшиеся в птичьи хищные лапы пальцы. Гордо вздернутая голова, словно она – королева среди вассалов.
  Все это ломают страшные и жестокие, выверенные удары, заставляющие захлебываться кровью. Снова слезы и снова затапливающая все тело боль. Руки, обхватившие живот. Руки, растянутые на дыбе. Плеть, оставляющая на спине багровые набухающие полосы. Бессильно упавшая голова. Прилипшие к ранам волосы цвета крови. Потухший, смирившийся взор. Иссиня-черные поцелуи палки на бедрах и ребрах. Кровь на губах, кровь везде – она течет из голодных разверстых пастей ран, впитывается в бесформенные одежды, остается на миске с едой, выходит из тела вместе с вязкой слюной....

  Попытки огрызаться сменяются молчанием, за молчанием идут попытки убеждения в своей непричастности. Все оказывается бесполезно, и бардесса сдается, сыпля всей правдой, которую может припомнить, как зерном из дырявой корзины. Снова ей не верят, снова бьют, пока слабое тело не теряет сознание. Песни сменяются на все более странные, чередуются молитвами о смерти.
  Она начинает соглашаться со всем, рассказывать, как Громвелл призывал демонов и сношался с ними, как похищал людей в торговых караванах, принося их в жертву своему темному хозяину, от одного имени которого непосвященные умирают, а домашних животных разрывает на куски. Взахлеб, давясь словами, она с упоением рассказывает, как каждую проповедь Громвелл становился словно бесноватым, суля уничтожение Касторэджу и грозя наслать на него трижды по три легиона отборных демонов. С экстатическим упоением девушка “вспоминает”, как священник хвастался, что нашел союзников и среди вернейших слуг Матери, которые будут до последнего дня рядиться в одежды праведников, чтобы нанести в последний момент удар в спину благонравным, и на их костях установить царстве беззакония и жестокости....

  Ложь не спасала также, как и правда, как и любые другие попытки. Напротив – к истязаниям прибавились какие-то эксперименты и чары. Айлинн то противилась, бьясь за себя до последнего лучика сознания, то покорно все принимала, то со смехом просила не тушеваться и продолжать, продолжать. И снова пела – теперь среди общей печали и черноты стали попадаться и светлые, чистые вещи, словно в бегстве от себя она искала другой мир, где все светлей и добрей. Полдень ли, полночь ли – охранники и другие узники могли услышать, как надтреснутым колокольчиком звенит девичий голосок, выводящий новые строки.


  Недолго оставалось до того момента, когда Анна предала бы себя в руки безумию. Но смертный приговор заставил ее встрепенуться, собраться с силами и духом и стать почти нормальной: коли уж сегодня суждено помирать, то лучше делать это возвышенно и достойно, как те, что прощались с жизнью на белой скале под палящим солнцем. Ей даже хватило смелости – а, скорее, отчаяния обреченной, бросить своим палачам:
  - На моей могиле вырастут цветы, а вы заживо обратитесь в гной!
  Девушка надеялась, что это прозвучит гордо, но, выплюнув фразу, поняла, сколь жалко она звучала. Обессиленная, не сумевшая даже уйти с честью, она покорно позволила надеть на себя мешок и смиренно приготовилась к смерти, думая в тот момент почему-то только о маминых малиновых пирожках. Совершенно не подходящая мысль для смертницы, но навязчивая, как пьяный охотник, месяц ходивший по лесу и теперь жаждавший женского внимания. И хотя смерть должна была прийти с минуты на минуту, девушке все равно было безумно стыдно – словно это могло что-то изменить.

  Но, как и подобает легендам, на выручку готовящимся умереть героям пришла “кавалерия”. Правда, не оттуда, откуда ждали – из самой Язвы, а не в лице чудесным образом спасшихся викенцев или юного герцога, случайно проезжавшего мимо с дружиной и узревшего несправедливость. Но это было и не важно – главное, что она будет жить. Эта мысль рефреном отдавалась в мозгу Айлинн, мешая слушать Элеонору, а в груди клокотала буря восторга, растягивающая сухие, потрескавшиеся губы в широкой, ненормально веселой усмешке.
  И когда прозвучал вопрос, бардесса, топнув от воодушевления ножкой, каркнула во всю мощь легких хриплым, сорванным в застенках голосом:
  - Я согласна!

  Когда веревки с шеи наконец были сняты, ноги полуэльфики подломились, и она упала где стояла, зайдясь громким, надрывным плачем, размазывая кулачками слезы и упоенно повторяя:
  - Жива! Жива! Я не умру! Не умру! О, богиня, как же хорошо жить! Небо, как же хорошо видеть небо и дышать! Жива! Жива-жива-жива!
  На все прочее ей было наплевать.

  Проигнорировав балаболку-Нэйта – дрянной мальчишка полез с дурными вопросами, когда решается куда как более важный вопрос! – и уговоры Септа – с его видением девушка категорически не была согласна, хотя комплимент вышел весьма приятный – бардесса продолжила неотрывно смотреть на Элеонору в надежде, что черствое сердце женщины наконец ёкнет, и та признает, что со стрижкой погорячилась. А еще лучше – выдаст какую-нибудь цветастую косынку, под которой можно безбоязненно скрыть потускневшие от грязи огненно-рыжие пряди.
  Вот только наемница, или кем она там была, идти на встречу впервые в жизни увиденной девушке не собиралась. На все возражения Айлинн недовольно скривилась, руками всплеснула обиженно, недвусмысленно демонстрируя, что убедить ее добровольно расстаться с шевелюрой не удалось. Хотела еще ножкой топнуть, но тяжесть оков давала о себе знать, так что пришлось ограничиться тем, что было в ее силах.
  - Да пошли вы все в задницу, - недовольно проворчала она, - подозрения вызовет… Какие, к демонам, подозрения? А-а-а, сгорел сарай – гори и хата, режьте, изуверы, режьте мою красу, когда могли бы просто помыть, и все, или укрыть чем…

  Махнув на все рукой, певица демонстративно отвернулась, утешая себя тем, что еще стребует новые волосы если не с Элеоноры и ее патрона, то с Аммоса и его семейки в награду за труд. А пока, всем своим видом демонстрируя недовольство, девушка прислушивалась к новой порции сведений от Норы. Возможные пертурбации с лодкой ее не сильно заинтересовали: где это видано, чтобы столь тщательно проработанный план пошел прахом из-за какой-то мелочи? А вот вероятные коммуникации с другими заключенными заставили насторожиться: по всему выходило, что возможностей избежать ненужных глаз и ушей было не слишком много. И уж подкрадыванием избежать внимания точно не вышло бы – из нее лазутчик такой же, как из Кенни – великан, а из Неттла-младшего – громила-мордоворот.
  В общем, что делать с потенциально недовольной побегом без их участия публикой, бардесса совершенно не представляла, рисуя себе самые невозможные картины: то о том, как они всемером устраивают кровавую баню всем голосистым, то о том, как она, Эдвас и Септ беседуют с каждым недовольным, убеждая его молчать, то представляя Молчуна с отрезанного головой какого-то неудачника на поясе и табличкой на груди: «Он хотел помешать мне выйти». Умом девушка понимала, сколь мало общего между представившимися образами и действительностью, но унять разбушевавшуюся фантазию никак не могла.

  Дернувшись от упоминания каких-то «сувениров», Анна скосила глаза и неожиданно для себя увидела в руках Норы свою флейту, которую она считала безвозвратно потерянной. Все горе от предстоящего облысения, все фантасмагорические картины мигом растворились в эйфорической радости от возвращения милого и родного инструмента: бардесса, издав восторженный визг, бросилась, насколько это позволяли кандалы, к инструменту. Практически выхватив флейту из рук наемницы, разулыбавшаяся девушка издала еще один невразумительный, но явно радостный вопль, послала спасительнице инструмента воздушный поцелуй и незамедлительно проверила, все ли в порядке с ее драгоценной флейтой, извлекши из нее несколько коротких рулад.
  Все получилось в лучшем виде, и удовлетворенная этим Анна прижала инструмент к груди, поклонившись Норе и тепло поблагодарив:
  - Спасибо, что выручили ее! Теперь, раз уж волосы мне потом нарастят магией, я готова ко всему!

  Поначалу девушка, целиком поглощенная радостью от осознания, что хрупкое чудо жизни не отберут, не обратила внимания, что их спасительница перешла от общих предложений к конкретике. Анна все также продолжала смеяться и плакать, шумно восторгаясь возможностью дышать свежим воздухом и видеть что-то помимо четырех стен, пока ей на плечо не легла тяжелая рука. Певица вжала голову в плечи, мигом прижухнув, как мышь под веником, и подняла ставшие огромными и испуганными глаза на того, кто подошел к ней. Убедившись, что это всего лишь мистер Барнс, она тихонько выдохнула, утерев рукавом мигом взопревший лоб, и благодарно кивнула.
  Опершись о ладонь мужчины, она с трудом поднялась, лязгнув тяжелыми цепями на ногах, и прислушалась, наконец, к речам наемницы, старательно запоминая все сказанное. Раз уж ее… их всех спасение лежало через эту женщину, следовало быть предельно внимательной, наматывая на несуществующий ус все, что она произнесет. Воспрянувшая духом после несостоявшегося повешения полуэльфийка твердо была намерена честно заслужить себе свободу, и не собиралась откладывать дело в долгий ящик.
  В начале она, расставив ноги на ширине плеч и скрестив на груди руки, пыталась изобразить строгую сосредоточенность, но уставшее тело подвело, отозвавшись болью в коленях и ломотой в спине. Скривившись, как от глотка уксуса, девушка осмотрелась и, приметив ближайший висельный столб, разлапистыми маленькими шажочками, волоча за собой глухо звякающие кандалы, подошла к нему. Облокотившись на вертикальную поверхность, певица закрыла уставшие от яркого света глаза, чувствуя шершавое тепло дерева и легкое покачивание под ногами. Размеренный голос Элеоноры заполнил собой все пространство, дополняясь яркими красочными образами сказанного, имевшими, скорее всего, очень относительное отношение к действительности, но зато помогавшими и сосредоточиться, и ассоциативно запомнить рассказанное.

  «Итак, Язва, значит, - мысленно резюмировала Айлинн, - и мы на самом ее днище. И героически вляпались в разборки этих, как там их, Королевских Судей – судя по всему, кого-то вроде преступных баронов из книг. И если уж этот паладин, чтоб ему пусто было, не самый худший из них… О, Алчущая, страшно представить, каковы тогда остальные! Ну ладно, это еще предстоит узнать… если раньше меня не найдут в переулке с улыбкой на шее от уха до уха, или на дне реки в каменных сапогах.
  Зато как интересно получается: наш благородный паладин на самом деле архи-бандит, сколотивший шайку из набожных глупцов! А я знала, знала, что рыцарь он ряженый, ничуть не более муж благородных кровей, чем… чем любой из нас, вот!» - о своем понимании певица, конечно, преувеличила, но осознание собственной «догадливости» приятно бодрило, - «И теперь от нас хотят, чтобы мы ему насовали палок в колеса, жуков в сапоги и плюнули на спину. Для начала, конечно, а потом, став знаменитыми и славными, низвергли в ту грязь, в которую нас кинули по его приказу.
  Только вот как это сделать-то, если он такой влиятельный? А, ладно – на месте разберемся! Мы живы, осведомлены о том, сколь опасен наш недруг, и готовы ко всему, к тому же на нашей стороне правда и праведная месть!» - губы девушки зазмеились в неприятной жестокой улыбке, ранее никогда не посещавшей это милое лицо, прежде с основном выражавшее беспечное веселье, - «А когда он окажется в наших руках, я ему припомню все, что он сделал с домом. Торнрейдж… Он ответит за все и всех, и будет молить об обычных пытках… Клянусь алебастровыми бедрами Королевы – своими руками устрою гниде Бездну на земле!».

  Завистливо проследив, как рассказывающая о том, что им только предстоит совершить, женщина пьет из фляги, причем явно не воду, полуэльфийка жадно сглотнула, досадуя, что ей сейчас вина точно не обломится. Но, может быть, потом, когда она выберется с этой плавучей тюрьмы… Ради одной только возможности промочить горло чем-то помимо затхлой воды стоило приложить максимум усилий.
  - Играли, да, - коротко откомментировала она вопрос о шахматах. Риторически спрашивала Нора или нет, Айлинн не сильно-то волновало: ввсказаться говорить о том, о чем хочется самой, а не рассказывать то, что требуют, была немалым искушением.
  «Ну понятно, мы – разменная фигура. Пройдем через всю доску – хорошо, нет – невелика потеря: все ровно так, как всякие злые властелины относятся ко своим слугам. Так это что значит, я теперь слуга Темного Лорда мелкого подшиба, и буду мимоходом убита благородным настоящим героем, когда он будет пробиваться через логово Тьмы? Ой-е-эй… Да нет, не может быть: наниматель просто дурной человек, и все, а ближайший «благородный паладин» на деле еще худший негодяй. Ох, не сказка прям, а ее отражение в кривом зеркале…

  Так, хватит философствовать, милая: кажется, эта Нора перешла к тому, что надо сделать вот-прям-щас. Та-ак, таверна – это мы любим, это хорошо. Только что такое инсектум, о котором она упоминает? Похоже по звучанию, как что-то, связанное с насекомыми, а значит… Что-о? Крысо-оборотни? Ну ничего же себе, я о таких и не слыхала! Волки, медведи, кошки, кабаны – все красивые звери, а эти – крысы! Наверное, они крепко страдают от такого обличья, и поэтому злобные, как… как… как загнанные в угол крысы, во! И что с ними делать? Разобраться, почему они людей похищают? Это дело хорошее, правильное! Главное, чтобы нас самих при этом не похитили: не хочу быть сожранной крысюками-переростками!
  Ага, а вот и ответ «как». Вытащить крысо-халфлинга, ясно. Убедить, что мы ему не враги – а с чего бы ему нам верить? Я бы семи оборванцам не поверила! А с другой стороны, если бы представилась даже такая сомнительная возможность сбежать, разве не воспользовалась бы ей? А, хрен этих городских разберет, что им в голову взбредет! Хотя-а… Можно, пожалуй… Да, это рабочий вариант вполне. Что только с другими каторжниками делать, ума не приложу! Ладненько, не будем гнать лошадей, дорогая – оглядимся там, осмотримся, и потом уж решим.
  Еще на работу у этого полурослика потом попроситься… Волчья печень, станет он нас нанимать, держи карман шире! Хотя, может, благодарностью проникнется? Хотя в книжках пишут, что у разбойников нет ни чести, ни совести… Ну и пускай: просто попробуем быть убедительной, а глазки пускай ему Нора сама строит, нашла себе шлюху! Перетопчется – и она, и Аммос этот!».

  Пространный рассказ закончился, и спасительница, к вящему удивлению Айлинн, оповестила о решении взять, и всех спасенных остричь. С учетом сказанного о магическом слежении по волосам, бардесса предположила, что наемница опасается, что, если оставить «лишние» пряди, потенциальные беглецы скрутят, например, отрезанные волосы в узелок и отправят вниз по реке, или к хвосту бродячей собаки привяжут, сбив с толка следящее заклинание. Такие действия казались логичными, однако же даже ради подобных гарантий и собственной безопасности соглашаться с ними девушка, весьма дорожившая своей прической, не собиралась, о чем громко и со всей доступной ей убедительностью оповестила, отлипнув от столба и уперев руки в бока в позе рыночной торговки-скандалистки:
  - Не отдам! Какого демона, госпожа Шанк? Возьмите прядь, мало – возьмите кровь, ногти там! Куда мне лысой податься? Вы же нас и дальше использовать собираетесь, верно? А я, между прочим, бардесса, и мой облик – ваш актив, если можно так выразиться, он будет работать в интересах вашего нанимателя! Таким решением вы сами проблемы доставите своим далекоидущим планам! – певица покачала указательным пальцем перед лицом.
  И куда мне сбегать-то, в грязном тряпье и без моих милых лютни и флейточки? А другие заключенные пускай думают, что хотят, почему я не как коленка – хоть что я всем охранникам ради сохранения прически удовольствие доставила! Не отдам волосы, и не сбегу никуда: куда я одна в большом городе, да еще в самой Язве? До первого встречного человека? Прядь – берите, сама отрежу, и в кровь обмакну, и что надо сделаю, но уродиной становиться не буду: я и без того на свинью похожа, но это хоть можно отмыть, а волосы не отрастишь!
  Хотите, Королевой поклянусь, что не сделаю ноги?

  Славься, десятитысячелетний Асеман, Отец-Небо, владыка всего сущего!

  Славься, всеплодороднейшая Кешиден, Мать-Земля, дарительница жизни!

  Славься, справедливейший из мудрых шах Халид из дома Мошатер, владыка земли Хазиристанской, надежда Неба и Защитник Земли! Все, что происходит во владениях твоих, осиянно неизбывной милостью твоей, и только ты ведешь свой народ к Свету!

  ...Так, вознеся хвалу владыкам божественным и правителю земному, начнем мы эту историю. Слушайте ее, чувствуйте ее сердцем, запоминайте все произошедшее, и, возможно, найдете в этой стародавней легенде ответы на те вопросы, что до сих пор беспокоят безусых юнцов и седобородых аксакалов, высокомерных кадиев и безумных дервишей. Но помните – россыпь песчинок, хоть и образует пустыню, являет собой и бархан, и горсть в ладони: вся разница в глазах смотрящего...

  …Ты родился двенадцать лет назад в цветущем поместье «Сефид Ниязи» на реке Юмина, что берет свое начало с Белоголовых гор, и имя тебе дано было Шамси - "Солнечный". Как позже тебе довелось узнать, причиной тому было, что свой первый вздох ты издал на следующую ночь после Дэваришта – Дня всей нечисти, и родители твои решили дополнительно оберечь жизнь твою самым чистым, самым светлым словом: наименованием светила, которое так не любят живущие-в-ночи. Не в самый лучший день тебя угораздило родиться, честно говоря: впрочем, твоему погодке, сыну шаха, не повезло еще больше – его появление на свет произошло в самый пик Дэваришта.
  Отец твой, благородный Нияз ибн-Дариш – долгие лета ему! – славный человек, самый достойный и знатный во всей округе. Он дороден, как и подобает обеспеченному мужу, и крепок, как корни гор – ведь молодость свою он провел в рядах «Айнауша» - личной гвардии самого Солнцеликого шаха! И это не удивительно, ведь Нияз ибн-Дариш – не простой смертный, как все вокруг, а происходит из дома Каджар: дальних родичей самого Владыки. И ты, Шамси ибн-Нияз, тоже один из Каджари: человек с золотой кровью!
  Матушка твоя, прекраснейшая из всех женщин плодородных берегов Юмины, хоть и простой крови, была отмечена благосклонностью самой Нимтадж-ханум – да будет дух ее вечно пребывать на Небе! – и принята в услужение шахинэ: там, под сенью Дворца, и зародилась любовь твоих родителей, преодолевшая сотни преград и тысячи запретов, чтобы, наконец, быть замеченной Мудрейшим из Праведных.
  Да-да, брак твоих родителей был благословлен самим шахом! Он вручил твоему отцу ключ от поместья, три сумы золота и белого тонконогого коня; твоей матери же досталась прекрасная диадема с восемью подвесками и паланкин, прежде принадлежавший самой Нимтадж-ханум. Одаренные Достославным, твои родители отбыли на земли, которые отныне и вовек принадлежали им – и которые однажды наследуешь ты.

  Оставив острую саблю, отец твой пустил подарок шаха в оборот, став в скором времени одним из виднейших торговцев вилайята Баджестан, и теперь сам остандар, правитель провинции, почитает за честь с ним здороваться. Можно было бы сказать, что твой отец благословлен сами Асеманом и Кешиден, если бы не одно но: ни мать, ни четыре другие жены твоего отца не подарили ему детей. Единственный из всех детей окрест, ты не имел ни братьев, ни сестер – зато вся родительская любовь принадлежала тебе одному. Жаль только, благородный Нияз ибн-Дариш дома бывал мало, чтобы уделять тебе столько внимания, как, возможно, тебе хотелось бы – дела торговые из года в год вынуждали его странствовать с караванами по городам и деревням славного Хазиристана, лишь изредка возвращаясь в свои владения.
  В те годы основными воспитателями твоими стали могучий Бахтияр, глава назмие – охраны дома, старый Садег Мерат – управляющий, и Махиджан-хатун – младшая из жен твоего отца. Матушка тебя любила и опекала, всегда была готова позаботиться и накормить, нарядить в расписную жилетку и цветастые шаровары – но вот богатством многих знаний была обделена, не умея даже читать. А вот отец – да преумножится богатство его! – хоть и нечасто бывал в пределах «Сефид Ниязи», никогда не забывал ни порадовать тебя дорогим подарком, ни принять участие в твоем образовании, проча тебя, как единственного наследника, продолжателем своих торговых дел.

  ...Бахтияр-эффенди стал одним из первых твоих учителей: хотя много поколений сменилось с тех пор, как твои предки пришли на земли Хазиристана, но древний зарок – учить ребенка держаться в седле сразу, как он научится ходить, и наставлять в боевых искусствах прежде письма, соблюдался накрепко. Много пота и крови ты пролил на пустынном пятачке за домом, где назмидар гонял тебя, практически не делая скидку на возраст. Впрочем, не ты один терпел мучения: большинство детей стражников, как и ты сам, были из народа арьяни, и ровно также должны были учиться верховой езде и фехтованию. Это было тяжело, но почетно: человек с саблей, могущий за себя постоять, всегда превыше слуги или декханина со сгорбленной спиной, покорно принимающего удары. Именно поэтому те, в ком кровь народов ллуби и кашши, пашут, смотрят за скотом и пприслуживают, а вы – правите, торгуете и воюете.
  Высокой и благородной науке счисления, начертанию и искусству торговли тебя учил Садег-арбаб из дома Мерат – давний знакомый отца. Кажется, незадолго до твоего рождения он был разорен немилосердным морем, поглотившим его корабль и семью, и был готов наложить на себя руки – но добросердечный Нияз ибн-Дариш спас его от нищенской сумы, взяв к себе в услужение. Этот желчный и злой на язык старик явно раздражался, когда ты чего-то не понимал, и не боялся применять бамбуковую палку, чтобы закреплять результаты урока. Всему этому обучался ты в одиночестве – для детей назмие это не было необходимостью, а прочим и вовсе было не положено.
  Наконец, Махиджан-хатун отвечала за занятия по письму и истории, равно рассказывая тебе как сказки, так и былины о давних временах. Со временем она должна была заняться с тобой танцем, живописью и стихосложением – благородными искусствами, вполне присталыми уважающему себя образованному мужу. По возрасту эта хилая и болезненная девушка годилась тебе скорее в старшие сестры, будучи старше тебя всего на шесть лет. В отличие от мужчин, она никогда не давила на тебя, не требовала и не настаивала, всегда готовая терпеливо пояснить непонятные моменты и даже, если ты просил, прикрыть тебя от остальных, объявив, что урок затянулся.

  Так в перемежающихся учебе и отдыхе проходили твои дни. Два года оставалось до того, чтобы отец подарил тебе нож, официально признав мужчиной: тогда ты сможешь наконец увидеть города Хазиристана и даже спуститься вниз по древней Юмине к самому морю. А пока остается только ждать, когда с тебя снимут детский жилет и наденут расшитую по вороту Великими Змеями рубаху юного мужа.
  Впрочем… Был вариант попробовать привкус взрослой жизни самому, не дожидаясь церемонии. Захеддин, один из сыновей Бахтияра, клялся Небом, что нашел где-то за чередой далеких барханов на том берегу древние, еще до-арьянские руины, и звал всех храбрецов отправиться в одну из ночей с ним в поход. Узнай об этом взрослые, они бы, конечно, выдрали и Захеддина, и всех, кто изявит желание идти с ним. Но если удастся найти там клад, или лампу с джинном, или еще что-то из древних времен… Победителей не судят, верно?

  

  К тому времени, как зазвенели рапиры, на щеках старосты все еще продолжал алеть румянец от комплимента Шарборро. Девушка еще не знала, как к нему относиться: воспринять дословно или предположить, что юноша вежливо намекнул на то, что «тебе идет» означает только то, что она выглядит излишне вольно, как и любят в основном мужчины. Впрочем, долго предаваться сомнениям ей не дали – ассо не терпел никаких посторонних лишних мыслей.
  После пары пробных столкновений и обмена уколами все пошло по-серьезному. Густав действовал быстро, уверенно, напористо, явно видя перед глазами всю палитру боя. Горянка только успела встать в меру и примериться к левому кварту, как пропустила болезненное попадание, не успев даже отреагировать на неожиданный выпад. Ногу словно обожгло болью, захотелось взвыть и схватиться за «рану» - но щит еще мерцал, а значит, бой продолжался.

  После нескольких батманов и неудачного аппеля Хлоя попыталась резким секундом поразить противника в лицо, но тот, словно шестым чувством предугадав удар, изящным вольтом вышел из под атаки. И тут княжне удалось подловить экс-кадета быстрым репри помешав разорвать дистанцию и сравняв счет. Тяжело дышащая фехтовальщица, чуть прихрамывая, вернулась в меру, готовая к новому витку схватки.
  Как и положено в настоящем бою, оскорблять жалостью и давать ей отдышаться Шарборро не стал, продолжив двигаться вперед и контролировать ее рапиру, отбивая все попытки перехватить инициативу. После нескольких купе последовал финт, который девушка не сумела ни предугадать, ни блокировать, и теперь к ноге прибавилась саднящая грудь. Понимая, что проигрывает, Хлоя попыталась ответным финтом, прикрывающим терс, поразить юношу, но того снова спасло чутье, позволившее отбить удар и коротким рипостом поставить точку в поединке. Щит вспыхнул и опал, а кривящаяся от болезненных разрядов девушка коротко, по-мужски поклонилась победителю:
  - Спасибо за бой, Густав. Поможешь мне подтянуть защиту? И, - горянка стянула воздух сквозь зубы, силясь не подавать вида, как ей больно, - умение «читать» противника – твои блоки чудо как хороши, особенно последний, с рипостом.

  - Мастер, - повернулась она к Араманду, - ассо завершен победой Густава. Я чуть приду в себя и готова продолжать.

  Если касание плеча и исполненный страха голос ничуть не удивили деву щита, то вот остановившийся внезапно Ингвар, решивший наполнить узкий лаз полынной горечью песни, что звучит только меж явью и сном, немало поразил ее. Бабочка замешкалась, не зная, что и предпринять, заметалась вспугнутыми птицами мыслей: морок ли и наваждение охватили сердце Кователя, или он прозрел что-то, сокрытое от ее глаз, и теперь стелет слова, которые не может удержать за строем белых щитов рта?
  Так и не решив ничего, Ревдис, сделав за спину требующий ожидания жест, осталась терпеливо ждать, приподнявшись на локтях и глядя в непроглядную тьму, до краев наполненную мелодичной, но печальной колыбельной. Лишь копье передвинула поудобнее, коли выяснится, что хирдманн лишился рассудка.
  Как оказалось вскоре, разум не совсем покинул могучего воина, который еще мог услышать чужие речи за вереском собственных слов. Дева вздохнула, чуть успокоившись, но предположила, что рано пока что надеяться, что славный муж пришел в себя. А посему не стала говорить все как на духу, ограничившись намеренно коротким и строгим:
  - Слова девы битвы адресованы тем, кто слышит ее голос.

  Полагая, что ставшему скальдом кузнецу нужна не просто помощь, но направляющая рука, она подтянула тело вперед, почти уткнувшись носом в подошвы обуви хирдманна, и настойчиво похлопала его по бедру свободной рукой, громким требовательным голосом стараясь перекричать песнь, как перекрикивают шум ветра альбатросы:
  - Кто бы не слышал наши голоса, они подтвердят, что негоже ждать здесь, пока все разрешится само собой. Мы выбрали этот путь, и мы пройдем его до конца, каким бы он ни был. Хватит томить ожиданием, иди вперед, воин и мужчина, до грани миров и за нее. Иди, не медли! И помни, что от тебя ждут весны в ладонях.

  Самым сложным оказалось молчать, пока лекарка объясняла, на кой ляд мы с Бьё понадобились. На мой вкус, получилось весьма вольно и не совсем понятно, но как уж есть. Особенно меня смутили слова про «мертва», но, слава Богиням, бабушка сразу поправилась: иначе вышло бы, что я – живой мертвец, потому что из-за грани, как известно, не возвращаются. В общем, держа себя в руках, чтобы не трепать языком и не потопывать в нетерпеливом ожидании, я – ну не героиня ли? – дождалась до того, как мне дали слово.
  Отлипнув от сестры, я немного неуверенно расставила ноги на ширину плеч, а руки сцепила в замок за спиной. Глядя в одну точку над ухом главы рамониток, начала свой отчет, стараясь объясняться как можно более четко и по-уставному:
  - Докладывает рядовая Росита, гарнизон «Вересковой Лощины», патрульный десяток Мириам. В ходе боевого контакта с пехотой косматых мной было получено означенное сестрой Иоландой ранение, посредством которого я потеряла сознание, выбыв из боя. По открытии глаз мною было обнаружено свое присутствие подле Аэлис в месте, подобосущном тому, которое я называла «своим». Милосердная также, как и я, претерпела раны, однако, после предпринятых мной попыток помощи, нашла в себе силы начать беседу.
  По мнению богини, причиной данного контакта является мое происхождение, как Искры, притянувшее сущность той, кто зовет себя Роситой, к ее Матери. В ходе разговора было получено правдоподобное видение о том, как группа из пяти бородатых, чья одежда позволяет идентифицировать их, как наемников, прикончила жреца Митриоса, отобрав у того артефакт в виде ларца, а также послушника, после чего незамедлительно двинулась по направлению к Массини.
  Со слов Дарующей Жизнь установлено следующее: Ма… Богине удалось остановить чары нападающих, однако последствием этого стало попадание Аэлис в ловушку митриосиатов в форме вышеупомянутого ларца, ведущую в некие иные планы. Ощущение энергии Искры позволило ей вытащить меня к себе и передать означенную информацию вместе с предупреждением, что попадание ларца в руки врагов Купола может обернуться максимально негативными последствиями.
  По итога разговора мое сознание было возвращено обратно в тело, а затем, посредством Бьянки, моей родной сестры, и усилий целительниц, было возвращено сознание.
  Итого имеется насущная необходимость незамедлительного выделения верхового боевого отряда для погони за солдатами неприятеля, их уничтожение и возвращение ларца в пространство Купола.
  Рядовая Росита доклад завершила.

  Я умолкла, продолжая смотреть в одну точку и чувствуя, как густая тоска снова сжимает горло. Мама… Как она там?

  Когда идешь на смертный бой, рассчитывая только на удачу, воспетую в балладах, говорить о каком-либо везении затруднительно – если, конечно, на выручку славно гибнущим храбрецам не приходит нежданное подкрепление. И все-таки Айлинн повезло, хотя, скажи ей кто-нибудь об этом, она бы с возмущением опровергла сказанное. Ее идея занять место на верхотуре себя не оправдала – к тому моменту, как девушке удалось забраться на чердак, бой уже стих, и больше не пели свою звонкую песню клинки под аккомпанемент протяжного свиста стрел и глухих ударов о вовремя подставленный щит. Зато ей не пришлось видеть, как падают один за другим друзья и товарищи, как все меньше и меньше остается тех, кто еще утром улыбался новому дню. Будь она там, внизу, вместе со всеми, то, может, и сумела бы внести большую лепту – вот только выдержала бы зрелище гибели тех, кто был ей дорог, не повредившись умом?
  Девушка только и успела, что выглянуть в окошко и увидеть своими глазами кровавую причину тишины. Истоптанная земля и люди, валяющиеся сломанными марионетками, стоящие меж ними демоны в обличье людском и бесстрастная, равнодушная церковь – с утра это показалось бы плодом воспаленного разума. Страшно закричав, будто это ее сейчас пять раз убили, певица остервенело начала крутить непослушными, срывающимися пальцами ворот арбалета, не думая ни о чем, кроме желания расправиться с обидчиками. Она осталась совершенно одна: ее семья пропала, друзья погибли, а родной дом сгорел – что еще могло удержать подступающее, холодными пальцами сжимающее горло безумие?

  К глубочайшей досаде бардессы, «черно-красные» оказались слишком сметливыми и спорыми на дело – не успела закованная в металл тупоносая смерть занять свое место на продольном ложе, как внизу раздался собственнический, уверенный грохот сапог и отрывистые команды. Хило заскрипела лестница под тяжелой тушей чужака, и Анна отбросила уже ненужный арбалет в сторону – теперь он был лишь досадной помехой в попытке отдаться остервенелому кровопролитию.
  Потянулась из ножен, как змея из-под прелой листвы, уже пролившая однажды кровь рапира той, кто сама сегодня простилась с жизнью. Она была готова встретить врагов во всеоружии, уже не думая ни о гуманности, ни о праве на убийство. Но первый же враг, что, прикрываясь щитом, поднялся на чердак, не стал бросаться на нее, стараясь лишь задержать пышущую злобой девушку и дать подняться остальным. И все же, не смотря на весь опыт и старание солдата, Анна – или ее рапира? – сумели пустить негодяю кровь.
  - Хэ-эй! – задорно и раскатисто прогремел клич, сменившийся сразу вкрадчивым, тянущим и зовущим, - Потанцуем?
  Солдат промолчал, сосредоточенно продолжая держать оборону, пока его напарник не огрел яростно бросающуюся на врага бардессу булавой. Пылкая ярость сменилась на миг непониманием, что это за красное брызнуло ей в лицо, а потом на смену удивлению пришла могучим валом боль, заполонившая все естество девушки. Она взвизгнула протяжно, разжав пальцы, и упала на дощатый пол в узоре кровавых брызг. Заполонившая собой весь мир тьма оказалась милосердна, вместе с сознанием забрав страдание.

  Умереть Айлинн не дали – вернее, как считала девушка, просто не добили: поверить в то, что ее отпоили лечебным зельем, она не могла и не желала. Момент возвращения сознания погрузил ее в царство тяжелой, ноющей боли, царапающей сухости во рту и неприятного ощущения истоптанной земли под щекой - что-то сродни пробуждению после тяжкого похмелья, только стократ хуже. Полуэльфийка могла только негромко застонать и дернуться в бесплодной попытке подняться, но вскоре ее лишили всякого шанса на хоть что-то, помимо слабого трепыхания, связав руки и ноги так, что веревки впились в тонкую кожу, зудящей болью не давая позабыть о себе. Более того, у нее отняли всякую возможность говорить, запихнув в рот комковатый противный кляп, от одного ощущения которого к горлу подступала тошнота.
  Вздернув плохо держащуюся на ногах пленницу за шкирку, солдаты бросили ее на колени ждать своей участи безо всякой возможности что-либо предпринять. Жизнь предстала перед ней в наичернейших тонах, и единственным лучиком света было то, что остальные товарищи по неудачному приключению оказались живы - даже Кеннет, первым отправившийся в бой. Но и эта радость встречи терялась за осознанием того, что времени им, возможно, осталось всего ничего, и раньше, чем кровь впитается в песок, налетчики казнят всех за сопротивление: причем, возможно, гибель в бою покажется лучшим выходом, чем приговор победителей.

  Щуря больные глаза, Анна напряженно вглядывалась в лица других викенцев, которых отделили от вероятных смертников, силясь углядеть среди них родные лица. На стоящих поодаль лидеров нападавших ей было откровенно наплевать: много ли разницы в том, кто привел сюда солдат, когда все уже кончено? Но прежде, чем она смогла убедиться в том, что ни мамы, ни дяди с семьей на площади нет, на сцене победившего зла появилось новое действующее лицо, которого при всем желании нельзя было не слышать.
  Красавчик в доспехах, судя по всему, и был дирижером бойни. Когда он начал держать речь, Айлинн против воли прислушалась, пытаясь понять, почему чужаки принесли в Викен только жестокость и смерть, но смели при этом провозглашать себя верными последователями Милосердной: это казалось таким же оксюмороном, как "сухая вода", "горячий снег" или "черное солнце". Но когда среди трескучих, лживых фраз, от которых гнев кипит в жилах, прозвучало сравнение Викена и его добрых жителей с ядовитой гадиной, бардесса не выдержала.
  Дернувшись всем телом в попытке взмахнуть руками – а как же можно разговаривать на эмоциях без жестов? – она возмущенно замычала, требуя заткнуться и прекратить врать людям в глаза. Души прекрасный порыв оценили не так, как того желала Анна: пару раз приложив пяткой копья по ребрам и плечам, солдаты вынудили ее на время замолчать, целиком погрузившись в болотные ощущения ноющей боли в кажущейся чугунной голове, ломоты в костях и тошнотворной велеречивости паладина.
  Впрочем, преподанного урока надолго не хватило – «обитель греха и порока» тоже не осталась без комментариев. Пускай Айлинн не могла выразить словами, кто тут грешен и порочен, она не была лишена возможности интонациями своих невнятных звуков продемонстрировать свое возмущение. Еще бы: «черно-красные» сами пришли в край, где их не ждали, принесли с собой смерть и слезы, а теперь смеют еще винить ни в чем неповинных викенцев! Такая софистика, достойная самых змееязыких злодеев, во всей красе показывала подлую, мерзкую сущность паладина и его присных. Вот только долго возмущаться певице не дали – на сей раз аргументом вместо копья послужили несколько весомых ударов сапогом по ребрам, заставивших полуэльфийку возмущенно фыркнуть и снова умолкнуть, зло сверля паладина глазами.
  На сей раз ноющие ребра позволили девушке сдерживаться дольше, но переход на личности и смехотворное обвинение в том, что они все – вместилище темных сил, снова вызвали бурное негодование:
  - Кх-ха! – возмущенно заявила она. – Кхе-кхе-кху! – попытка насмешки вышла неубедительной. – Хыр-ы-ы-у! – разобрать в этом «на себя бы посмотрел сначала» не смог бы и самый искушенный лингвист. – Ы-и-и-а-а-х-а-е-я-а-у! – оскорбительный посыл идти и оттрахать самого себя тоже оказался непереводим.

  Толи кто-то из пленителей понял, что пытается донести до них неугомонная полуэльфийка, толи они просто устали от попыток перебить лидера, но колдунья, поморщившись, коротким заклинанием заставила Айлинн замереть неподвижным истуканом – теперь девушка могла только недовольно сопеть и вращать глазами, не в силах иным способом выразить свое недовольство. Ей ничего не оставалось, кроме как упражняться в мысленном острословии и надеяться, что перед казнью с нее все-таки снимут чары и дадут шанс хотя бы минуту высказать все, что она думает об этих тварях-содомитах-лгунах.
  Теперь ей оставалось только широко распахнутыми от ужаса глазами смотреть на то, как орденские казнят одного из своих бойцов и недоумевать, почему никто не восстал против такого произвола. Она не могла никак выразить своего удивления и, чего уж греха таить, испуга, когда ее вместе с остальными ребятами признали особо ценными пленниками и решили отправить за решетку, как преступников или диких зверей. Не представляя даже, что их может ждать там, в узилище, Анна мигом нарисовала себе самые жуткие картины пыток, палачей с масляным взглядом и волосатыми руками, звон ржавых цепей и крики истязаемых – и сама ужаснулась неприглядного будущего.

  Но все страхи за себя как рукой сняло, когда разговор двух высокопоставленных убийц спокойно и буднично свернул на необходимость уничтожения тех деревенских, в ком «черно-красные» не видели одной им понятной цены. Бардесса даже поначалу не поверила ушам своим – настолько дикой и бесчеловечной казалась ей эта рациональность. Но мужчины продолжали спокойно обсуждать судьбу викенцев, втаптывая в грязь все надежды, что ей послышалось. Айлинн хотелось забиться в путах, закричать, чтобы они не смели так делать, предпринять хоть что-то, чтобы помешать негодяям, но магия держала крепко, и только медленно стекающие по грязным щекам слезинки служили безмолвным доказательством того, сколь тяжело приходится несчастной.
  «Прощайте… Прощайте, прощайте, прощайте… Я не могу помочь вам, я – не героиня, а только маленькая и слабая девочка, возомнившая себя Богиня весть кем… Но я могу вас помнить, всех помнить, по именам, по лицам… И, пока я жива, вы будете живы в моей памяти, а значит, не умрете! О, Госпожа моя Пепельная, заклинаю тебя, дай мне силы! И… пускай мама и дядя с семьей будут признаны полезными, а еще лучше – спасутся вовсе! Пожалуйста! Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста…

  Чернота надетого на голову мешкаю пахнущего каким-то прелым сеном, стеной легла между сходящей с ума девушкой и обреченными на смерть, заперев ее в клетке со своими мыслями и страхами, болью душевной и физической, самобичеванием и яростной ненавистью к виновникам гибели стольких добрых человек. Она с трудом почувствовала задеревеневшим телом, как чьи-то руки подхватили ее, как бросили потом, как пук соломы, на дно какого-то вагона. Она не ощущала чьей-то ноги под плечом и слышала чужое дыхание, как через вату. Она осталась совершенно одна, и только пережитой ужас царствовал над ее разумом, лишившимся движения и голоса, безраздельно…

  Добрая лекарка наконец представилась, и я кивнула: Иоланда так Иоланда, хорошо – буду знать, кого благодарить и за кого при случае замолвить словечко перед большим начальством. Хотя с последним бабушка, наверное, и без меня справится, раз может спокойно провести к самой Командоре, которую я, рядовая Крепости, в жизни не видела, хоть и была наслышана немало о ее подвигах и подвигах ее подчиненных. Жаль, конечно, что не к армейскому начальству, но тут уж не до жиру.
  Договорив, добрая старушка отошла в сторонку: устроилась поудобнее, пишет что-то, связанное, по ее словам, с моими путанными речами, и при этом, по всему судя, не доклад мой сумбурный конспектирует… Вот интересно, что там, на бумаге? Взглянуть бы хоть краем глаза, но это будет совсем уж непристойно – неча провоцировать на негатив. Сочтет нужным – сама расскажет, а на нет и суда нет. Негоже поперек мамки в печку лезть – чай, я не бардесса какая-нибудь, а о дисциплине и субординации мало-мало понимаю. Иногда, по крайней мере.
  Впрочем, все мысли об эпистолярном творчестве матушки Иоланды живо из головы выветрились, когда щеку согрел горячий поцелуй сестренки. Я, как малолетка какая-нибудь, мигом расплылась в широкой, счастливой улыбке – такое лекарство мне по нраву, и на ноги оно поднимет лучше десятка самых крепких зелий. Мурлыкнув довольно, я потерлась щекой о плечо сестренки, а потом, воровато оглянувшись, как попавшая в курятник лиса, взяла ее очаровательное, такое родное лицо в ладони и крепко, смачно поцеловала в губы. И плевать, что здесь посторонние – женщины они, вроде, умные, и, более того, понимающие – не осудят. А если и выскажут что – так жар губ Бьё стоит любого наказания. Оно, конечно, не заставит меня постоянно миловаться на публике, но разок-то можно, верно – я же чуть не померла, и чуть не оставила половинку моего сердца разбитой!

  Не без помощи восторженной и восхитительно-нежной Бьянки я оделась и поднялась, коротко посетовав, что выгляжу совсем неподобающе для встречи с командованием. Благодарение Богинюшкам, Бьё была достаточно умела в бытовых чарах и не израсходовала еще все силы досуха, так что после нескольких пассов я стала выглядеть достаточно пристойно. Ну-у-у… По крайней мере, глядя на меня, никто не решит, что голодный мертвяк восстал из могилы и теперь ходит по лагерю в поисках обеда… или, скорее, раннего ужина? Не принципиально – в принципе еды, и точка, благо мне самой, живой и теплой, хочется не то, чтобы есть, а вполне себе жрать. Но придется обождать, увы-увы.
  Родная и любимая, видя, как я нетвердо стою на ногах, без лишних слов подставила мне плечо, помогая идти. Отказываться от помощи и пытаться двигаться самостоятельно я не стала – как ни крути, а ножки еще не особо-то слушались, и обмишулиться падением в мои планы не входило. Уж лучше выглядеть ослабевшей и опирающейся на сестренку, чем пропахать землю носом из-за дурной гордости.
  Последняя, кстати, и без того пострадала, когда старшая целительница родственно так, по-семейному цукнула меня за неуставщину в разговорах. За дело, надо признать – не первый раз я получила по ушам за склонность к цветастому словоблудию, и, наверняка, не последний: избавиться от этой не соответствующей гордому званию солдатки привычки выше моих сил.
  - Благодарю за разъяснения, сестра-лекарка! – бравурно и звонко бросила в спину ушедшей женщине я. Как же хорошо, что она напомнила об армейском лексиконе! Надобно, пожалуй, общаться с Командорой как с Мириам, или скорее даже как со строгой и требовательной, насквозь уставной старшей гарнизона Жанетт.

  Вот так, опираясь на Бьянку, с рубахой в недосведенных до конца брызгах крове и наброшенной на плечи разрезанной кожанкой, теперь годной изображать только жилетку, я предстала перед Командорой, сопровождаемой кем-то из рамониток – видимо, одной из уцелевших офицеров. После донельзя своевременного напоминания я, не смотря на все желание быстрее донести весть от мамы, предпочла сойти за умную и не начинать сразу трещать – иначе Командора может заткнуть меня и отправить лечиться прежде, чем я успею доложиться по сути. Пускай лучше сначала сестра Иоланда выскажется, а там уже и я рот открою, отрапортую: «рядовая Росита, гарнизон «Вересковая Лощина», разрешите доложить». Дадут отмашку – можно уже и по существу высказаться.

  Споры взрослых о том, что надо делать, не слишком-то беспокоили Айлинн: она и без чужого мнения знала, что будет делать. И понимание это ее угнетало: не смотря на количество прочитанных романов с хорошим концом, ситуация перед церковью казалась безвыходной. Ни принц Дэмиен, ни леди Сариэль, ни ее магичество Вилания, ни даже жрица любви Аэлирра не оказывались в юности в столь сложном положении. К тому времени, когда враг превосходил их числом и силой, они были уже опытны, мелы и хитры, и находили неординарную лазейку. То же, что происходило сейчас, было подобно скорее шансон-де-жестам древней истории “О моем Чирре”, “О Рондевальдском ущелье” – все сводилось к тому, что в конце песни герою суждено пасть, пускай и осиянным славой на века.
  Но она не хотела, не желала умирать! Она была слишком молода, слишком многое не узнала! Она даже не целовалась ни с кем всерьез, свой первый подвиг не завершила, гениальную песню не написала! Перед ней еще не открылся бескрайний мир, не подарил свои тайны, не познакомил со сдержанной и холодной красотой гор и мягким плеском бескрайнего моря... Как можно было умирать вот так запросто сейчас, когда вся жизнь впереди? И все же, все же...
  В легендах всегда было то, что превыше жизни: честь, достоинство, здоровье и благополучие близких, долг и клятва... Тот, кто уважал себя хотя бы чуть-чуть, тот, кто хотел однажды стать героем, не должен был на это плевать, чтобы не превратиться во что-то жалкое и презренное, вроде тех пауков да тараканов в сегодняшнем сне. А значит, как бы ни было страшно, как не подрагивали бы покрытые россыпью мелких мурашек руки, как не резало бы так и не отошедшие от бега и боя легкие, надо было подняться на пути несправедливости и хотя бы попробовать ее исправить. И ежели ценой подобной попытки станет жизнь... Нет, об этом Анна не хотела, не могла думать, четко осознавая, что в противном случае червячок страха превратится в огромного дракона и сожрет ее с потрохами.

  Запертых в церкви надо было спасать – это факт. Но как это делать, даже находчивый, по ее собственному мнению, разум бардессы не мог придумать. Не было догадок и у взрослых – они были растеряны не меньше младшего поколения. Закусив губу, Айлинн с болью смотрела то на повесившего голову священника, то на бледных его сыновей, то на безжалостных пленителей, и просто ждала развития событий или какого-то внезапного озарения. Девушка была уверена, что или Мать, или Хозяйка явят свой знак, и кто-нибудь найдет долгожданный ответ. Но богиням, как видно, сегодня было не до Викена: ситуация переменилась резко и бесповопотно, совершенно без стараний в том защитников.
  Глядя в спину старшим, не ставшим скрываться, полуэльфийка болезненно ясно понимала, что до кровопролития остались считанные минуты: ни та, ни другая сторона наверняка не уступит. И тогда весь вопрос будет не в том, каким способом викенцы спасут односельчан, а в том, скольким убийцам они успеют отомстить до... до того, в общем, когда оружие выпадет из ослабевших рук, а глаза закроются навсегда.
  И не будет ни прогулок под луной, ни вдохновения, зовущего схватиться за перо, ни звона бокалов со здравицами за успешный поход... ничего не будет. Вернее, будет все, но ее самой уже не будет. Разве что она вернется шорохом листвы, детским смехом в соседнем дворе – но вот к кому ей вернуться? Кто ждет так, что отступит даже Бесконечный Сон? Айлинн сглотнула очередные слезы и помотала головой в тщетной попытке отогнать острые иглы пагубных мыслей.

  А потом выбежал Нэйт, не сумевший долго смотреть на то, как его отца, избитого и сломленного, тащат куда-то прочь. Сделал несколько шагов вперед мистер Молчун. Встал плечом к плечу с ним траурно-строгий Эдвас. А она... она осталась одна, позади них всех, за ненадежным укрытием угла дома. И сразу колкая мысль пронзила виски: еще не поздно бежать. Еще есть шанс найти уходящих детей, вывести их из Викена, и тем оправдаться в глазах других. Оуэна с Септом с собой забрать на случай погони – они помогут отбиться, случись что. Бежать, еще можно бежать, спасая свою шкуру – все одно враги о ней не знают, а те друзья, что рассчитывают на ее песни и стрелы, скоро умрут.
  Анна сделала шаг назад. И еще. И еще...
  - Хрен вам в сумку, чтобы куски не мялись, с-суки! – прошипела негромко и зло девушка, которую ощутимо колотила дрожь.
  Для себя она все решила.

  ...В книгах не раз встречалось упоминание о том, что предусмотрительный стрелок занимает место выше предстоящего боя, и его потом ой как непросто с этой верхотуры выбить. Вот и певица, ставшая невольно воительницей, решила последовать книжной премудрости: как можно быстрее забраться на чердак дома мистера Риггса и уже оттуда поддержать стрельбой всех остальных. И даже если в бою один за одним падут те, с кем она прожила всю свою жизнь, даже если она останется одна, то все равно ни этот Лайнелл, ни Командор не услышат от нее просьб о сдаче. Последний болт достанется тому, кто попытается влезть на чердак, а дальше... дальше вместо нее придется петь рапире.
  - Прости, мама... – всхлипнула девушка. – Простите и вы... – пальцы ласково каснулись теплого дерева лютни и поясного футлярчика с флейтой. – Не спеть мне больше с вами...

  Вот и брошен последний ком земли, сокрывший лицо Кэйи – единственной, кто мог бы стать лучшей подругой для дочери Ревдис, но убитой предательским броском параноидального Бьёрна, позабывшего и о безопасности, и о правилах поединка. Дочь Гудлейва подняла глаза к чистому, бескрайнему небу, делая вид, что заинтересовалась полетом облаков, а на деле – пряча непрошенные слезы жалости. Кэйя, может, и была колдуньей – а, может, с учетом увиденного, и нет: кто знает? Но сердце Бабочки подсказывало, что девушка была хорошим человеком, правильным и светлым, разве что слишком мягким для жестокости жизни.
  Проморгавшись и словно невзначай утерев лицо рукой, странница опустилась на корточки, собирая свои нехитрые пожитки, а заодно еле слышно заговорила:
  - Это – смерть. Кэйя ушла, и больше не вернется: к Хель ли, к Фрейе – про то мне неведомо. Но именно так выглядит, когда кто-то оставляет тебя навек. Жаль, конечно, что ваше знакомство было скоротечней капели с сосульки под палящим солнцем, но ничего не попишешь. Привыкай – это не первый и не последний человек, которого ты теряешь. Я понимаю, что нелегко принять это – будет нелегко и впредь, но погружаться в печаль тоже нельзя. Пока ты живешь, надо действовать для живых, а о мертвых страдать потом, когда чужие взоры тебя не видят. Пойдем…

  Закончив сборы, Ревдис и наконец-то полноценно обретший голос, оказавшийся, к слову, прекрасным и медовым, Ингвар отправились к лесу. Однако же черная кромка оставалась столь же далеко, сколь и вначале пути – по всему судя, вцепившийся однажды в хирдманнов морок не хотел их отпускать даже здесь, у зачарованного источника. И Кователь, ставший нынче Сладкоголосым, был с этим, кажется, согласен.
  - Верно говоришь, - не стало долго рассуждать она, - Я попробую, хоть и пыталась при появлении здесь увидеть нечто сокрытое от очей, привыкших к единственной реальности. В тот раз не вышло, но кто знает, на что еще способны эти воды… А коли не получится – есть у меня еще одна идея.

  Домысел этот, упомянутый ныне, она озвучивала и раньше, когда искала путь от умрунов. Способ был прост и стар, как горы и снег – морок действует на образ, а разрушается этот образ его изменением. Одежда наизнанку, движение спиной вперед, слова, ежели придется их говорить – с зада наперед. Какой обман туманный, какие чары устоят супротив такого непотребства?

  Тема собственной внешности для Хлои продолжала оставаться болезненной, так что удержаться от возражений она не могла, хотя и порозовела от таких, скажем прямо, экстравагантных комплиментов:


  Выпалив это, княжна поспешила вниз, где уведомила слуг, что отправляется к торговым рядам за обновлением гардероба, в том числе летнего. От охраны она отказалась, будучи свято уверенной, что в приличном месте ей ничего угрожать не может, но зато взяла с собой Дитмара, предвидя необходимость таскать покупки. «Слуга по всему» возражать не стал, а только тяжко вздохнул, огладив впервые за много лет аккуратно подстриженную бороду, и отправился вслед за проявившей неожиданный энтузиазм госпожой.

  …Девушку, чьим заботам препоручили Хлою, звали Виттой. Узнав о проблеме младшей коллеги, она с удовольствием согласилась помочь. Правда, к вящему смущению начинающей магички, помощь эта началась с откровенной критики. Для начала Хлою назвали монашкой, потом сказали, что ее пристрастия к одежде – как у старухи или горькой вдовы, а потом объявили, что сейчас предстоит прогулка по торговым рядам в поисках подходящих нарядов. Робкое замечание горянки о том, что носить готовое платье – дурной тон, а костюм непременно надо строить у мастера, было встречено искренним смехом и объяснением, что в Талоне достаточно хороших лавок, продающих готовые наряды не хуже, чем на заказ. К тому же покупку всегда можно подогнать по фигуре как ручным трудом, так и магией.
  Последним возражением Хлоя пыталась убедить коллегу-старосту, что не готова пока что выглядеть так свободно, как она, но и эта попытка была отражена. Витта предпочитала летящие платья или похожие на мужские брючные костюмы – и этот стиль действительно был преждевременен для скромной княжны, о чем и было громко оповещено. На этом Хлоя прекратила всякое сопротивление, возражая только тогда, когда Витта предлагала уже совсем откровенные варианты.

  Итогом первого круга мучений стали несколько нарядов, прошедшие строгий и взыскательный ценз Витты и не вызвавшие категорического «нет» Хлои. Первым взгляд девушек пал на приталенное графитово-серое платье до колен в крупную черную клетку. Белый воротничок, закрывающий горло, полностью соответствовал идеалам княжны, а узкие рукава до локтя с белыми манжетами позволяли смириться со «слишком уж коротким» подолом: все прочие подобные наряды были еще более открытыми.
  Смирившись с голыми икрами, дальше Хлоя была уже не столь придирчивой, и признала подходящими несколько белых блуз, отличающихся кроем и пышностью рукавов. К ним студентки быстро, и даже без особых возмущений наряжаемой, подобрали несколько тоненьких свитеров с полукруглым вырезом, и броский бордовый жилет, выгодно подчеркивающий стройность первокурсницы и не акцентирующий при этом внимание на ее кажущихся “недостатках”.
  Подошел черед юбок. Предпочитаемый Хлоей вариант «в пол» был подвергнут немилосердной критике и постыдному осмеянию, после чего довольная победой и собой Витта продолжила наряжать «живую куколку». И пускай на ярких весенних цветах настоять не удалось, старшекурсница уже считала победой, что смогла заставить «упрямую провинциалку» отказаться от исключительно черного цвета и совершенно неуместной длины. В итоге Хлоя обзавелась чернильной годе и по-октябрьски темно-охряной плиссе до середины икры, а также – заслуга настойчивости Витты! – изящной обтягивающей миди из темно-синего шифона, с острым ассиметричным подолом. Попытка развить успех, предложив брюки, провалилась, но тут уж старшая приятельница настаивать не стала, решив не форсировать события.
  Уже выдохшаяся и усталая, непривычная к хождению по лавкам Хлоя почти безоговорочно согласилась на два легких открытых сарафана, вызвавших сдержанный восторг Витты, уверившей Шварценберг, что они ей очень идут. Княжна была уверена, что на этом ее мучения закончатся, и смиренно попросила остановиться попить на прощание кофе, но безжалостная коллега нанесла coup de grâce, довольно оповестив, что настал черед обуви и аксессуаров – хлоины сапожки, хоть и милые, совершенно не подходили для жаркой поры, а единственная камея и узкий скучный поясок не могли считаться достаточными даже для самой непритязательной леди.

  Хлоя была готова разрыдаться, и тихонько проклинала втравившего ее в это мучение добровольного советчика. Однако же после уже сделанных покупок отступать было некуда: обновки и вправду требовали дополнений. Пришлось, скрепя сердце, продолжать скорбный путь, утешая себя тем, что самое большое изуверство – примерка десятков неподходящих вещей, рано или поздно закончится, а подходящие наряды останутся. А вот Витта продолжала пылать неуемной энергией, одновременно подбирая вещички и себе, и новой знакомой, перешучиваясь с торговцами, и, кажется, вовсе не испытывая усталости.
  Так гардероб горянки пополнился классическими черными “мэри джейн” и элегантными мягкими бежевыми туфельками на завязках – от босоножек девушка отказалась напрочь, почитая их совершенно не подходящими для благородной девицы. В качестве головных уборов были приобретены аккуратненький обтянутый белой тканью матлот со сдержанной тесьмой и неглубокий хвойного цвета фетровый клош с жесткими полями, чуть опущенными вниз. Витта, улыбаясь одной ей понятной шутке, настояла на «просто необходимом» для последнего ярком банте с цветочным принтом, и Хлоя вынужденно согласилась – знала бы она, что на языке модниц это означает готовность к флирту, то вряд ли оказалась столь покладистой.
  Обещанные аксессуары девушка выбирала уже в полуобморочном состоянии, частенько сначала тупо кивая на первую же подсунутую вещь, а потом только приглядываясь, что ей предложили. В итоге старшекурсница смилостивилась, ограничившись покупкой для княгини расшитого цветами палантина в тон клошу, тонкими кожаными перчатками до запястья и новым витым пояском. Духи, сережки, броши, прочие украшения и – самое главное! – белье было решено отложить на следующую пятницу, иначе бы обряжать все покупки пришлось покойницу: бледная Шварценберг еще одного круга Преисподней не пережила бы.

  Распрощались, впрочем, девушки вполне сердечно: Хлоя даже не стала возражать против дружеского чмоканья в щечку, хотя обычно таких вольностей не позволяла. Сопровождаемая нагруженным покупками Дитмаром, пребывавшим в еще худшем, чем хозяйка, состоянии катастрофического отупения, леди фон унд цу Шварценберг вернулась домой. Первоначально молодая волшебница не собиралась даже притрагиваться к покупкам, но сытный ужин и горячая ванна вернули ей силы, так что время до сна она провела, вовсю крутясь перед зеркалом и комбинируя наряды.
  Что примечательно, всем новоприобретенным юная княгиня осталась довольна, так что мудрый советчик тоже получил порцию искренних благодарностей: без его предложения ничего не было бы.

  Исследование разлома, как и ожидалось, принесло свои плоды – к сожалению, не те, на которые рассчитывали аколиты. Получив сигнал тревоги от Сифре и Экзуперанси, Лотта, Натаниэль, Альвий и Скай ринулись на помощь товарищам, но успели только к их бездыханным телам. Окровавленные пальцы, разорванные собственными ногтями глотки, экстатическое выражение лиц – все свидетельствовало о том, что священник и стрелок стали жертвами противоестественных психосил. Лотта предположила осторожно, что это колдовство похоже скорее на творимое культистами Князя Удовольствий, чем на что-то еще – данную версию и приняли за рабочую.
  Как оказалось, разломом заинтересовалась не только инквизиция, но и многие иные силы, так что Лотта вскоре приказала сворачиваться, чтобы остаться незамеченными. Оставалась только одна надежная ниточка – «Ориент», и не без помощи полученных сестрой Александрой документов аколитам удалось попасть туда. Первый визит не вскрыл никакого преступления, однако количество подозрительных фактов достигло критической массы. Учитывая, что все покойники действительно оказались членами клуба, и их смерти вызвали в «Ориенте» немалое беспокойство, агенты Трона продолжили работать в этом направлении.

  Им удалось установить, что раз в неделю в клубе проходят закрытые встречи – тут помогла помощь старшей Клиффорд-Бриггс, добывшей приглашения как для себя, так и для своих спутников. Прибывшие аколиты не ожидали, что окажутся на самой натуральной оргии: к счастью, без какой-либо явной демонической составляющей. В процессе развлечений команде Лотты удалось выяснить, что «ориентовцы» сами заинтересованы в расследовании гибели своих товарищей, а также то, что «внутренний круг» клуба все-таки является культистами Владыки Излишеств.
  И как бы не хотелось слугам Императора покарать демонопоклонников, они были вынуждены повременить с этим. Кто бы не убивал культистов, он делал это с использованием темных сил, и страдали от его действий не только еретики, но и мирные имперские граждане, чего допустить было никак нельзя. По приказу Лотты был заключен этот странный и противоестественный союз – скрытая инквизиция и тайные слаанешиты, не подозревающие, кто вызвался им помочь.

  Еще один труп из «внутреннего круга» и новый разлом-«лямбада» добавили пищу для размышлений, позволив предположить, что знак, который старательно наносится на плоть Раджи, может оказаться восьмилучевой звездой, половина которой уже нарисована. Всем заинтересованным лицам пришлось ускоряться и начинать копаться в грязном белье мертвецов, почасово пытаясь восстановить их последние дни. Без помощи еретиков такая кропотливая работа оказалась бы затруднительной, но хаоситы, сами того не зная, старательно помогали аколитам, помогая им выявить угрожающего станции колдуна и все больше копая себе могилу новой информацией, которую старательно собирали слуги Трона Терры.
  Такое взаимодействие оказалось весьма непростым. Хотя все простые члены клуба и большая часть «избранных» пока что еще не были отмечены меткой своих темных хозяев, глава культа, та самая Дэви Чериан, и многие ее слуги, оказались сполна одарены своим покровителем. Оставить душу незапятнанной при взаимодействии с ними и потом противостоять темным видениям, приходящим ночью, было непросто, равно как сложно было и не сорваться, объявив хаоситам открытую войну.

  Вскоре стало ясно, что все погибшие завсегдатаи «Ориента» незадолго перед смертью покупали или получали в подарок картины некого новомодного мастера, пожелавшего остаться неизвестным. Это было подозрительно и требовало проверки: с помощью Альвия, вышедшего на арбитров, удалось установить имя художника – Джавах Мишра, и место его проживания – сторожку в глубинах станционного парка.
  Явление аколитов не прошло незамеченным – Мишра, оказавшийся еще бодрым стариком, был готов к визитерам, да к тому же запасся варп знает как полученным тяжелым стаббером, готовясь без колебаний пустить его в ход, наплевав, слуги Инквизиции перед ним, или поклонники хаоса. К удаче аколитов, Мишра не стал отмалчиваться, и с легкостью был выведен на разговор.

  Художник признался, что мстит за дочь, изнасилованную и ставшую жертвой колдовского ритуала в том самом «Ориенте», а после наложившую на себя руки. После смерти Миры Мишры ее отец наплевал на работу паркового смотрителя и, запершись от всего мира, стал рисовать, рисовать, рисовать, только в картинах и находя утешение. Так продолжалось до тех пор, пока он не понял, что его кисть призвала к жизни кого-то еще, сначала начавшего просто помогать в творчестве, а потом и предложившего отомстить. Это создание, которое Джавах называл Полуденным Гостем, жило в картинах, и могло выходить из них только в двенадцать часов по полудни, убивая обидчиков Миры и потом снова скрываясь меж масляными линиями на холсте.
  Так погибли «ориентовцы», чья гибель и привлекла внимание инквизиции. Вот только Полуденный Гость не удовлетворился этим, решив нарисовать свою собственную картину прямо поверх Раджи – и Мишра уже не мог этому помешать. Да и не собирался, как выяснилось: мужчину вполне устраивало, что сгинет весь мир, допустивший смерть его любимой дочери.

  Так или иначе разобравшись с Джавахом, аколиты попали в его дом… только для того, чтобы узнать, что Дэви Чериан со своими спутниками уже жгут полотна, собираясь вызвать демона-из-картины. Однако все пошло немножко не так, и, вместо призыва Гостя в реальный мир, сами культисты, их демоническая покровительница – Полуночная Услада, к тому времени уже захватившая тело так в свое время понравившейся Дезидери горничной Ливии, и троица аколитов со своим инквизитором оказались внутри картины.
  Что произошло дальше – доподлинно неизвестно. Ясно только, что четверо агентов Трона разобрались и с полоумными культистами, и с призраками Джаваха и Миры, после чего попали в эпицентр противостояния двух демонов. Сумели ли они стравить две сущности варпа между собой и добили победителя, прислушались ли все или кто-то один к их посулам и обещаниям, не знает никто. Можно лишь с уверенностью утверждать, что демоны лишились своей нарисованной плоти, а все четверо вернулись на пепелище дома Мишра. Но нес ли кто-то из них с собой нового друга – это совсем другая история…

  Смотрю на то, как пожилая лекарка протягивает нам с сестренкой еду и воду, и понимаю, что вот он – подход опытной, заслуженной женщины. Слова мои – это только слова, пф-ф-ф, ими сыт не будешь. А эта понимает, что надо, осознает, что сытое брюхо и голову бережет. Ругаюсь мысленно на себя – какая же я дура, что сама не подумала попросить пожрать! И Бьянке это впрок пойдет, и мне самой тоже не помешает. Особенно сейчас, когда по телу распространяется живительное тепло, бодрящее и настраивающее на позитивный и лихой лад.
  - Спасибо, матушка! – с благодарностью улыбаюсь старушке. – И за меня, и за эту усталую и несчастную. А красненькое, - смеюсь глазами, понимая, что в голос веселиться сейчас как-то не очень. Да и веселье мое накатившее, оно от нервов и алкоголя только, - красненькое – оно при потере крови помогает, вот я и лечусь потихонечку! Но и от водички не откажусь!

  Приняла паек, бурдюк сразу сестре протянула, втискивая в руки настойчиво:
  - Пей, сестрен. Надо.
  Сама устроила кулек на коленях, откуда начала тянуть вкусняшки, честно деля их пополам с Бьянкой. Еда оказалась именно тем, что мне было нужно: только начав есть, я поняла, что голодна, как волчица, и съела бы сейчас в один присест полбарана, не меньше. И потом бы животом маялась, ага-ага, прямо в присутствии командоры. Нет уж, лучше сейчас чутка откушать, желудок бездонный обмануть, а там уже, как будет время, потрапезничать полноценно. Хоть с Бьё, хоть с сослуживицами, главное – не на больничной койке.
  От представшей перед глазами сочной, шкворчащей вырезки с лучком и овощами рот наполнился густой и вязкой слюной, а живот, получивший всего лишь очередную дольку, протестующе заурчал, требуя нормальной солдатской еды, а не этого безобразия. Я почувствовала, что снова пунцовею – важные дела обсуждаются, безопасность Купола под угрозой, а мой организм думает о жрачке. Стыдобственно!

  Вот только вопросы медички ко мне не закончились: оно и правильно, я бы сама, услышь такое, вопросами рассказчицу забросала бы. Проглотив сладко-кислый кусочек, высказываюсь утвердительно, не тени сомнений в своих словах не имея, и стараясь заразить своей уверенностью остальных:
  - Так вот и я о том же! Кто еще, кроме Аэлис, мог исцелить такое тяжелое ранение? Кто еще не дал бы мне окочуриться? Только исцеляющая, и только! А с учетом того, - я скривилась, - что сделали с ней эти дэвовы отродья, бородатая отрыжка Митриоса, иначе, чем вне Купола, это произойти не могло. Спасибо, что мне верите: дай Богини, поверят и все остальные… И не будут медлить!

  Целительница, перейдя от практики к теории, ударилась в рассуждения, очень… философские и не соответствующие моменту, я бы сказала. Но на то старость и мудрость и есть, чтобы размышлять, и молодость да рьяность, чтобы действовать. За спиной бабушки стояли годы опыта и бессчетные тома знаний, за моей – толькео то, что я видела и чувствовала сама. Но это же не повод молчать и слепо слушаться старших, верно? Пока я была на этом после-смертном кураже, пока снова не скатилась в осознание того, что я чуть не оставила любимую одну, пока тоска болотная не затопила меня – едва ли кому под силу было заткнуть мой фонтан слов.
  Прижавшись к Бьянке, я ответила домыслам врачевательницы:
  - Матушка, я скажу вам так. Силы мам… Богини из-за ран были ограничены, и она восстановила меня ровно настолько, насколько смогла, и настолько, чтобы я была в состоянии передать весточку Старшим. И если мы исполним ее просьбу – Аэлис к нам вернется из клетки, куда ее загнали косматые подлецы, чтобы им размножаться только между собой!
  Я была с ней, как бывает можжевельник у корней сосны, и слушала ее также, как слушаю вас. И мне не важно, заплатила ли я годами жизни за то, что вернулась – это больно, конечно, но есть вещи важнее моего благополучия и желаний.
  Зарывшись пальцами в волосы Бьянки, я быстро наклонилась к ней, словно невзначай разминая шею, и шепнула негромко:
  - Прости за такое, душа моя…

  Выпрямившись, я закинула в рот новую дольку и, практически проглотив ее, продолжила:
  - Равноценный обмен или нет, мама пока жива, но удерживается в плену, и мы обязаны ее спасти, а не, простите, сопли жевать. Я пришла в себя, за что спасибо вашему мастерству, сестры, и бдительности Бьянки, и обязана добиться того, чтобы меня услышали. Матушка целительница, чем дольше я сижу тут, тем дольше Аэлис страдает там, и тем меньше времени у нас остается – я знаю, что говорю.
  Заклинаю вас, - я всплеснула руками, - или отпустите меня, или приведите ко мне хоть ту же Командору, или еще кого из начальниц, кто может решать. Время – жизнь, а я сейчас – как кувшинка на пруду, красивая и бесполезная для всего, кроме украшений. Мне правда надо немедленно донести весть. И, коли уж вы мне верите, помогите, прошу вас, матушка!

  По мере продвижения к церкви лицо Анны все больше и больше начинало приобретать нежно-оливковый цвет, а успокоившиеся было глаза все больше становились шалыми. Под часто порхающими ресницами они казались даже большими, чем обычно, а голубизна небес из них отступила, сменившись незатронутой чистотой лесного пруда. Чувствующая сдавившие горло ледяные пальцы паники, певичка с трудом удерживалась от того, чтобы не натворить глупостей – убежать, или, напротив, очертя голову кинуться в атаку.
  Девушке казалось, что и старшие, и мальчики справляются с увиденным куда лучше: даже то, как Эдвас пытался спасти умирающего, казалось ей логичным и правильным – сама-то она делала, только смотрела во все глаза, как до срока гаснет в глазах огонек жизни давно знакомого человека, и не могла поверить, что мистер Минселл больше никогда не встретит рассвет.
  Когда все отошли от остывшего тела, Айлинн, вспомнив, наконец, о правилах, сняла берет, небрежно сунув его за ремень и доломав, наконец, печально обвисшее перо. Взяв покойника за кисть, она вкрадчиво, как будят спящего, попросила:
  - Берт… Бе-ерт… Очнитесь, вам нельзя закрывать глаза, вы не один…

  От уговоров ее остановила крепкая рука Джозефины и тяжелые, похожие каждый на неподъемный валун слова о том, что мужчина мертв, и ему уже ничем не поможешь. Анна непонимающе посмотрела на наемницу снизу-вверх, открыла рот спросить что-то, но вместо этого только вздохнула и сокрушенно покачала головой, словно не веря словам. Однако же спорить не стала, а, с помощью тети Джо поднявшись, встала рядом с остальными, цепко ухватив арбалет, как последнюю надежду.
  Всю оставшуюся дорогу до церкви она не произнесла ни слова, молча следуя всем указаниям взрослых и даже не нарушая тишины обычными для нее вопросами, песенками, прибаутками. Девушка выглядела растерянной и потерянной, вовсе лишившейся последней опоры. Она была как маленькая девочка, потерявшаяся в полном волков лесу, и даже оружие не могло этого исправить.

  Она даже промолчала, когда перед викенцами открылся вид на церковь, окруживших ее воинов и взятого в плен отца Неттла: певица только сглотнула и добавила к зелени кожи матовую бледность скул, словно вот-вот грохнется в обморок: богатая фантазия вполне позволяла ей представить, что черно-красные могут сделать с учеником и наследником Громвелла по служению.
  В реальность ее вернули только слова тети Джо о том, что «валить надо». Не ради бегства она, собрав в кулак все мужество, пришла сюда. Не ради бегства она стреляла солдату в спину. Не ради бегства она сейчас сжимает вместо лютни оружие. Там, за дверьми церкви, могут быть мама, дядя, племяшки – как их можно, опасаясь за свою шкуру, оставить на потребу убийцам?

  - Нет. – негромко, на непривычно серьезно сказала, как отрезала, полуэльфийка. – Я не уйду. Там может быть семья. Будь у этого Лайнелла хоть семь глаз на лбу, и три на заднице, будь он хоть опаснее бешенного медведя – я не отступлюсь.

  Принимая из рук Эдваса лютню, Анна была красной, как праздничная рубаха, костеря мысленно себя на все лады: как она теперь может называть себя бардессой, когда инструмент чуть не забыла? Выдавив из себя негромкие слова благодарности полуэльфийка внезапно распрямилась, отчетливо процитировав вспомнившиеся строчки – и голос ее был полон боли:
  - Когда менестрель берет в руки клинок, лютня сгорает в огне…
  Теперь, припомнив песню, она испугалась, что больше никогда не сможет петь и играть – и это было подобно смерти. Но не делая ничего, не пытаясь помешать пришедшим с огнем и мечом в Викен тварям, она убила бы себя еще вернее, только потом бы долго ходила и смердела, будучи живым телом с мертвой душой. Выбор был страшен, но невелик – и анна готова была пожертвовать собой и своим искусством ради других. Чего уж делать, если ее «великое приключение» на поверку оказалось такой тяжкой страдой…

  Развить эту мысль ей не дал Томми, сорвавшийся с места и помчавшийся на шум битвы. Певица чертыхнулась и, закинув за спину инструмент и снова вооружившись арбалетом, помчала за Молчуном, готова выстрелить в любого черно-красного, что окажется на пути. Задыхаясь от бега, она молила об одном – успеть к месту схватки и помочь тем викенцам, что еще сражаются.
  И молитвы были услышаны – их маленький отряд прибыл вовремя для того, чтобы солдаты, наседающие на Грога и Джозефину, отступили. Айлинн вскинула было арбалет, готовая подстрелить одного из убийц, но те скрылись за углом. Покачав головой, измученная девушка прислонилась к забору и медленно сползла по нему прямо в пыль, совершенно уже не беспокоясь о состоянии своего костюмчика. Негнущимися пальцами сняв флягу, она сделала несколько больших глотков, после чего склонила голову, пытаясь отдышаться и успокоить горящие легкие. А параллельно слушала, о чем беседуют ее спутники со старшими товарищами.

  Когда дыхание немного восстановилось, а мысль о произнесении хотя бы пару слов перестала вызывать судорогу, она подняла заплаканное лицо, прерывисто и хрипло высказавшись:
  - Эдвас дело говорит. Младших должен уводить кто-то опытный, кто сможет укрыть их от солдат, и лучше всего с этим справитесь вы, дядя Грог. Мы – не сможем, а значит, остаемся здесь. И мы, - в голосе звякнули сталь и мужество, рожденные страхом за близких пониманием, что иного выхода все равно не сыскать, - должны помочь тем, кто укрылся в церкви. Хотя бы попробовать, хотя бы проверить, а не складывать руки, не веря, что они живы! Да я же потом себя век корить буду, если не предприму ничего!
  Опершись на ладонь, бардесса не без труда поднялась и, выдохнув сквозь зубы, с мрачной упрямой твердостью посмотрела сначала на Грога, потом на Джозефину. Начала она, стараясь держать себя в руках, но с чувствами справиться не смогла, под конец сорвавшись на крик:
  - Это наш долг. Пятерых мы уже, - она громко сглотнула, - победили: справимся и еще с кем-то. Надо делать, а не разговоры разговаривать – Нэйт, это в первую очередь к тебе относится. Мне сейчас, если честно, плевать, почему они пришли – это знание бесценно, не спорю, но никому уже не поможет. Что нам эти домыслы дадут? Нам надо перестать сиднем сидеть, и идти помогать! В конце концов, в церкви еще могут быть наши близкие, и пока мы здесь, шансы на помощь им тают, как лед под солнцем! Тетя Джо, мы готовы – ведите нас!
  Выдохнув прерывисто и сжав крепко арбалет, Анна закончила уже деланно-спокойным:
  - А если кому-то перед выходом нужны лекарские чары – я могу помочь.

  О маме и дяде с семьей она спросить так и не решилась, боясь услышать ответ, и предпочтя слепое неведение болезненной правде.

  Ответ преподавателя Хлоя слушала в своей обычной манере: пятки сведены, спина прямая, руки скрещены перед собой – не самая удобная поза, но девушка к ней привыкла, искренне считая, что так она кажется строгой, ответственной и взрослой. Как и для многих ее одногодок, для горянки это ощущение “взрослости” было важно, плюс к тому, в подобной сдержанности ей было попросту комфортно. Рано приученная к ответственности, другой жизни княжна не знала, а изредка открывающиеся подробности об ином бытие, более ярком и легкомысленном, казались наполовину выдумками, наполовину чем-то недостойным девицы ее статуса. И теперь, столкнувшись в большом городе с иной нормой поведения, чем в родном медвежьем углу, девушка иногда терялась, снова прячась за маской сдержанности, стараясь только, чтобы она не показалась не менее недостойной надменностью.
  Получив все необходимые сведения, староста кивнула:
  - Это очень хорошо, я представлю эту информацию группе и уведомлю о шестом мая. Надеюсь, что у потенциальных сомневающихся придет понимание, что этим они только балку рубят, на которой свод держится. Как раз под предлогом занятий по стихиям и эфирным материям я постараюсь форсировать принятие решения группой. Хотя, конечно, изучение восьми направлений... – на миг закусив губу, Хлоя подняла взгляд кверху, словно могла прочесть ответ на потолке. Его очевидно не было, так что оставалось только кивнуть, - Справимся. Раз уж мы здесь, учеба – наш долг как перед собой, так и перед нашими семьями.

  Рассказанное мастером Уайетом о себе было весьма необычным: представить не-мага преподавателем в Университете, а не просто покровителем, было непросто, но… только на первый взгляд. Если задуматься, все было как раз логично. Маги обладали немалым влиянием, но вряд ли большими деньгами на содержание Университета. Люди же, подобные мастеру Уайету, располагали крупным капиталом, но малым влиянием по сравнению со старыми благородными семьями. Так что подобный симбиоз был если не предопределен, то, по крайней мере, ожидаем: одни получали широкомасштабное финансирование, другие – влияние. Как итог, взвесим все условия, оставалось только восхититься изящным решением куратора, провернувшего подобную схему к обоюдной выгоде.
  Согнувшись в тщательно отмеренном поклоне, который скорее пристал юноше, а не девушке, и приложив ладонь к сердцу, леди фон унд цу Шварценберг поблагодарила наставника:
  - Спасибо за откровенность, мастер Уайет. Я, кажется, догадываюсь о причинах такого неординарного выбора, и посему примите мое уважение за столь мудрый шаг, как этот, а также за то, что вы делаете для Университета и учащихся.

  Беседа, продолжившаяся в стенах кабинета, оказалась столь же занимательной. Правда, слова куратора о тех, кто «жертвует домашними заданиями и просыпает занятия ради выполнения поручений» Хлоя восприняла на свой счет, решив, что преподаватель подозревает ее в склонности к дешевой популярности. Княжна вся вспыхнула, потупилась, снова начав теребить и мять многострадальные манжеты:
  - Мастер Уайет, я никогда! Учеба – наша ответственность, и казёнить ее ради чего бы то ни было недостойно не только статуса ученика, но и крови моего рода! – тут горянка замешкалась, поняв, что и отец, и большинство ее предков как раз предпочитали обучению охоту и военные забавы, не считая нужным вдаваться как в тонкости управления феодом, так и во всякие «непрактичные» дисциплины.
  Предпочтя не заострять внимание на этой теме, леди фон унд цу Шварценберг предпочла перейти от частного к общему.
  - Что же до других учеников, я также постараюсь, чтобы они блюли баланс между учебой и факультативными поручениями, не подводя группу. Но и, - в голосе прорезалась задумчивость, - практический опыт тоже важен, так что, видимо, надо поспособствовать тому, чтобы каждый сдал в группе хотя бы одно задание уровня «S-плюс»... Главная проблема, которую я в этом вижу – использование личного времени учащихся, на что я, полагаю, официальных полномочий не имею. Но, думаю, мы с герром Шарборро и активной частью группы этот вопрос решим самостоятельно, и не будем беспокоить вас по этому поводу.



  …По возвращении домой, девица Шварценберг, как и планировала, приступила к изучению полученных материалов, и первым ей на стол легло описание традиции Стражей. Как оказалось, домыслы девушки вполне совпали с тем, что было на самом деле. Можно было сделать вывод, что Стражи были вполне уважаемой и важной Традицией, а числиться в их рядах было почетно. Другое дело, что представить себя облаченной в доспехи, мечом и магией сражающейся на передовой, Хлоя могла откровенно слабо. К солдатскому ремеслу душа ее не лежала, а Страж, как ей казалось, в первую очередь был именно воином, чем магом. Зато семья была бы счастлива, и отец приложил бы все усилия, чтобы она осталась или на службе, или придворным магом в родном доме: в любом случае, вариант замужества с переходом в другую семью не рассматривался бы – только матрилинейный брак.
  Однако делать выводы до изучения всех брошюр и прохождения «открытых» занятий по каждой Традиции, хотя бы из тех, к которым у нее есть склонность, было преждевременно.

  Черно-красная спина, уносящая с собой ее болт, скрылась в дыму, и Анна зло дернула арбалетом:
  - Чтоб тебя демоны сожрали, быстроногий!
  Закинув оружие на плечо, она вышла к остальным широким торопливым шагом находящегося на взводе человека.
  - Ну, что у нас тут? – отрывисто бросила она, кривясь от злобы, заполнившей пустое место кровоточащего надрывной болью сердца.

  Лучше бы не подходила. Мертвая собака с раскроенным черепом, изломанные, неподвижные человеческие тела, запах крови и смрада… Вся бравурность, все презрение и ярость слетели с лица, как осенние листья в шторм, оставив только бледную, как полотно, кожу и расширившиеся до невозможности миндалевидные глаза, казалось тоже поблекшие. Оборвав себя на полуслове, девушка сглотнула подступившую тошнотворную кислоту, зажала рот рукой и согнулась в болезненном, ломающем спазме.
  Осознание содеянного еще не пришло, но вот отвращение к увиденному уже появилось, внося в разум смуту. Ей пришлось до боли ущипнуть себя за руку несколько раз, чтобы хоть как-то отвлечься от до сих пор стоящих перед глазами картин и найти в себе силы выпрямиться без тошноты.
  - Я… в порядке, - пробормотала она, хотя об этом никто и не спрашивал. Да и не для окружающих она это говорила – для себя в первую очередь.

  И кто знает, чем бы все закончилось, если бы где-то там, в деревне, не послышались крики и звон стали. Без лишних слов было понятно, что кто-то из викенцев еще жив и продолжает сражаться! Снова на испуганное лицо вернулась сюрреалистичная, чуждая ему маска ярости – Айлинн представила, как дядя Эдвард стоит в дверях дома с топором, защищая маму и прочих домочадцев. Все то светлое, сострадательное, что могло еще укорениться от слов Септа и от страшного зрелища, отступило.
  - Прикончим его, и на помощь к своим!
  Полуэльфийка вскинула арбалет, нацелилась в грудь мужчины и… внезапно опустив оружие, отвернулась, пряча лицо. Дрожащие плечи и всхлипы, пробивающиеся сквозь слова, выдавали ее с головой:
  - Я… я не могу… Простите. Делайте с ним, что хотите, только быстрее. Мы сейчас нужны там…

  Сделав несколько неуверенных шагов вперед, подальше от распростертого на земле солдата, она оставила арбалет на ремне, а сама замерла, обхватив плечи, словно внезапно стало зябко. И только потом пришло осознание, что кого-то не хватает. Она дернулась, обернулась испуганно:
  - Кеннет! Где он? Кенни? Они убили его?
  Получив ответ, что полурослик просто пропал, отправившись, видимо, в свой собственный поход, девушка успокоено вздохнула:
  - Ну вот и слава Богине… Наверное, он просто не имел сил ждать, когда мы отправимся мстить дальше, и ринулся в бой в одиночку. И нам тоже пора…
  Бардесса снова отвернулась ото всех, снова замкнувшись в кольце рук, только на сей раз нервно постукивая ногой. Спутники ее могли заметить, что привычной лютни на плече девушки не было – инструмент до сих пор сиротливо лежал там, где хозяйка его оставила, чтобы сменить музыку на смертоубийство.

  Пока испытание проходили остальные ученики, Хлоя, сложив руки, с показной невозмутимостью ждала дальнейшего развития событий, параллельно наблюдая за реакцией каждого прошедшего беседу с сердцем и пытаясь, интереса ради, угадать, кому что посоветовали в качестве пути, и как тот или иной студент отнесся ко встрече с таким феноменом, как Сердце. Не то, чтобы эта информация была полезной, но подобное времяпровождение было явно лучше бесцельного тоскливого отсвета минут. Еще лучше было бы поделиться с кем-то всем услышанным и увиденным, но здесь, под десятками взглядов, дья болтовни явно было не время и не место.
  Наконец, все закончилось. Последним оказался господин Уэббер – кажется, у юноши начинало входить в привычку поступать так, чтобы не привлекать к себе внимания. Поставив мысленно галочку напротив фамилии Эрика, новоявленная староста отметила для себя, что надо предпринять меры для того, чтобы расшевелить парня. В делах, для которых нужны совместные усилия, вроде тех же экзаменов, люди, не желающие подчиняться диктату старших или не имеющие чувства плеча, чаще всего оказываются обузой, вольно или нет. А если они при этом ходят еще с мрачной миной, то тут и до самоубийства может быть недалеко: вон, в найденной в свое время дома газете полувековой давности прямо писали, что современная молодежь жизнь не ценит, заветы предков не уважает, и от подспудного ощущения собственной беспомощности и ненужности накладывает на себя руки. Не приведи Господь, что Уэббер из таких – только покончившего с собой ученика ей не хватало на должности старосты!

  Эти рассуждения, а также желание формализовать ситуацию и обеспечить, при необходимости, контроль над ситуацией, побудили девушку попросить куратора дать ей возможность выступить перед всей группой, пока имеется такая возможность и ситуация располагает. Ну а до тех пор можно было, кивнуть, подтверждая услышанное, и заодно уточнить некоторые аспекты:
  - Мастер Уайет, - поравнявшись с учителем, негромко поинтересовалась фон унд цу Шварценберг, - дозвольте поинтересоваться. Я правильно понимаю, что учащийся, излишне затянувший с выбором Традиции, будет по программе отставать от своих коллег и, видимо, кроме того, может быть отчислен? Я бы хотела уточнить этот вопрос, чтобы мотивировать соучеников, если у меня в группе появятся уклоняющиеся от решения. И еще: извините, что я, возможно, интересуюсь тем, чего мне знать не требуется, но… вы учились не в Университете, судя по вашей оговорке, или в годы вашей учебы была иная процедура определения специализации?

Под такие беседы группа вышла на поверхность. Прежде, чем все разошлись по своим делам, Хлоя, чуть повысив голос, чтобы ее лучше было слышно, попросила всех задержаться. Оправив ворот и скрестив перед собой руки, она выждала несколько ударов сердца, чтобы все прониклись будущей речью и спокойно и размеренно начала:
  - Господа! Прошу вас внимательнее отнестись к словам мастера Уайета, и не затягивать с выбором Традиции. Это и в ваших, и в общих интересах. Если что, я всегда и в любой момент готова выслушать ваше решение и передать его дальше. Кроме того, настоятельно прошу всех сообщить мне свои домашние адреса… адреса пребывания, то есть. Если вы заболеете, если что-то случится, и вы не придете на занятия, я постараюсь это узнать и, при необходимости, оказать посильную помощь.
  Кроме того, так как впереди у нас выходные, это возможность для тех студентов, кто ранее не занимался общеобразовательными предметами, пополнить знания, а для прочих, кто захочет, освежить их. Как я и говорила ранее, я готова оказать помощь и провести внеклассное занятие у меня на дому в воскресенье. Рассчитываю на вашу сознательность и понимание необходимости подобных уроков для всех нас. Да и, опять же, если кому-то потребуется от меня какая-то помощь или совет – мои двери для вас открыты в любое время. Раз я стала старостой – моя обязанность по возможности оказывать вам помощь и поддержку. Но, надеюсь, злоупотреблять этим вы не станете.
  Благодарю за внимание и никого больше не задерживаю. Хороших вам выходных дней.

  Решив организационные вопросы, горянка вместе с капитаном проследовала в кабинет куратора, где получила все необходимые информационные материалы, а заодно и узнала про АРВ-бюллетень. Сама идея – использовать учащихся их уровня на каких-либо работах, пускай и добровольных, казалась странной, но была не лишена логики. Пробежавшись взглядом по бумагам, Хлоя уточнила:
  - Мастер Уайет, прошу уточнить: а выполнение АРВ-поручений как-то сказывается на классе учениках, помимо объявленного. Влияет ли оно как-то на экзамены, или на что-либо еще, или польза от них, помимо финансовой, заключается в получаемом опыте?



***

  Вернувшись под на целый год минимум ставшую родной крышу и отобедав, леди фон унд цу Шварценберг поднялась наверх, в свой «кабинет». Обстановка в комнате была скудной и пустой, словно владелица ее старательно пыталась дистанцироваться от своего обиталища: никаких картин, никаких милых безделушек, ни одной глубоко личной вещи. Только узкая кровать, да письменный стол под окном, да единственное кресло, кочующее от камина к столу и обратно. Единственным признаком обитаемости были ровные стопки бумаг и учебников на столе, старательно рассортированные по категориям. Еще одной стопкой стали буклеты и расписание, которым не позже, чем в понедельник предстояло вернуться в Университет.
  Скрестив пальцы в замок прямо над объемистой кружкой ароматно дымящего кофе, Хлоя попыталась спрогнозировать выходные – сначала в голове, а потом и на бумаге. Воскресенье будет отведено под обучение желающих или, если таковых не найдется, на самообразование. А вот субботу можно уделить отработке Малых Арканов и занятиям с рапирой. А вот вечером уже можно и прогуляться по городу – по приличной его части естественно, никаких трущоб. В парк сходить, например, если он тут есть: а то дома, дома и люди, люди кругом навевают тоску по родным местам, где из любого окна можно было увидеть склоны благородных гор, темные густые леса и даже летом не тающие белые шапки снега на пиках.

  Музыка – только в ней спасение, когда за пеленой слез все размывается, когда сердце колотится так, словно готово выскочить наружу, когда открывшееся взгляду терзает душу так, что вся прежняя боль по сравнению с этим кажется смешной и незначительной. Только «перезвон серебром меж пальцев ручьем» может остановить, когда одновременно хочется и упасть на колени и вцепиться в родную землю, завывая не хуже профессиональной плакальщицы, и когда скрюченные птичьей лапой пальцы желают безо всякого оружия вцепиться в глотку тем, кто причастен к царству смерти и огня в Викене.
  Руки девушки, буквально рванувшей ремень лютни, дрожат, не попадают с первого раза по струнам. Плечи сведены судорогой, стали почти как каменные, чуткие подушечки не чувствуют отзывчивости ладов. В горле сухо, как в пустыне, зубы сведены до скрипа, а внутри все словно оборвано, пульсирует комком боли и неверия, словно кто-то играет на ней стакатто.
  Пальцы сжимаются на грифе, словно хотят его задушить – и тут же становятся мягкими. В голове – хриплый галечный голос старого Брана: «Держи лютню так, словно держишь птицу – чуть слабже, и она улетит, чуть сильнее – убьешь». Резкий, тревожный удар по струнам рождает мелодию. Обычно аллегро поют более веселые вещи, но сейчас в сердце певицы не осталось ни капли радости.
Я знаю то, что со мной в этот день не умрет:
Нет ни единой возможности их победить.
Но им нет права на то, чтобы видеть восход -
У них вообще нет права на то, чтобы жить.

  И снова – нота резонирует в воздухе, своим звучанием творя незримый щит между девушкой и ее страхами и слабостями. Она не отрезает ее от боли, не отрезвляет от бешенства, но дает силы делать хоть что-то, а не стоять столбом. Выкристаллизованная, острая ярость становится оружием, и всяческие мысли о жалости к людям и доброте к другим смывает эта темная, густая волна. В иное время Айлинн убоялась бы обуревавших ее эмоций, но сейчас принимает их, как что-то должное, с мрачной и торжественной радостью человека, обретшего возможность отомстить за свои страдания.
  Свист и тяжелый удар в предплечье заставляет поднявшую было за арбалет бардессу взвизгнуть и схватиться за пораженное место. Белый пышный рукав рубахи окрашивается алым, набухает кровью, текущей сквозь пальцы. Это был не первый раз, когда Анна проливала кровь, но раньше это было или из-за нелепой случайности, или по собственной безалаберности – теперь же ее просто и незамысловато хотят убить. Также, как мистера Беарнса, также, как тетю Леону – это же она лежит перед своим домом? – также, как и всех остальных.

  - Тва-ари! – дико вопит она, стреляя в обидчика, почти не целясь, влекомая болью и озлоблением.
  Почти утратившей рассудок от увиденного Анне даже в голову не приходит, что сейчас она пытается убить человека, мыслящего, чувствующего, и, наверное, в чем-то неплохого. Сейчас обидчики для нее хуже гоблинов, хуже демонов, отвратнее всего, что только можно придумать. Под разочарованный вой девушки тупоносый болт пролетает мимо, а стрелок даже ухом не поводит. Прошипев сквозь зубы невнятное ругательство, она подрагивающей от напряжения рукой тянется за новым болтом и торопливо начинает крутить ворот: только бы успеть выстрелить, только бы принести воздаяние тому, чья душа сейчас кажется темнее самой черной ночи!

  Слезы продолжают катиться из глаз, размазывая тушь еще сильнее. Она не успела смыть прошлые следы, на которые указал добрый Септ – а теперь к размазанным следам присоединяются неровные траурные дорожки. Одесную кипит бой, кто-то кричит, звенит сталь, но Айлинн внезапно становится все равно: весь бескрайний мир сужается до одного незнакомого мужчины, само существование которого кажется оскорблением всему доброму и светлому. Краем глаза певица еще улавливает, что знакомые силуэты стоят на ногах, а, значит, все свои живы – и этого ей сейчас достаточно.
  Снова выстрел, и снова промах, и снова шипение сквозь зубы, как от гадюки, на которую нечаянно наступили.

  Она не может, не хочет понимать, как можно даже помыслить о том, чтобы оставить в живых убийц. Кто бы они ни были, молятся Милосердной или нет, убивали деревенских с охотой или просто выполняли приказ – в сердце Анны сейчас нет ни капли жалости. Забыты слова Джозефины, забыты собственные опасения, оставлена за спиной прежняя легкомысленная бесшабашность и лихие улыбки.
  Была ли это жестокость, или голову подняло что-то темное, что всегда сидело внутри? Вряд ли – скорее всего, это были просто боль и страх за своих, попытка хоть как-то отрешиться от собственных страданий бессмысленной местью. Айлинн была нужна хоть какая-то цель, какой угодно смысл, лишь бы не рухнуть в пучину отчаяния, и она избрала самый простой и очевидный вариант. Должна ли она себя за это винить? Возможно. Но не сейчас – сейчас ей требовалось только одно: заглушать свою боль болью других.

  - За маму, за дядю Эдди, за мистера Турнгем… - бормочет она, доставая болт и старательно прицеливаясь в спину бегущего. – За вас за всех, за Викен, за мой дом…
  Снова выстрел пролетает мимо под разочарованный вздох бардессы. На миг девице кажется, что ее преследуют одни неудачи, но тут же, словно отвечая на ее невысказанные жалобы, окровавленной и немилосердно саднящей руки касаются чьи-то мягкие целебные чары, стягивая края раны и останавливая кровь. Боль плотская отступает, оставляя только страдание сердца. Не оборачиваясь, Анна бросает сквозь зубы короткое:
  - Благодарю!, - и снова суетно вертит ворот под новую негромкую «молитву», - Пепельная Хозяйка, Рождение и Смерть, Начало и Конец, направь мою руку, пролей кровь за кровь…

  Толи обращение к богине, толи исцеленная рана делают свое дело – с целеустремленностью гончей болт находит свою цель, вонзаясь в плечо убегающего. Мужчину бросает вперед, но он остается на ногах – и восторженный выкрик полуэльфийки сменяется проклятьем.
  - Стой, гадюка! Дай отомстить! – орет она, снова готовясь к выстрелу в тщетной надежде, что успеет быстрее, чем солдат скроется из вида.

  Когда Айлинн увидела дым на горизонте, на который указали более внимательные ребята, сердце ее екнуло предвкушением беды. Однако же, не желая выступать вороной, накаркавшей зло своими предположениями о смысле обнаруженного послания, она предпочла найти хоть какое-то оправдание, лишь бы не признавать, что в родной дом пришла беда.
  - Может, это сигнал нам, что хозяева гоблинов все же пришли к деревне?
  Уверенности в голосе девушки не было ни на йоту, а побелевшие костяшки пальцев, сжимавших рапиру, свидетельствовали об охватившем ее волнении.
  Тревога, перерастающая в панику, еще сильнее окрепла, когда все поднялись на наблюдательный холм и удостоверились, что пожарище совершенно не похоже на сигнал.
  - Может, стог сена в суматохе подожгли, а мы напридумывали тут? Поспешим? – совершенно нелогично продолжила она тихим голосом, которым люди обычно говорят на похоронах.

  А дальше был долгий бег и резь в легких. Было падение о корень, так подло прыгнувший под ноги, и чьи-то крепкие руки, помогающие подняться. Были ветви, от которых приходилось пригибаться, чтобы по лицу не хлестали. Был заправленный за пояс берет и молотящие по бедру ножны. Были гудящие ступни и растегнутый ворот, мешающий дышать, влага на лбу закушенная губа. Было тяжелое сбитое дыхание и никакого желания петь. Кровь в висках и сердце бились набатным колоколом, подгоняя девушку мчаться вперед и только вперед, не думая ни о чем, кроме опасения за судьбу родных и друзей.
  Богатая фантазия, разжигаемая песнями и книгами, рисовали картины одна страшнее другой: орды гоблинов, окружившие Викен, вторжение демонов, поднявший всех мертвецов некромант… Во всем этом ужасе, вне зависимости от декораций, взрослые держались, защищая тех, кто не может оборониться сам, и ждали возвращения молодежи, стоя посередь десятков трупов врагов. Но реальность оказалась куда страшнее и пугающих фантазий, и ночных кошмаров.
  В дом, милый и любимый дом пришла смерть в ее самом жестоком и отвратительном обличье, смерть, не щадящая никого и ничего.

  Анна остановилась, как вкопанная. Бледная, как полотно, с широко распахнутыми глазами, костяшки пальцев закусившая до алых следов, она смотрела, как голодный огонь лижет крышу дома дядюшки Эда, как рдяные языки дико танцуют, с гулом вырываясь из окон «Смеющейся Свиньи», как жуткой пародией на костер полыхает сложившийся внутрь дом тетушки Милены… Она видела человеческие фигурки, распластанные на земле – неподвижные, изломанные, похожие на выброшенных злым ребенком кукол.
  - Нет… Так не бывает… Нет.. Почему-у!?
  Так она и стояла – растерянная маленькая девочка, чей мир был разрушен в одночасье. Потерянная, осиротевшая, с больным сердцем, словно изрезанном десятком острейших ножей. И только когда другие начали спускаться, она словно сбросила мертвенное оцепенение, поспешив за остальными. Маска ужаса и неверия, застывшая на лице, превращала всегда бодрую и позитивную Анну в кого-то иного, надломленного и лишившегося всяческой опоры.

  Когда дорогу преградили солдаты, одни из тех, кто пришли принести смерть в Викен, она не стала вступать в переговоры, не стала даже пытаться понять, что они хотят. Боль от увиденного прорвалась непрошенными слезами из глаз, еще более искривила лицо. Бардесса оскалилась по-волчьи, приподняв верхнюю губу и обнажив ровный ряд белых зубов, закричала истерическим рыком, сжав маленькие кулачки:
  - Тва-ари! Да я вас… Прям щас… За маму… За всех…

  Сижу я, как дура, голову запрокинув, свод палатки изучаю, пока целительница осматривает мою рану. Насвистываю «Расплету твои я косы», фальшивя безбожно: пересохло все же горло, что и не удивительно – выпитого явно недостаточно, чтобы прийти в себя. Если уж художественный свист не выходит, то хороша бы я была, докладывая командоре голосом низким и хриплым, как у старой лесорубки, похожим на треск перекатывающейся речной гальки в горсти!
  Поерзав, чтобы устроиться поудобнее – долго бывшее задеревеневшим тело быстро устало – чувствую, как что-то весомое стучит по бедру. Проверяю инстинктивно чего там, и чувствую тепло обтянутого кожей дерева. Пробегаюсь кончиками пальцев по плавному изгибу, обвожу подушечкой вощеную пробку, вспоминаю выжженный на поверхности узор в виде раскинувшей крылья птицы в окружении норгардских узоров. Осознаю, что совершенно забыла о своей фляжечке, где еще, судя по звукам, плещется крепленое красное вино, добытое через душечку Нэссу, чья любимая занимается виноделием.

  Мысль о вине становится навязчивой, никак не отпускала, и я, по-птичьи посмотрев на старушку-лекарку, попросила, а, скорее, поставила перед фактом:
  - Давайте на секунду прервемся, матушка? А то пить хочется – не могу!
  Не дожидаясь согласия, отстегнула ремешки – хах, пальцы возвращают ловкость! – выдернула пробку и отработанным движением присосалась к фляжке с живительной жидкостью. Ощущая на губах терпкий чуть пряный вкус вина, я почувствовала, как по измученному телу расплывается мягкое и нежное, похожее на кошачье мурчание тепло. Наверное, ключевая колодезная водица в моем нынешнем состоянии была бы полезнее… но дэва с два я променяю вино на нее!

  Много пить я не стала – не дура же, понимаю, что с устатку, голодухи и потери крови опьянею быстро, и буду ходить… ладно, ковылять умильная, как бардесса после выступления на празднике Урожая. К тому же опасения никуда не делись: а ну как бабушка сейчас, осмотрев мою шею, авторитетно заявит, что копье вскользь прошло, кожу и мясо распоров, а я просто сомлела. И буду я в глазах прочих дура-дурой, словно без шапки или платка на зимние гуляния вышла. Позорище! К тому же мне просто не поверят, и следовать маминым словам придется в одиночку. Ну или, на крайний случай, вдвоем с Бьё, хотя, видят Богинюшки, уж кого-кого, а ее в погоню за косматыми я тащить совершенно не желаю.
  - Спасибо, - искренне отвечаю целительнице, вешая флягу обратно на пояс, - Ну, что там у меня? Теперь вы мне доверяете? – Смотрю на женщину снизу-вверх, ответ пытаюсь найти в этих спокойных голубых глазах до того, как ответят губы. Не выдерживаю, склоняя голову и опуская глаза, - Простите, поторопилась. Беспокоюсь просто. Я вас не подгоняю.

  -Снова задираю голову, скашивая взгляд на так и не ответившую лекарке Бьянку.
  - Сестренка? Ты как, родная? Бьё? – с вопросительного тона перехожу на требовательный хрип. – Сама-то не ранена? Та-ак…
  Кажется, любимую догнало понимание, что она чуть не лишилась меня. Логично – я все это пережила, лежа недвижной, а она действовала, суетилась, спасти меня пытаясь, и времени на испуг не оставалось совершенно. А теперь, когда я восстала из «мертвых», когда все вокруг более или менее спокойно, вот тогда осознание и пришло. И, судя по всему, старшенькой сейчас также дурно, как мне тогда, а, скорее всего, даже хуже.

  Приняв решение, я, опираясь на ладонь, приподнимаюсь не без труда, обхватывая Бьянку за талию и притягивая ее к себе, и насильно усаживаю сестренку рядом. Прижимаюсь плечом к плечу, склоняю на короткий миг голову ей на плечо.
  - Все в порядке, все прошло, я рядом.
  Накрываю своей кистью ее кисть, сжимаю немного, чтобы прочувствовала мою любовь.
  - Я с тобой. Мы вместе.

  Весь «экипаж» вороники расходится, и и.о. ротного остается в гордом одиночестве. Снова рука тянется к карману, снова достает сигарету из уже полупустой пачки. Проклятый остров – табак здесь тратится чуть ли не сильнее, чем пули, ну а в случае лейтенанта Донахъю так только он в расход и уходит: ни одного выстрела офицер так и не сделал, что его безмерно напрягает, никак не позволяя ощутить свою нужность и сопричастность всему происходящему.
  Прикрыв усталые глаза, Фрэнсис сползает на дно воронки с твердым намерением передохнуть до начала атаки: все, что можно, он уже сделал. Вот только спуститься ему не дает преграда, на поверку оказавшаяся никем иным, как рядовым первого класса А. О’Нилом, напротив фамилии которого именно ему, как командиру, придется поставить отметку «KIA», а потом взять на себя труд написать семье парня, каким героем он был, и с какой славой погиб, защищая свою родину от желтолицего агрессора. Как будто это их утешит!
  Вот только пребывание в воронке тет-а-тет с трупом немного некомфортно: лейтенант дергает ногой, отодвигая тело – то спускается чуть ниже, и все. Приходится, морщась, подхватить пыльный, утоптанный мешок, лишь недавно бывший молодым парнем, и, поднатужившись, дернуть его наверх и перевалить через край.
  - Извини, рядовой, это – могилка для одного. – бормочет Донахъю с зажатой в зубах сигареткой, чувствуя себя крайне неудобно, словно совершил какое-то постыдное деяние. Вдвойне неприятно ему от мелькнувшей мысли проверить карманы Счетовода на предмет сигарет – это уже попахивает откровенным мародерством. Ведь, вроде бы, покойнику они и ни к чему – а все равно сама мысль неприятна.

  Организовав так себе вип-номер, Манго вытягивается на дне укрытия и, сдвинув шлем на нос, затягивается, выпуская в жаркое небо клуб дыма. Но отдохнуть ему не дают – сверху раздается копошение и чей-то стон, вынуждающие ротного чертыхнуться и прервать заслуженный отдых, наполненный мыслями о том, насколько он нужен подразделению и какую вообще пользу приносит его присутствие на берегу остальным, кроме выполнения роли прокладки между комбатом и бойцами, которых все равно ведет Клонис здесь и Уоткинс там.
  Как оказалось – притащили раненного ганни, мигом начавшего ругаться и критиковать сам план атаки. Донахъю от такого крепко прихеревает: Кремня он, конечно, уважает, но вот такого подрыва командного авторитета, тем более в присутствии нижних чинов, терпеть не может и, главное, не собирается. Правильно они с Анджело поступили, не правильно – время покажет, но вот сейчас высказывать свое мнение может только свежеиспеченный комбат и старшие офицеры, а никак не ганни, даже будь он стократ опытнее.
  - Ганнери-… - начал Донахъю, но договорить ему не дают.

  Словно чертик из табакерки, возникает капрал Айскрим – один из тех, кто в мысленной табличке Манго отмечен, как «MIA». Раненный докладывает, что он от Физика – оказывается, взводный сержант и неустановленное количество бойцов роты еще живы, просто отклонившись от маршрута! Офицер невольно расползается в улыбке:
  - Айскрим! Не чаял уж увидеть тебя живым! Информацию принял – это очень хорошо, что вы целы. Сколько вас там? Чу, не говори – на пальцах покажи. Сколько пулеметов, минометов с вами?
  Ротный оглядывается, прикидывая, что делать, пока не упирается взглядом в подтащившего ганни бойца. Приняв решение, командует:
  - Капрал Валенсуэла! Возвращайся к Физику с приказом прибыть ко мне со всеми парнями взвода и вместе со всем вооружением. Морпех! – взгляд возвращается к бойцу, видишь позицию пулемета? Ползком передай Винку, чтобы оттягивался сюда, ко мне, особо не высовываясь, за бруствером прибрежным. Потом возвращайся к отделению. Ну, парни, с Богом!

  Дождавшись ухода рядового состава, лейтенант обращается к своему комендор-сержанту:
  - Кремень, я очень благодарен тебе за то, что ты помог парням и не дал им пропасть за зря. Но! Приказ отдан, и обсуждению не подлежит. Однако тебе – поясню. Если мы не атакуем, то джапы перегруппируются и нас выбьют, а если мы займем линию укреплений перед нами, то будем удерживать сектор. Приказ отдал я и, если он будет ошибочным, отвечать за него буду тоже я: перед собой и перед командованием… или Богом. Все, обсуждение закрыто. Ты здесь останешься, со мной, или нужна медицинская помощь?

  Высокий и чистый звук продолжает резонировать, становясь все тише. Скоро он исчезнет совсем, но пока звенит умолкшая струна, душа отдается высоким чистым словам песни, побуждая стать хотя бы на миг ближе к героям былых времен. От многих из них не осталось имен, не осталось лиц, но пока жива песня – живут и они: в это Айлинн верит всем сердцем. Она понимает, что не должна стоять и ждать развития событий, полагаясь на других: ее долг перед друзьями и самой собой – не только слово, но и дело.
  С треском раздвигается пасть кустов, исторгая из себя задорно верещащего гоблина. Удар копья Эдваса проходит мимо, и бешено вращающий глазами коротышка рвет дистанцию. Кто-то – не она ли сама? – громко ойкает. Решение принято: чуть шершавая кожа ремня, на котором висит лютня, скользит меж пальцев, опуская инструмент на землю – аккуратно вешать его на плечо времени совершенно нет. Мелькнувшая идея – взять арбалет, сменяется яркой, живой, заставляющей вздрогнуть картинкой, как ее подрагивающие руки, пытаясь застрелить гоббо из-за спины Неттла, дергаются, и тупоносый болт вместо зеленокожего ломает череп полуэльфа. Анну передергивает, и свободная рука тянет из потертых ножен рапиру, прикосновение к которой на сей раз на диво не вызывает содрогания.

  Чувствуя во рту посторонний медный привкус, девушка делает шаг вперед, прямым незамысловатым уколом надеясь… Она сама не знает, на что надеется, совершая отработанный на манекенах прием. Убить? Нет, не смотря на все самоубеждение, к такому ее сердце не готово. Промазать? Но тогда пострадает Эдвас или она сама. Стоит ли удивляться, что направленный неуверенной рукой удар пронзает только воздух, из-за чего бардесса «ныряет» вперед, опасно подставляясь? На удачу, зелененький не успевает воспользоваться ее ошибкой, позволяя незадачливой фехтовальщице перетечь в защитную стойку.
  Поле боя разрывает чужой голос, требующий убраться, и Анна дергается, как от удара плетью. Одно дело – драться с лишь отдаленно напоминающими людей тварями, лопочущими что-то на своем наречии, и совершенно иное – с теми, кто говорит, а, следовательно, мыслит. Всегда бойкая на язык девушка мешкает, выдумывая ответ, а тот голос уже кричит от боли, командуя отступление. Гоблина впереди не нужно уговаривать, широким взмахом он заставляет полуэльфийку отступить на полшага, и незамедлительно порскает в кусты.
  Первый бой завершен.

  Все еще не понимая до конца произошедшее, растерянная певица оглядывается, не веря, что все закончилось так быстро и просто. Хлопок по плечу заставляет ее несмело улыбнуться, словно прикосновение подарило уверенность в благополучном исходе. Анна оглядывается на приятеля, опуская, наконец, свое оружие, блестит глазами из-под спутавшейся челки, прилипшей ко лбу – она и сама не осознала, когда опасность убить и быть убитой бросила ее в холодный пот.
  - Так что, мы по…
  Слова Эдваса, снова на нервах перешедшего на хорошо знакомый полуэльфийке шипящий язык, заставляя ее снова – в который уже раз? – ойкнуть, представив себе, как Нэйт, а, может, и кто-то другой, лежит распластанный на побуревшей траве, а в неподвижных глазах отражается бесстрастное небо. Покосившись в сторону, где виднелись фигуры устоявших на ногах победителей, девушка на всякий случай отводит взгляд, бросая в спешно удаляющуюся спину:
  - Крикни, если все целы, а я тыл прикрою!

  На негнущихся ногах подойдя к Бэлле, Айлинн притирается ногой к теплому боку усевшейся на место собаки, высунувшей большой розовый язык, и запускает пальцы в шерсть коротким перебором пальцев. В сторону ребят певица старается не смотреть, опасаясь увидеть непоправимое: о том, что она может оказаться полезной и исцелить раны, девушка даже не вспоминает.
  Мокрые волосы мешают, липнут. После пары попыток утереть лоб тыльной стороной ладони она, поняв всю бесполезность таких попыток, стаскивает берет и вытирает им лицо. Аккуратная подводка глаз такого обращения, естественно, не переживает, оказавшись размазанной по скулам, чего девушка не видит. Наконец, ее оповещают, что все живы и даже целы. Тревога на лице Анны тут же сменяется широкой радостной улыбкой, а рапира, по-прежнему крепко зажатая в руке, взмывает к небесам под громкий торжествующий крик:
  - Побе-еда! Защитники Викена изгнали орду гоблинов, не пролив ни капли крови! Слава победителям!

  Смотреть на поверженных неприятелей девушку совершенно не тянет, и она предпочитает, подняв лютню, поспешить вместе со всеми в лагерь гоблинов: еще бы, сколько раз она читала о том, как герои торжествующе входят в оставленный лагерь неприятеля, освобождая плачущих от счастья пленников и награждая себя брошенными в спешке сокровищами. Реальность оказывается куда унылей: ни изможденных пленников, ни жаждущих освобождения красавиц, даже сокровищ почти нет.
  Оглядевшись, девушка громко озвучивает свою идею, стараясь не смотреть на то, как Молчун закапывает зелененьких покойников:
  - Предлагаю отвоеванное злато разделить поровну, а остальное пускай забирает тот, кто хочет. Я, например, попытаюсь книгу спасти, никто не против? А болты мы с мистером Барнсом поделим, да?

  Ответа дожидаться она не собирается, свято уверенная, что знает его, а вместо этого, привлекая внимание, машет над головой обнаруженной Кеннетом бумажкой:
  - А вот это мне совершенно не нравится. А что если, - широко распахнутыми глазами она обводит ребят, - эта операция – захватить в плен всех наших односельчан и под пытками попытаться узнать, где Громвелл? Только, - полуэльфийка недоуменно морщится, - почему они называют отца Громвелла еретиком? Септ, Эдвас, вы лучше разбираетесь в догматах: поправьте, если я ошибаюсь – отец Громвелл же вроде был вполне ортодоксален? В общем, к чему это я: давайте поговорим и все обсудим на ходу, а сами поспешим домой, предупредить старших о грядущих проблемах… и заодно отметить наш успех!

  Авангард их славного отряда вышел вперед и вскоре скрылся за поворотом, невидимый и неслышимый. Сдвинув берет на макушку, оставшаяся прикрывать тыл вместе с Септом, Эдвасом и Беллой, бардесса завистливо вздохнула: у нее никогда не получалось ходить тихо и незаметно. И никакая хваленая эльфийская кровь не помогала – в лесу ли, в деревне ли ее всегда было слышно за милю. И дело даже не в неловкости – не сшибать по дороге все преграды не представляло труда; и даже не в том, что долгое молчание претило деятельной душе Айлинн: виной всему была ее привычка ходить быстро, размашисто, вбивая пятку в землю. Сколько копий на эту тему было сломано в ссорах с мамой, когда очередные сапоги оставались без каблуков – не счесть! И ведь девушка все понимала, и повторять, что от такой походки обувь изнашивается в несколько раз быстрее, ей было не нужно: а все равно ничего с собой поделать не могла. Стоило только перестать думать о том, что ходить надо аккуратнее, как сразу возвращался дробный цокот каблуков, возвещающий любому, кто умеет слышать, что беспокойная Анна снова куда-то спешит.
  Вцепившись в ложе висящего на плече арбалета, как в последнюю надежду, закусившая губу полуэльфийка вслушивалась в шорохи спокойного, кажущегося таким мирным леса и оскорбляющую эту тишь гоблинскую трескотню, одновременно желая и опасаясь услышать звуки боя. И вот раздались истошные визги и пронзительные крики боли, от которых по коже побежали мурашки – и практически сразу ответом им стали яростные вопли из глубины леса и приближающийся треск веток. Не надо было быть пророчицей, чтобы понять, что на поднявшийся шум спешат все остальные зеленокожие, только и ждущие, чтобы поквитаться с обидчиками.

  Вот только сражение кипело где-то впереди, невидимое за изгибом дороги, и здесь, на полянке, опасности было не видно. Да и вряд ли кто-то из нападающих явится сюда: гоблины наверняка сейчас рвутся наказать обидчиков, и минуют расположение «арьергарда». Как итог, арбалет, на который так рассчитывала девушка был совершенно бесполезен, а значит, и ее участие в «славном деле под Викеном» оказывалось под вопросом. Это было донельзя обидно, но еще печальнее было то, что она ничем не могла помочь друзьям, что грудью встретили опасность где-то там, впереди.
  Айлинн видела только один выход – его она и озвучила звонким голосом, в который закрвлась легкая дрожь опасения и за себя, и за других:
  - Айда на помощь парням!

  Не дожидаясь ответа, певица ринулась вперед, на ходу стягивая лютню. Кому-то такой выбор мог показаться странным, но бардесса хорошо знала, что песня, идущая от сердца, способна творить чудеса: ранить острее клинка, отгонять морок, побуждать к подвигам и даже исцелять раны. Арбалет был сейчас бесполезен: полуэльфийка знала предел своим способностям, и знала, что стрелять во врага, когда рядом свой, не сможет – слишком велик шанс зацепить союзника. К тому же большой вопрос, успеет ли она выбежать на прямую линию и выстрелить прежде, чем подмога достигнет места схватки. А для того, чтобы настроить ребят на победу, преодолевать ворох трудностей и не нужно: достаточно ударить по струнам и возвысить голос.
  Когда лютня оказалась в руках, Айлинн замерла за спиной вырвавшегося вперед Эдваса, картинно отставив вперед ногу, и коснулась легким движением отзывчиво зазвеневших струн. Зычный голос девушки воспарил к небесам, напоминая всем об одной стародавней балладе:
Смело вперед, за Отчизну Святую,
Дружно, как братья, пойдем!
Страху не знаем мы и удалую
Песню в бою допоем!

  Пальцы застыли у струн – а последняя нота все еще резонировала эхом по лесу, заставляя певицу ощутить незримое сродство с великими предками. Этому умению она научилась сама, и теперь нередко им пользовалась, особенно в конце выступления, когда раскланивалась перед публикой под повисшую в воздухе музыку. Раньше она считала это баловством, а теперь – гляди ж ты! – пригодилось и в момент опасности. Случись что, напади на нее из засады гоблин, она сможет дать недругу отпор.

  Добрые лекарки, послушав меня, благополучно переложили тяжесть размышлений на третью свою товарку: та, видимо, пользовалась большим уважением, или во внутренней иерархии была старше. Классический армейский принцип свались всю головную боль на командиршу – «пусть лошадь думает, у ей башка большая». Все знакомо до зубовного скрежета и, наверное, неплохо: легче убедить одну женщину, чем трех сразу. Тем более что названная «ученой сестрой Иоландой», вроде как, не собирается рубить с плеча и признавать мой рассказ бредом воспаленного разума – и то хлеб.
  Рассуждая о ситуации, бабушка между делом цукнула Бьё за ее резкость: и, положа руку на сердце, была права – моя любовь и вправду показала коготки, готовая сцепиться с любым в мою защиту. Это, конечно, было преждевременно, но, прости Богини, в текущей ситуации оправданно. Дэвы знают, как я бы себя вела, если бы на моем месте оказалась Бьянка, но уж точно бы не сидела на попе ровно и молчаливо выслушивала мнение посторонних сестер.
  Накрыв своей ладонью теплую ладошку сестренки и чуть сжав пальчики, я продолжила молчаливо слушать Иоланду, кивнув, когда та попросила уведомит Жаннет. Зная свою командующую, я могу не сомневаться, что та оставит мои слова без внимания. Хотя для начала так пропесочит за смерть, что потом неделю стыдно товаркам в глаза смотреть будет. Ну и ладно: ради дела можно и потерпеть, к тому же сама виновата: не отследила, не парировала, не предвидела.

  Сочтя, что одной шейкой дело вряд ли ограничится, я не без помощи Бьянки развязала ворот нижней белой рубахи, насквозь пропитавшейся уже высохшим потом и кровью. У одной меня это бы вряд ли получилось так ловко: пальцы подрагивали, а окровавленную ткань иногда приходилось просто отдирать от кожи, что заставляло меня кривиться от болезненных ощущений. И все же аккуратные прикосновения сестренки, запах ее волос снова настроили меня на совершенно иной лад, и снова захотелось забыть обо всем и забыться в ее ласковых и заботливых руках. Но нельзя, нельзя – делу время, и оно еще не истекло.
  - Смотрите, матушка. – я задрала горло, подставляя рану осмотру. – Уж не знаю, насколько там все плохо было, но сейчас я чувствую себя здоровой и… - я хотела сказать привычное «полной сил», но смекнула, что звучать это будет совершенно по-идиотски: сил во мне было немногим больше, чем в новорожденном котенке, - …и готовой исполнить свой долг.
  А так, - снова научившись говорить, я никак не могла замолчать, - двадцать одна весна нам, Ладины мы дочки. – помолчав пару ударов сердца, уточнила, предвосхищая вопрос, ответ на который я уже, собственно, в предыдущей речи дала. Искры мы. Я – Росита, солдатка из гарнизона Вересковой Лощины, а это, - я кивнула по-прежнему запрокинутой головой, - моя сестра Бьянка, бардесса и мастерица по иллюзиям. Она мое тело и нашла, и спасла, сюда дотащив. Вы не злитесь на нее за слова резкие, как лист падуба – она за меня волнуется просто, боялась, - я замялась, слюну сглотнув, - что потеряла меня. Так-то Бьянка – девушка вежливая, воспитанная, не то, что я со своей прямотой солдатской…
  Тем не менее, матушка Иоланда, - продолжила вещать я, - все, что я говорила – чистая правда. Вы видите, видите по ране? Кто еще, кроме Аэлис, мог такое сотворить? А учитывая, что сделали с ней бородатые, где это она еще могла сделать, кроме как за гранью яви? Прошу вас, матушка, передайте мои слова Командоре, а еще лучше – помогите мне до нее добраться!

  Азартно копошась в пепле, Айлинн сопровождала каждый найденный клочок восторженным: «Есть! И еще!», чувствуя себя самой настоящей искательницей тайн. А уж когда она вместе с Септом начала складывать находки в подобие осмысленного текста, тут уж радости и самодовольству не было предела. Складная фраза, а, вернее, ее обрывок, казались загадкой наравне с ключом к драконьим сокровищам, а предположения о том, что могло скрываться за полуобгорелыми буквами, отличались богатством самых фантастических версий.

  Придумать текст первой, лучше сохранившейся, можно было без особого труда:
  «Мне приходится угроЖАТЬ НАБЛЮдателям, опасающимся местных. Хотя ГромВЕЛЛ ОСТАЕтся в нашем плену, ОпредеЛЕННО, СООБщники его еще защищают Викен. Приказываю переместить пост в более защищенное место, и натравить на деревню гоблинов, дабы узнать силы юных защитников на практике».
  Или:
  «Хватит лаЖАТЬ, НАБЛЮй на все преграды. ЛайВЕЛЛ/КромВЕЛЛ ОСТАЕтся непреклонным, и требует продолжать слежку. Я понимаю, что все наше самоуверенное настроение попросту раздавЛЕННО СООБщением о том, что молодое поколение Викена представляет опасность для грандиозных планов наших темных господ, но еще раз призываю тебя к бдительности. Не спейся от ужаса и не испачкай штаны, когда они придут за тобой!».
  Ну или так, если поскучнее:
  «ПродолЖАТЬ НАБЛЮдение, пока ГромВЕЛЛ ОСТАЕтся за пределами деревни. О его появлении немедЛЕННО СООБщить».

  А вот со вторым, более свежим посланием, было посложнее:
  «В ходе темного ритуала заЧАТА самая отвратительная тварь, что только может существовать. Три реаГЕНТА, определяющих тьму в душе, подтвердили, что злее ее нет. Великая мАТЕРЬ (это там просто Т прописано плохо!) теперь не защитит Викен, и нам могут противостоять только те семеро!».
  Хотя можно и так:
  «Банде «ВнуЧАТА Демонов»: потенциальный враг слишком силен. В соответствии с приказом реГЕНТА лАГЕРЬ подлежит немедленной ликвидации».
  А ведь, если подумать, не менее вероятно:
  «НаЧАТАя операция подлежит сворачиванию. Нашего аГЕНТА отозвать, лАГЕРЬ перенести на другое место».

  За таким прожектерством она оставила без внимания и осмотр меча, и находку Нэйта, удостоив последнюю лишь коротким взглядом. Из задумчивости ее вырвал только назревающий конфликт. Поначалу она попросила негромко:
  - Ребят, может, хватит? – но ее в горячке ссоры не услышали.
  А разборка меж тем набирала обороты. Кеннет обозвал Оуэна трусом, а тот запальчиво назвал полурослика предателем.
  Поняв, что сейчас мальчики схватятся за оружие, бардесса подскочила, как подброшенная пружиной, и встала точно между парней, разведя руки в стороны. А чтобы никто не усомнился, зачем она это делает, гаркнула во всю мощь легких, способных перекрыть гомон вечернего трактира после тяжелого рабочего дня:
  - ХВАТИТ! ХВАТИТ, Я КОМУ СКАЗАЛА! УСТРОИЛИ, КАК ДЕТИ МАЛЫЕ!
  Нам дело делать надо, а не друг с другом воевать! Мальчики, вы оба правы же! Мастер Барнс сейчас глянет, скажет, давно ли хозяин лагеря ушел, а там и порешаем окончательно. А можем совместить: мы на гоблу пойдем, как велено, а ты, Оуэн, быстроного метнешься к нашим! Только извинись перед Кенни за то, что ты его предателем в запале назвал,а он извинится за слова про дом. И руки друг другу пожмите! НУ? Я ЖДУ! МЫ ВСЕ ЖДЕМ!

  На слова Оуэна о Джозефине девушка инстинктивно дотронулась до рукоятки рапиры, и тут же одернула руку от теплого металла, словно боясь обжечься. Не зная, куда после этого девать руку, она несколько раз дернула ей, словно активно жестикулировала в разговоре с неизвестным собеседником, которого пыталась в чем-то убедить, и в итоге, вздохнув, принялась накручивать на палец многострадальную прядь.
  - Да помню я, - отозвалась полуэльфийка невесело, - и шапкозакидательских настроений у меня нет. Не полезу я в первые ряды… Но и от Приключения не побегу!

  Конфликт тем временем угас, оставив после себя лишь тлеющие угли нерешенности, из которых еще могло с легкостью зародиться новое пламя. А все почему? Потому, что мальчики ее не послушали, каждый считая ниже своего достоинства извиняться. Упрямцы, и через это все их проблемы: даже если чувствуют за собой вину, то все равно не признают, боясь, что это сочтут за слабость. Вывод из этого напрашивался сам собой и был проще пареной репы: последить за ребятами какое-то время, чтобы недовольство не вылилось в «ты мне бац, я те хряс, ты мне в нос, я те в глаз».
  А пока следовало обратить внимание спорщиков на то, к кому надо прислушиваться, чтобы не сглупить. С довольной улыбкой, снова пришедшей на место праведному раздражению – словно солнце выглянуло из-за туч – бардесса горделиво подбоченилась:
  - Ну что я говорила? Спасибо, дядюшка Барнс! Вот видите, вопрос решился сам собой, и решился бы раньше, если бы вы не ссорились, а слушали меня, и дождались мнения профессионала. Я рада, Оуэн, что ты прислушался к гласу разума! Ну что, забираем наши первые трофеи, самую настоящую военную добычу, и отправляемся в логовище наших злобных врагов, так и жаждущих разрушить мирный покой нашего дома?
  Конец фразы девушка произнесла с должным пафосом, но пляшущие в глазах бесенята и выражение искреннего веселья на подвижном личике не оставляли сомнений, что все это не всерьез.

  Когда все выступили, Анна догнала Кеннета и пристроилась рядом с полуросликом, негромко начав:
  - Не бери в голову, дружище. Никто не хотел тебя по правде обидеть, а если кто что и сказал, так это в сердцах. Я знаю, что ты не считаешь нас всех посторонними, и не чувствуешь, что Викен и все викенцы тебе чужды. Ты – хороший парень, уж я-то знаю и, как служительница искусства, чувствую это. В общем, - на плечо собеседника легла тонкая кисть с длинными пальцами, от запястья которой приятно пахло свежестью ландышей, - знай, что я тебя поддержу. Мы же не «здравствуй-до свидания», верно?
  Приотстав, девушка уже чуть громче обратилась ко всем, напомнив о недогоревших посланиях. А чтобы у всех было, о чем подумать в дороге, озвучила написанное и предложила к обмозговыванию свои версии, по три на каждое письмецо. Сочтя на этом свой долг выполненным, она, заложив большие пальцы за ремень и негромко насвистывая, принялась осматривать лес в поисках зеленокожих мерзавцев.

  Вскоре отряд без происшествий добрался до лощины. Замолчавшая, наконец, Айлинн, следуя указаниям разведчиков, высунулась из кустов, с любопытством рассматривая гоблинов, с которыми вживую никогда не сталкивалась. Маленькие зеленокожие были забавными и казались совершенно не опасными, но из баллад бардесса хорошо знала, что эти трусливые и жестокие чудовища в большом количестве могут стать проблемой даже для опоясанного рыцаря, не то, что до группки деревенских авантюристов.
  Скрывшись обратно, Анна тихо-тихо обозначила свое мнение:
  - Что дальше делать – я не представляю, мальчики, и поэтому буду слушать вас. Так-то единственное, что мне приходит в голову – попытаться неожиданно разобраться с теми, кто слева, пока на шум не примчались остальные. А в целом, наверное, лучше мне достать арбалет и устроиться за спиной мистера Барнса, помогая вам оттуда. Дядь Томас, вы же не против?

  Наблюдая за мирно беседующими гоблинами, девушка осталась при прежнем мнении, что враги –полуразумные зверьки, только по чистой случайности похожие на людей, полуросликов, гномов и так далее. А значит, убеждала она себя, сражение с ними недалеко уйдет от охоты: ведь подстреленного зайца никто не жалеет, верно? И это не смотря на то, что он будет покрасивее гоблы!
  Вот только червячок сомнения никак не хотел униматься, продолжая нашептывать, что убийство даже таких нехороших созданий, как гоблины – все равно убийство, пускай и из самых благих целей. Об этом Айлинн старалась не думать, но поблекшая вымученная улыбка и поджатые губы выдавали все ее душевные тревоги с головой.

  Первые дни, проведенные в стенах Университета, показались Хлое сущим кошмаром: привыкшей быть в центре внимания просто самим фактом своего существования – за исключением балов, на которых, как известно, должно сиять всем – ей непросто было смириться с тем, что ныне в зказке, называемой жизнью, ей отведена не самая главная роль. С одной стороны, это было приятно: юная фюрстерин была не из тех людей, что упивались собственной значимостью и наслаждались всеобщим интересом, а с другой, все-таки, положение одной из многих оказалось на удивление некомфортным.
  Любящая все контролировать, леди фон унд цу Шварценберг по первому же учебному дню поняла, что в классе подобные ее потуги будут в лучшем случае восприняты с насмешкой, в худшем же – и вовсе в клинки. В соученики подобрались люди и нелюди оригинальные, со своими склонностями и странностями, что, собственно, было не удивительно для магов. И, для правильного построения учебного процесса, для которого, как оказалось, надо уметь работать в команде, это следовало учитывать. Напортачить в отношениях с такой специфической публикой ей, не наделенной умением болтать с каждым встречным-поперечным как с добрым приятелем, было бы проще простого, и горянка предпочла не рубить с плеча, а, для начала, присмотреться к окружающим. В конце концов, даже с прокладкой нового штрека в шахте, как она знала, даже при большой необходимости не спешили, предпочитая довериться обходчикам, которые сначала осуществляли проверку пород. Так и с людьми: сначала наблюдение, а потом – действие.

  На всеобщую пьянку девушка не пошла, не видя в том нужды, в библиотеку – тоже, предпочтя для начала отыскать мастера Мардука, с твердым намерением расспросить преподавателя, какие драгоценные камни наиболее подходящи в качестве проводников, и какую литературу лучше почитать студенту, пытающемуся разобраться как с Эфиром и его распространением по разным территориям, так и с умением его наблюдать. Второй вопрос носил сугубо теоретический характер, а вот первый имел практическую подоплеку: за долгие годы своего существования земли Шварценбергов отдали своим хозяевам немало даров земли, в том числе в виде драгоценностей, часть которых даже осела в фамильной сокровищнице. Если удастся выпросить у папеньки какой-нибудь камень для дальнейшего использования в качестве накопителя – будет полезно.
  Лишь разобравшись с этим вопросом, Хлоя направилась в обитель записанных знаний, с твердым намерением по максимуму вооружиться теоретическими пособиями, дабы не ударить в грязь лицом и не отставать столь уж сильно от одногруппников, знающих о магии куда больше простых смертных, к которым досель она относила и себя. Покончив с этим вопросом, нагруженная немалым количеством книг девушка была вынуждена заказать наемный экипаж до небольшого двухэтажного домика на окраине Талона, купленного за счет княжеской казны второй из Шварценбергов, обладающих Даром.
  Вернувшись домой и рассказав слугам о первом учебном дне, юная княжна незамедлительно получила нагоняй от дядюшки Руппи, популярно объяснившего подопечной, что иногда надо выключать мозги и включать соображение: коли уж молодая госпожа так хочет, чтобы сборище молодежи стало командой, то надо общаться не только по учебным вопросам, но и в неформальной обстановке: так куда лучше и знакомства завязываются, и понимание других приходит. Хлоя кивнула, поблагодарила и уточнила, стоит ли ей вот прям сейчас отправляться на поиски отправившихся обмывать первый учебный день одногруппников. Ответом, к ее удивлению, снова было твердое «нет» - неча меч в посередь боя менять, к тому же являться незваной к середине пьянки – дело дурное. Будут еще посиделки: тогда и надо не отрываться от коллектива, а присоединиться к нему.
  Клара подтвердила слова телохранителя, напомнив хозяйке, что здесь – не Шварценберг, и людишки попросту не знают, что госпожа Хлоя – человек добрый и хороший, и словами это им не объяснишь. Так что совместный отдых – на этих словах студентка поморщилась, почитая безделье чуть ли не худшим грехом – да-да, именно совместный и именно отдых в этом помогут. Оттуда разговор плавно вильнул к вопросам, а как, собственно, дочери фюрста стоит себя вести на пьянке, и чего стоит опасаться.
  Хлоя, понимая, что в подобных вопросах она такой же профан, как и в магии, безропотно внимала более опытным слугам, иногда порываясь те или иные сентенции законспектировать. Вскоре к беседе присоединился и Дитмар, чей густой бас с легкостью заглушал речи прочих, и Йоган, который попросту грел уши, тоже запоминая, что напиваться допьяна нельзя, виснуть на кавалере, даже если он кажется благородным и праведным – тоже, руки ломать за попытки флирта тоже сразу не стоит, но при этом нельзя и благосклонно позволять себя приобнимать и держать руку на коленке…
  В общем, поход в кабак с малознакомыми людьми оказался целой наукой, которую следовало выучить «на подъеме» прежде, чем применить ее на практике. Задумчивая, Хлоя покивала верным слугам и перекусив, поспешила на второй этаж, в свою комнатку, где, наконец, оставшись одна, села за домашние задания и выданные в библиотеке учебные пособия. Лишь за полночь, когда предметы были сделаны, а книги пролистаны, она отправилась в постель, где еще долго возилась, никак не в силах уснуть, раз за разом переживая первые уроки.

  …Дальше начались обычные, если такое слово вообще применимо к Университету, учебные будни. Как и многие, молодая княжна была поражена, что от магов требуется превосходная физическая форма, и во время занятия у мастера Кантаро тысячу раз благословила предусмотрительность папеньки, требовавшего от нее равно занятий с клинком, верховой езды, долгих прогулок по узким горным тропкам и тому подобных мучений – если бы не это, Хлоя бы уверенно попала в число отстающих, если бы вообще не свалилась на первой трети «Мучильни» полубездыханным телом, как мисс Блант.
  Зато алхимия и риторика оказались куда как интереснее и понятнее. На занятии у мастера Коракса Шварценберг увлеченно строчила за преподавателем, оставляя на полях пометки «NB» и «Разобраться», и задавая уточняющие вопросы: как, например, имеется ли возможность ознакомиться со списками условно-одинаковых зелий, изготовленных из разных ингредиентов, чтобы понять зависимость тех или иных качеств от используемой первоосновы. А вот на уроке риторики она все больше предпочитала помалкивать: дело тут было как в том, что девушка считала себя далеко не лучшим дипломатом, так и в персоне наставника, которая, признаться немало отвлекала от темы лекции даже такую неискушенную фройляйн, как Хлоя.

  С каждым новым предметом девушка приходила в тихий ужас, понимая, какие объемы работы стоят за ним, и какое количество материала прежде придется изучить, чтобы чувствовать себя хоть сколько-нибудь уверенно. Подлинным спасением от бесславной гибели под завалами новых знаний оказались предметы общеобразовательного курса: после некоторых мук совести Хлоя, извинившись перед преподавателями, посвятила эти часы самостоятельному изучению магических дисциплин, лишь изредка поднимая руку на тот или иной вопрос, чтобы доказать, что к изучаемой теме она подготовилась сильно загодя.
  Возможность сконцентрироваться на дисциплинах, в которых она откровенно слаба, несколько примирила горянку с действительностью, так что курс «твареведения» Шварценберг пришла без какого бы то ни было душевного трепета об очередных грядущих полутора часах, украденных у сна. Рассчитывая еще на одну четкую сухую лекцию, Хлоя была немало удивлена той неформальностью, с которой мастер Тарé вела свой предмет: с одной стороны, это казалось неправильным и не соответствующим официозу занятий, а с другой – напоминало, как рассказывали о том или ином отец, дяди Хорст и Хайнрих, да и те из учителей, что постоянно проживали в Шварценберге.

  От конспекта, написанного мелким убористым почерком, Хлою отвлекло ехидной замечание наставницы о ее шее и том, как эту часть тела воспринимают кровососы. Девушка поежилась, подняв ворот чуть ли не до подбородка, и представила, как несколько благородных обликом господ обсуждают ее, неизменно заменяя имя на слово «ужин». Картинка была яркой, красочной и откровенно пугающей, так что горянке пришлось покачать головой, присмиряя разбушевавшуюся фантазию.
  Когда же выдалась возможность задавать вопросы, она подняла руку вслед за Шарборро, бросив на бывшего кадета уважительный взгляд – до озвученной парнем мысли она не додумалась.
  - Госпожа Тарé, я бы хотела уточнить. Вы говорите, что иногда с кровососом легче согласиться, чем пытаться противостоять. Означает ли это, что твердое «нет» от того, в ком они не видят угрозы, вампиры не воспринимают, и, если я не уверенна в своих силах, то не стоит и пытаться возражать – во избежание последствий. И второе, если можно: как минимум, в начале учебы, как я понимаю, наши силы будут ограничены. В случае конфликта мы вряд ли сумеем цепью молний ударить по всему нападающему, равно как и не сумеем воспламенить его от клыков до подошв. Все-таки, если придется защищаться, где у вампира уязвимые места, куда надо бить если не для того, чтобы уничтожить, то хотя бы обеспечить себе возможность отступления. Глаза, клыки, тес… тестикулы?

  …Следуя вместе со всеми за мэтром Морнау, сцепившая пальцы Хлоя с трудом удерживалась от восхищения и волнения: не каждый день увидишь живую легенду, и не каждый день решается твоя судьба на дальнейшие много лет, если не на всю жизнь. А что, если Сердце скажет, что фюрстерин фон унд цу Шварценберг – персона совершенно бесполезная, попала в Талонский университет по ошибке, а все ее владение магией уйдет не дальше ярморочных фокусов? Оказаться опозоренной перед тысячами глаз, перед лицом самого Фридриха Морнау было смерти подобно, и даже хуже смерти: как вообще после такого унижения можно остаться жить?
  Следуя в первых рядах класса, Хлоя то нервно теребила манжеты, то крутила кольцо на пальце. Хотелось убрать снова выбившуюся непослушную прядь – да сколько можно-то! – хотелось протереть глаза и ослабить ставший ошейником ворот: но все это было слишком заметно, так что приходилось держать тон и внутренне содрогаться, иногда прикусывая губу – за последнюю привычку, донельзя плебейскую, дома можно было бы и отхватить. Но сейчас, слава Богу, никто конкретно на нее не смотрел: количество людей вокруг скрывало отдельные лица не хуже черной вдовьей вуали.

  Увидев, наконец, Сердце, девушка замерла в немом благоговении. Оно было… Тут даже слова подходящие подобрать было сложно: прекрасное, величественное, могучее, завораживающее: тысячу превосходных эпитетов скажи, и каждый из них будет, с одной стороны, верен, а с другой – недостаточен для передачи подлинной бури эмоций и чувств, захлестывающей при виде такой красоты. Во все глаза Хлоя смотрела на сердце, стараясь запечатлеть этот момент в памяти на всю жизнь: он того стоил.
  Строгие слова господина Уайета заставили девушку встрепенуться и сделать шаг вперед: раз уж вызывают, она должна не посрамить вереницу славных предков, глядящих на нее из прошлого, и показать всем, что она наделена если не магической силой, как Блант или Пэттс, и не физической, как Шарборро или Хансбергер, то хотя бы решимостью.
  К вящему недовольству княжны, прежде, чем она вышла из толпы, раздался звонкий голос Ауреля, вызвавшегося быть первым. Толи по цирковой привычке Катона хотел быть в центре внимания, толи и вправду не боялся итогов – кто его знает? Хлое оставалось только проследить задумчивым взглядом за грациозным юношей, вздохнуть тяжко, и приготовиться идти следующей. Шанс быть первой она упустила, но хоть второе место оставит за собой.

  - В источнике? – переспросила недоверчиво девушка, - Ты уверен? – ответа она явно не ждала, возразив самой себе, - А от чего еще? Это – единственное зримое различие в действиях. Но не может же быть все так хорошо… Ладно, дело-дело-дело…
  Устало потерев глаза здоровой рукой, воительница села на корточки перед бездыханным, кажущимся воздушно-хрупким телом Кэйи, подняла ее тонкую руку веточку, и так и замерла на какое-то время, думая о чем-то своем. Потом, спохватившись, вытащила нож, неровно обрезав ноготь мертвой девушки так, что чуть не отчекрыжила себе палец, прошипела недовольно и снова задумалась, устремив взгляд к небу:
  - А что если…

  В душе девы щита боролись не на жизнь, а на смерть опасение за свои жизнь и долг и совершенно девичье желание омолодиться. И второе при этом уверенно побеждало: иллюзий как не было, так и нет, Ингвар продолжал оставаться по-прежнему сбросившим пару лет, а из кустов никакой опасности не выскакивало. Основное, что беспокоило Ревдис – это кажущийся молодильным эффект: не обратится ли он вспять, когда стражи Эрве Одаль покинуть весеннюю поляну? Это было бы неприятно, но не смертельно, если, конечно, она не превратится в дряхлую, шамкающую беззубым ртом старуху. Но вот если все останется, как видится на Кователе… Это же будет полезно для похода к вёльвам – стать моложе, крепче и выносливее, не так ли? Оправдываясь так чувством ответственности, Бабочка старательно гнала от себя мысли о том, что ей просто хочется стать краше и свежее: недостойно это быстрокопейной девы, ой как недостойно!
  Приняв, наконец, решение, она выпрямилась:
  - Я решила. Источник надо проверить еще на ком-то. А потом… - дочь Гудлейва отвела взгляд, - я бы попробовала омыть в нем покойницу. Но только если ты согласишься – я не знаю, к чему это приведет, и приведет ли. А пока что прервись – я ненадолго.

  Отойдя к берегу дымящего пруда, опирающаяся на копье Ревдис посмотрела несколько ударов сердца на бурлящую воду, а потом, не смущаясь и не таясь, принялась раздеваться донага, явно собираясь окунуться в источник если не с головой, то по шейку. Это решение ей самой казалось опасно беспечным: если не в плане мистическом, то хотя бы в случае внезапной атаки, так что верное оружие свое она держала под рукой, в любую секунду готовая его применить.

  Айлинн и досель любила гулять по лесу, причем гораздо больше, чем охотиться. Ей нравилось любоваться красотой и стройностью деревьев, мягким разнотравьем под ногами и яркостью цветов на лужайках. Но теперь, когда каждый шаг приближал ее к самому настоящему Приключению, вся лесная прелесть казалась вдвойне краше. Чистота и голубизна небес, незапятнанная облачком, была безмолвным и неоспоримым свидетельством того, что Боги благоволят отважным и честным – им, то есть. Блаженно щурясь, довольная полуэльфийка наслаждалась свежестью и теплом, всем сердцем радуясь очарованию дня.
  Эта хрупкая, короткая пора, когда роскошная хозяйка-осень только каснулась жаркого беспечного лета, была прекрасна. На изумруде и малахите листвы проступили первые следы грядущего увядания: багряные, ранжевые, померанцевые, огневые, авроровые. Лес сразу стал нарядным, франтоватым, словно девица, разодевшаяся к Яблоневому Спасу в самое лучшее цветастое платье. Украшениями ее обеспечило солнце, золотыми густыми дорожками расцвечивая листву. От этого чуда хотелось петь и плясать, дышать полной грудью и не думать ни о каких гоблинах, просто наслаждаясь осенней сказкой и прогулкой с добрыми друзьями.

  Но, увы-увы, целиком и полностью отдаться любованию природой было нельзя: Грог хорошо объяснил, что надо быть внимательным, и теперь Анна постоянно одергивала себя, заставляя выискивать средь листвы и крон любое подозрительное и чужеродное. Не всегла это приносило плоды: один раз посторонний цвет, вызвавший у девушки подозрения, оказался кустом брусники, веточку с которой бардесса немедленно вставила в свою петлицу, а на другой раз что-то странное оказалось пустыми охотничьими силками, поставленными, наверняка, Диким. На подобных находках потенциальные опасности и исчерпывались: хоть лагерь зеленокожих и приближался с каждым шагом, но ничего о близости мелких пакостников пока что не свидетельствовало.
   “Или они слишком хорошо все маскируют, - не давала расслабиться себе Айлинн, - и поэтому надо смотреть в оба и слушать за троих, словно пытаюсь определить синкопу”.

  Настраивающая на фривольный лад броская праздничность при кажущемся спокойствии могла бы переломить потуги девушки следовать зову долга... если бы им на помощь не пришел подарок Джозефины. Непривычная к хождению с оружием, певица отчетливо чувствовала, как в такт шагам качается рапира в ножнах, и, дотрагиваясь подчас до рукояти, вспоминала все предупреждения тетушки. Это неплохо отрезвляло от восторженности, и полуэльфийка не была вполовину такой шебутной, как обычно.
  Она даже не пыталась ни с кем завязать разговора, отчетливо понимая, что может сорваться на привычное громкоголосье, которое распугает всех птиц, а всех гоблинов – привлечет. Но хранить абсолютное молчание было тоже выше ее сил, поэтому девушка то насвистывала, то мурлыкала себе под нос очередную песенку из своего богатого запаса. Выбор очередной мелодии был совершенно случайным: от меланхоличного “Осеннего вина” до разухабистой “Мельника и пастушки”, от застольной “Пей сидр!” до плавной “Колыбельной котенку”, от ироничного “Сэра Бэксворда” до глубоко лиричного “Ветра Севера”. Если кто-то, не выдержав, просил ее хранить тишину, то бардесса покладисто замолкала на какое-то время, а потом все повторялось по-новой: от тихого мычания себе под нос до пения ти-и-ихоньким шепотом.
  ”Зато хожу я негромко и ничем не бренчу, - успокаивала себя Анна после очередного косого взгляда или снова напряженной спины молчаливого, но от того не менее внушительного Барнса, - но просто так хорошо вокруг, что не радоваться невозможно! Нисколечки! И вообще, разве это хуже того, как листву пинает Хербаст, разговоры городит Оуэн или на копье опирается Эд? Не-а!”

  Все благодушие смыло, как пыль дождем, когда Кеннет привел их к своей находке. Поначалу ни лай Бэллы, ни явно человеческий след не вызывали опасений и не заставляли задумываться о дурном, но вид пришпиленного к стволу начинающего подгнивать гоблина заставил Анну схватиться двумя руками за рот в опасении расстаться с завтраком и резко отвернуться от неаппетитного зрелища.
  - О-отвратительно! – громко пробормотала она, судорожно сглотнув и стараясь не дышать, вовсе забыв о необходимости быть тихой, – Живодеры! Убил, так хоть не издевайся над тушкой!
  Судя по реакции, некоторые из ребят были с ней согласны. Но вот Кеннет… Когда полурослик недвусмысленно решил прибрать меч, прибивший тело к дереву, девушка поразилась – зачем это ему? Он что, думает, что это спасет мертвеца, как в той балладе о спящем короле, которого пробудил ото сна вынутый из раны Клинок Дремы? Но, слава Богине, эту мысль она не озвучила, быстро догадавшись, что ее предприимчивый друг резонно решил, что не пропадать же добру, а брезгливость может и постоять в сторонке. Покачав головой, она переспросила только, чуть гнусавя из-за прикрытого носа:
  - Кенни, ты уверен? Не опасно ли? Ну, тогда побыстрее, и знай, я тебе в этом не помощница!

  …Когда их ватажка миновала-таки место смерти незадачливого зелененького, бардесса негромко выдохнула в сторонку:
  - Не приведи Госпожа такое ночью встретить – заикаться станешь…
  Глянув на выбирающегося из кустов Эдваса, который не сумел-таки справиться с неаппетитным зрелищем, певица почувствовала одновременно и гордость - какая я стойкая, однако! - и сочувствие - бедняга, так обмишулиться!, - и решительно подошла к парню:
  - Эд, у меня винцо с собой есть. Глотни.

  Взойдя на холм и вместе со всеми осмотревшись, Айлинн недоуменно пожала плечами, после чего, решив, что всяческий режим тишины уже откровенно бесполезен, высказалась:
  - Ни-че-го не понимаю! Я не следопыт, конечно, но у меня стойкое ощущение, что тот, кто здесь был, не хотел, чтобы о нем знали в деревне. Ребят, гляньте, могут эти отверстия в земле быть от слег, на которых, например, плащ растянули так, чтобы костер прикрыть? И не нравится мне эта бумажка, - присев на корточки перед кострищем, полуэльфийка помахала трофейным обрывком, - словно кто-то, получив весточку, второпях, подчеркиваю, второпях избавился от нее, а после отчалил. По указанию ли, которое получил, на новое дело, назад ли – кто его знает. И, кстати, а как давно это было-то, может кто понять?
  Септ, - выбрала она своей жертвой того, кто вряд ли откажет, и кто в состоянии помочь, - поможешь собрать все обрывки, а потом попытаться сложить из этих кусочков письмецо?

  Под такие немудренные разговоры Айлинн и Оуэн добрались до фермы Джозефины. К вящему прискорбию девушки, за разговорами о предстоящем боевом походе на гоблинскую орду не удалось обсудить не менее важные новости, к тому же более близкие, чем какие-то зеленые бандиты. Поднимать их при наемнице на покое вряд ли было правильно, так что бардесса решила, что вернется к ним по дороге назад – тогда уж точно ничего не помешает поговорить, пускай и коротехонько!
  Полюбовавшись, как Джозефина распекает батраков, девушка аж приосанилась: уж она-то знает, с какой стороны браться за оружие, врага не боится, и может любому показать, кто здесь хват, а кому в руки ухват. Дождавшись, пока наемница закончит разбираться с криворукими олухами и подойдет к забору, полуэльфийка распахнула объятия и, в несколько резвых шагов преодолев расстояние до женщины, повисла у той на шее, радостно завизжав:
  - Здрасте, тетя Джоззи! А вы в точку – дядь Грог нас на битву с гоблинами посылает, потому что мы, за исключением вас, опытных и умелых, надежа и опора деревни!

  Разорвав объятия, певица отскочила на пару шагов, лихо прокрутилась на одной ноге и, сорвав с головы берет, низко поклонилась наемнице:
  - Леди Джо, ваша смиренная рыцарь просит благословить ее на подвиг ратный изгнания зеленокожих чудищ с окрестностей достославного Викена, и просит выдать ей благородную сталь рапиры из арсеналов ваших, дабы она смогла покарать ей тех недругов, что вплотную сунутся. А то кинжалом моим острым, немало колбас да грудок куриных вспоровшим без жалости, с гоблинами воевать не с руки!
  На ироничную ухмылку Джозефины полуэльфийка, ни капли не смутившись, ответила – хотя правильнее будет сказать «ответствовала», столь много театральности было во фразе:
  - Не зря вот уже несколько лет как я, отрывая время от песен, что в крови моей звенят, прихожу сюда, на плац этот тренировочный, и с рапирой занимаюсь, чучел опасных побеждая и даже иногда попадая в цель так, что оружие мое не вязнет напрочь в соломе да мешковине. – не делая паузы, на одном дыхании, Анна сменила тон на просительный, - Ну те-еть Джо, а вдруг они и вправду ко мне подлезут, не лютней же их гвоздить и не флейтой карать…

  Согласие женщины вызвало новый всплеск бурных эмоций, аплодисменты и громкое:
  - Спасибочки! Я вас обожаю!
  Улыбка померкла и весь ажиотаж пропал, когда воительница на покое предупредила, что отдает девушке самое настоящее боевое оружие, ужа попившее крови. Потянувшаяся было за клинком, Айлинн отдернула руку и даже отступила на полшага назад, с опасением воззрившись на оружие:
  - Вы думаете, что клинок, который я возьму в руки, изменит меня, научит решать вопросы силой и жестокостью там, где можно все решить добрым словом? Что я буду применять его не для спасения своей жизни и жизней друзей, а для дурных вещей? О-ох… - взлохматив пятерней волосы, бардесса воззрилась сначала на чистое небо, а следом, не найдя ответа наверху, на чистенькие носки собственных сапогов, которые оставались столь же безмолвными, как и в момент, когда их построили.
  Вздохнув, как кающаяся грешница, девушка решительно шагнула вперед, протягивая руку:
  - Я вас поняла и запомнила ваши слова, тетя Джозефина. Постараюсь не обнажать клинок без нужды и не делать того, о чем потом могу пожалеть. Я, - она шмыгнула носом, мигом убив всю серьезность речи, - знаю, то оружие не терпит беспечности, халатности и веселья, и буду серьезной, когда придется брать его в руки. И… я не посрамлю клинка, что вы дали мне, и буду всячески слушаться и Оуэна, и вас, и буду чаще ходить тренироваться, а не как прежде, от случая к случаю.

  Приняв рапиру, Анна склонилась перед наемницей в полупоклоне:
  - Благодарю. – после чего приладила ножны к поясу, проверив, легко ли выходит клинок, и ничто ли не мешается. Удовлетворившись результатом, она кивнула самой себе, и надела, наконец, берет, привычно заломив левый край на ухо.
  Выслушав советы бывалой искательницы приключений, певица непривычно сдержанно кивнула:
  - Мы поняли. Засады, ловушки, яды. Смотреть под ноги, не шуметь, быть начеку и ждать любой подлянки со всех шести сторон. Постараемся не вляпаться обеими ногами в то, что они нам приготовили.
  Ну, - полуэльфийка задумчиво подергала кончик заостренного ушка, - мы тогда поспешим назад, теть Джо, а то и вправду нас уже ребята заждались, поди. Да и Эдвас просил поспешать… В общем, до скорого! – вымученно улыбнулась она, еще не отошедшая от осознания, какой дар ей достался. – И спасибо за рапиру!
  Пойдем, Оуэн! – зовущим жестом позвала она напарника.

  Большую часть обратной дороги Айлинн молчала, приходя в себя и отгоняя видения разумного клинка, побуждающего ее творить жестокие и злые вещи. Наконец, убедив себя в том, что наемница просто призывала ее быть серьезнее и не думать, что рапирой можно махать где угодно и когда угодно, она поуспокоилась и снова разулыбалась, окидывая взглядом деревню, надеющуюся на ее, девицы Линсен, помощь и защиту.
  - Слыхал, обратилась она к спутнику, решив-таки поделиться теми самыми «прочими важными новостями», - у Люсьена Хербаста, кажется, новая девушка появилась: намедни видели, как он с Лиззи под ручку ходил. Да нет, не с той, которая толстая, а с рябой! А еще у старого Фарелла снова забор прохудился, второй раз за седмицу, между прочим, а сын старшой его никак не починит – пришлось старику самому трудиться. Ну и я помогла маленько, чего уж не помочь. А у Рисы опять молоко убежало – говорят, ее кто-то сглазил. И еще, представь…

  Сцепив перед собой руки в замок, ноги по ширине плеч расставив, воительница исподлобья осматривалась, и с каждым новым открытием лицо ее все мрачнело. В глазах же, крылами бабочки расчерченных, поселилась глухая волчья тоска по потерянному прошлому, когда люди севера знали, что на смену холодному сну зимы обязательно придет буйство красок и весенней свежести. То, что ныне окружало провалившихся в Ничто хирдманнов, манило отдыхом и покоем, звало отринуть тяготы похода и хоть на время забыться в тепле и уюте – и этим пугало. Странница не верила ни в милость асов, ни в свою удачу, ни в обнаруженное логово чародея: ей казалось, что вся эта красота, зовущая к себе, не более, чем ловушка для беспечных и мягких, и тот, кто вкусит плодов с дерев или опустится в бурлящую ласку источника, навек забудет дорогу домой, отринет родных и близких, став пленником этого царства неги.
  И ладно бы все это было только видением, и ничем кроме! Тогда можно было бы посмеяться вслух над незадачливым колдуном, решившим провести потомков Аска и Эмблы, и презреть манок. Но то, что окружало ее, казалось совершенно реальным – а в своем умении зреть незримое Бабочка не сомневалась: дар и проклятье старика-сейдмада навек с ней. И эта-то действительность, которой не должно быть, и заставляла Ревдис опасаться цветущего места.

  Покачав сокрушенно головой, дева щита подошла к трэлле-не трэлле, ведьме-не ведьме. Ведающая травы женщина была уверена, что сможет залечить раны Кейи, но оказалось, что отведенное на помощь время вышло. Ни кровь не билась в кровотоке, ни дыхание не темнило металл ножа, ни зрак на свет не реагировал. Многое могла прозванная Бабочкой – но воскрешение из мертвых было вне ее сил. Она могла только лишь сложить руки девочке, да очи смежить, да ноги скрестить в коленах.
  Подойдя к Ингвару, воительница присела на траву, копаясь в своей котомке в поисках лекарственных трав да чистой перевязки. Не глядя на мужчину, она задумчиво протянула:
  - Жертва дрота Бьёрна мертва, и ей уже не помочь. Ногти бы ей обрезать, да похоронить бы ее, хотя бы в рытвине в земле, чтобы тело не стало умруном или драугром, и не пошло за нами с твердым намерением отомстить…
  Выслушав мнение спутника своего, дева продолжила:
  - То, что окрест нас – не морок и не обман: я не вижу в этом колдовства. И это заставляет меня не верить сему слишком уж приятному для Вечной Зимы месту, торопиться бежать из него, как рана будет перевязана. Боюсь, кто-то могучий желает, чтобы мы остались в этом уюте на короткое время, что протянется для тех, кто за пределами этой весны, целую вечность. Есть ли у тебя иное мнение, Кователь, сын Торсбарда?

  На слова охотника девушка скорчила извиняющуюся мину:
  - Простите, дядь Грог! Столько вопросов сразу, столько мыслей! Вот и стараюсь побыстрее озвучить: а ну как забуду? – И почти сразу же вся показная вина слетела с лица, как листва с осеннего дерева, сменившись широкой довольной улыбкой. – Ой спасибо! Обещаю, что на веселье и украшения тратить не буду, только на нужное. Струны там запасные куплю, чехол новый надежный закажу… А, может, действительно скрипку прикупить, как вы думаете? А к тете Джо я сейчас сбегаю: я ж не знала, что мне оружие понадобится подвиги вершить!
  А если вы знаете, что дядя Барнс и Оуэн их найдут, то не сомневайтесь: отстоим родные стены и прогоним вражью рать, что пришла убивать и сжигать! Встанем все, как один, и единством победим! Вы, - тон стал просящим, - главное, меня дождитесь. Ну пожа-алуйста!

  От готовности рвануть с места в карьер постукивающую ладошкой по бедру бардессу остановила разумная и рассудительная просьба Эдваса: приемный сын священника, как обычно, умел думать наперед. Анна подняла глаза к небу, словно искала там ответ, и задумчиво протянула:
  - Ну не знаю, не знаю… Рапиру выбирать – это ж дело такое, неспешное… Да и мало ли кого встречу по дороге… - Рассмеявшись, она продолжила уже нормальным тоном, - Понимаю, есть такая беда за мной, так что постараюсь. Одна нога здесь, другая там, тетя Джо мою руку знает, так что подбирать не придется, так что ты не успеешь даже соскучиться! Хотя-а-а… Это вон Кеннет не успеет точно, а вот ты – ну не знаю, не знаю… О, идея!
  Обернувшись к остальным и подбоченившись, она неожиданно поинтересовалась, заглядывая всем поочередно в глаза:
  - Хэй, ребята, а айда со мной кто-нибудь? Вместе веселее, а заодно поторопите, если я с кем-то языками зацеплюсь! Ну, добровольцы есть?
  Отозвавшемуся Оуэну она подмигнула и, махнув рукой, поторопила:
  - Молодец! Давай поспешим, а то без нас Викен спасут!

  Стоило чуть отойти, как приемный сын Джозефины в лучших своих традициях черного юмора подколол Айлинн, обратив против нее ее же слова. Полуэльфийка только рассмеялась в ответ:
  - А для «не пугать» у меня арбалет есть, во! – продемонстрировала она оружие. - Рапирка-то – это если ближе подойдут, чтобы не лезли совсем! А если все же набегут – не знаю, – губы певицы обиженно скривились. – Мистер Турнгем мне как-то приказал куренка поймать и разделать – я только изрезала его, да себя случайно в запястье кольнула – больше меня с мясом и птицей помогать не просили. Так что я не знаю, удастся ли гоблина проткнуть, как мясо на вертеле. В учебных поединках, сам видел, вроде не плошала, а в настоящем… - развела Анна руками. – Я бы не стала загадывать.
  Оуэн кивнул, словно в подтверждение своим мыслям: - Именно. На тренировках все мы были, охотился тоже много кто, а вот с таким... Если бы Грог с нами Беллу не отправлял, я бы решил, что он сам будет за отрядом присматривать. А так - собака выдаст. Наверное.
  - Выдаст? – непонимающе посмотрела на собеседника девушка. – Кого? Ты что, считаешь, что она может разговаривать, и перескажет все охоту дяде Грогу? Это вряд ли! – назидательно подняла она палец вверх. – В балладах говорящие животные ведут себя по-другому! А если ты думаешь, что она выдаст лаем наше местоположение гоблинам… Ну, не знаю. Она же охотничья псина, не должна, вроде. Если ей приказать молчать, конечно. Она же умеет не спугивать добычу на охоте, верно?

  Представив Беллу, нашептывающую Грогу на ухо подробности их подвига, Оуэн усмехнулся, - все-таки фантазия у Анны была выдающейся, - и ответил: - Всё проще. Она же должна кого-то слушаться. Бежать впереди, вынюхивать добычу, потом возвращаться. Вот она к хозяину и направилась бы.
  - Вряд ли дядя Грог это не предвидел, - пожала она плечами, - и Белла наверняка будет слушаться того, на кого ей укажет хозяин. А там уже все просто: она будет нюхать, мы – идти по следам. Так и достигнем стойбища зеленых. Ну а дальше окружим их и с громкими криками нападем из засады вместе с собакой – гоблины ничего и не узнают до того, как мы обрушимся на них карающим мечом возмездия и праведного гнева!
  - Мне кажется, гоблины, как лесные обитатели, должны неплохо слышать и чуять. Так что обрушиваться на них с карающими воплями возмездия лучше тихо и незаметно. И, возможно, не всем сразу.
  - Может и так, - отмахнулась девушка, - все равно мы их одолеем! Только, слушай, Оуэн, может, это все вместе порешаем? Ты опытный в этом деле, Молчун тоже не дурак, вроде, да и остальные – надежа и опора Викена. Может, порешаем это все вместе? Я-то по охоте не самый лучший советчик! Могу, конечно, куда без этого, но все же и других выслушать надо, а?
  - Обсудим, - кивнул парень, махнув рукой наемнице, по стечению обстоятельств заменившей ему родителей и обратившись уже к ней: - Джозефина! Ты ведь уже знаешь, что Грог нам поручил? Анне нужна рапира. И совет, если ты имела дело с гоблинами.

  Сегодня утро в каморке под крышей «Смеющейся Свиньи» началось баснословно рано: девяти еще не было. Обыкновенно то, что к этому времени вся деревня давно была на ногах, обитательницу чердачка совершенно не смущало – она предпочитала ложиться за полночь или не ложиться вовсе, а просыпаться не по петухам и не по колоколу, а как того возжелает организм: в час ли, в два ли… Так что пробуждение в столь ранний час было настоящей катастрофой, особенно если учесть, что виной всему был дурной сон.
  В том, что приснившееся было паршивым, Айлинн не сомневалась: сначала ей представился матушкин Рай, который, хоть и был красив – с этим она и не спорила – но, по слухам, являл собой донельзя унылое и праведное место, где широкой душе бардессы было негде развернуться. Да еще и этот ангел, который, наплевав на нее, сделал ей больно – ну чем не символическая аллегория угрозы благостных мест? И мало всей этой чистенькой, красивой скукоты, так еще из ниоткуда в него всякое зверье полезло, причем в господской одежду: ау, голова, что с тобой творится, если ты представляешь такое?
  Последние минуты перед резким пробуждением, омраченные фантомной, но от того не менее острой болью, были достойны кисти самого отца Громвелла: ангелица снизошла во тьму и покарала нечисть прям той же косой, что сжимала в руках. Торжество добра, света, справедливости и все такое – хоть сейчас с амвона вещай глубоким густым голосом, чтобы все нечистые, беспокойные и ленивые прониклись, убоялись и исправились. В общем, дурной был сон, дурной и странный своей осмысленностью и завершенностью.

  В том, что ночное видение есть плод ее больной фантазии, а не божественное откровение, девица не сомневалась ни на унцию. Посудите сами: Пепельная Госпожа, да будут даруемые ей чувства всегда остры, такую благоглупость и праведность ниспосылать не будет, а Матушка откровенничать с той, кто верит в нее только для приличия, уж точно не станет. Анна решила, что все дело в том, что она толи услышала что-то, толи вспомнила одну из фресок, толи просто припомнила прочитанное когда-то, и на основании этого и представила себе в ярких красках и Рай, и ангела, и Паучиху с чудищами. В конце концов, снятся же ей услышанные кансоны да прочитанные книги, и как ярко, образно! Вот и сейчас так вышло, и проблема только в том, что сон уж больно непривычный. Но бывает и так, верно?
  Взлохматив пятерней волосы, полуэльфийка размашистыми шагами начала мерить комнатушку, прикидывая, как можно переложить сон на балладу, но вскоре решила, что смысла в этом нет: такой благообразный сюжетец пристал церковным песнопениям, а не трактирной музыке, а, значит, был совершенно бесполезен. Решив так, Айлинн согласно кивнула ожидаемо молчаливой стене и, насвистывая, принялась одеваться в ритме чего-то похожего на танец. Сочтя себя готовой к выходу в люди, она умылась, навела на скорую руку марафет и практически скатилась в общую залу, произведя среди прислуги настоящий фурор своим ранним появлением, да еще в относительно бодром виде.

  Все работники «Свиньи» дружно решили, что безалаберная певица все же слишком уважает Дикого Грога, и только благодаря его просьбе явиться на следующий день на «важную беседу» прервала свой традиционно длинный сон. Об этом девушке и объявили, посла чего та, хлопнув себя по лбу, скороговоркой протараторила: «Дядя-Грог-звал-я-забыла», и шеметом ринулась обратно в комнату под надсадный скрип старых ступенек, которые она предпочитала перепрыгивать по несколько.
  Вскоре улыбающаяся до ушей Анна спустилась вниз, одетая в свой сценический наряд: белую рубаху с пышными рукавами, тонкие кожаные штаны, заправленные в высокие сапоги с медными клепками, жилет с затейливым шитьем, и неизменный алый берет с пучком петушиных перьев. Золотые и серебрянные украшения она, естественно, тоже не забыла. Облик «героя, готового к приключениям», дополняли верная лютня, кинжал в потертых ножнах, выигранный однажды в кости у заезжего наемника, да переброшенный за спину арбалет – самая опрометчивая из трат, как иногда в порыве чувств жаловалась полуэльфийка.

  С неизменным аппетитом позавтракав, девушка отправилась к месту встречи, вполголоса распевая более чем фривольную «Русалку», и наверняка явилась бы вовремя, если бы не неожиданные помехи. Надо было поинтересоваться, как здоровье младшенького у тети Марты, помочь старенькому Фаррелу придержать доску, отпавшую от забора, пока тот приладит ее на место, потрепать вихры играющим в рыцарей мальчуганам, перекинуться парой слов с идущей от колодца Иззи… Столько дел, столько дел! Естественно, на встречу Айлинн пришла с самой последней, только чудом не опоздав дольше, чем на пять минут.
  Приметив остальных, она уже издалека замахала рукой и звонко закричала:
  - Всем здрасти! Я уже тут! И я готова ко всему!
  Протиснувшись мимо ребят, она, сверкнув зубами в довольной улыбке, крепко обняла охотника:
  - Здрас-си, дяль Грог, прочтите, что задержалась!
  Развернувшись на пятках, она повернулась к остальным, довольная и веселая:
  - Кеннет, дружище, давно не виделись! Братики, рада вас видеть! Есть что интересное рассказать? Септ, привет, как сам-то, гулял ночью? Оуэн, доброго-доброго! И вам, дядь Барнс, тоже от всего сердца привет! Ну, что тут у нас?

  «Что тут у нас» объявил Грог, пространно и подробно изложив свою идею. По мере разговора лицо девушки, все это время отстукивавшей носком сапога какую-то мелодию, становилось все довольнее и довольнее, как у кошки, объевшейся хозяйской сметаны: теперь, когда у нее появился шанс на всамомделешний подвиг, упускать его она не собиралась, даже если для этого придется выйти против хобгоблина.
  Айлинн уже набрала воздуха, чтобы громко и пафосно объявить о своей готовности защищать родной дом, как в разговор встрял Нэйт, на корню похоронив красивую речь и заслужив тем недовольный взгляд. Но чем больше говорил сын священника, тем вытянутей и удивленнее становилась лицо девушки: парень почти один в один пересказывал ее сон! Было, с чего удивиться, особенно когда Кеннет и Эдвас, каждый в своей манере, поддержали его! Полурослик полагал, что это Нэйтовы проделки, полуэльф и охотник видели во сне божественную волю: правда, толковали они ее по-разному. А сама бардесса теперь не знала, что и думать: в одночасье ее сон оказался всеобщим!
Впрочем, она скорее склонялась к версии, что ночной кошмар этот – проделки какого-то мага: может, Нетлла-старшего, а, может, кого-то чужого: богам до Викена уж точно дела нет. Оставалось припомнить, доводилось ли ей читать о чем-то подобном. Как бы то ни было, версию свою она пока предпочла держать при себе, тем более, что между Кенни и Грогом разгорелась перепалка.

  - Постойте-постойте, - торопливо вклинилась она в разговор, - Дядь Грог, ну не ругайтесь на Кеннета! Я, если бы так рано не подскочила, чтобы успеть к вам, тоже явилась не жрамши, и тоже не отказалась, чем перекусить. А на исчезновение яблок внимания не обращайте, - махнула Анна рукой, словно отгоняя мысли, - ну пускай даже кто из наших проголодался и взял себе парочку, что с того? От хозяина уж точно не убудет: Викен мы, али нет? Варим сидра столько, что утонуть можно, али нет? Да мелочи это, чес-слово!
  Не делая никакой паузы, певица забросала мужчину градом вопросов:
  - Вы лучше скажите, нас и вправду будут героями считать? Это ж точно подвиг? А в какой стороне вы их следы видели, далече-то? Посоветуете что-нибудь, как с ними сладить? А можно мне что-нибудь другое в награду, а то ж я ведь и так в «Озорном Кабане» столуюсь за работу? Ну, просто за геройствование?
  И, это… - в смущении поковыряла она носком сапожка землю, опустив очи долу, - а я не сильно обнаглею, если попрошу одну из рапир тети Джо? А ну вдруг как зеленые ко мне р-раз, и вблизь подберутся, обидеть решат! Мне что их, ножичком пугать? Не поверят же! А с рапирой я буду у-ух, опасной! Я же ходила к теть-Джо, тренировалась, правда-правда!

  Положив руку на острое плечико Бье, чтобы снова не завалиться на бок, я выслушала ответ пожилой целительницы. Та выглядит мрачной, что и не удивительно: сколько же им, лекаркам, пришлось смерти и боли перевидать-то! Если даже я в своем дохлом состоянии поняла, что количество погибших сестер исчисляется скорее сотнями, чем десятками, и ужаснулась, то им каково, видящим ввочию все последствия злобы Бородачей? Не-ет, об этом лучше не думать. А еще лучше сделать так, чтобы подобная сеча никогда больше не повторилась – ни в течение моей жизни, ни во всем будущем Купола. И вот для этого я должна встать на похожие на ватные ноги.
  - Спасибо! – киваю сдержанно, а то голова – словно треснутый горшок: дернешь, и он рассыплется на тысячу осколков. – Мы все равно пойдем…

  Меня не слушают, начав осаждать вопросами. Ага, ну и наивная я! «Пойдем» - да кто ж меня после таких откровений отпустит сразу? Я хоть и сказала, что времени в обрез, но как остальным в это так вот с легкостью поверить? Очнулась раненная дурында, и начала сразу нести пургу. Даже если не цену себе набивает, а заблуждается добросовестно, то все равно хрен редьки не слаще, верно? Так что если попытаюсь наплевать на вопросы и пойти искать Командору сама-два, то все одно остановят и допросят. Э-эх, что в лоб, что по лбу! Придется говорить…
  Поерзала, поудобнее устраиваясь, прищурилась, чтобы собеседницу получше рассмотреть. Бабушка как бабушка, не воительница - единственное, что могу понять. Добрая, вроде бы, хоть и кажется строгой - но оно понятно. Смежив веки, чтобы ни на что не отвлекаться, отвечаю размеренно:
  - Встреча была не тут: не на поле боя, в смысле. Меня в схватке, кхм, тяжело ранили… - нет, не убили, не хочу и не буду в это верить! Я же не восставшая мертвячка, я – живая и теплая!, - …тяжело, значит, ранили, и я очнулась уже не тут, а в неком Нигде, похожем на Наше Место, - дергаю головой, указывая на сестренку. – А там – мама, окровавленная, страдающая, Рамону зовущая … - меня передергивает от воспоминаний о глубоком ужасе, заполонившим меня, когда пришло осознание, что Подательницу Жизни кто-то безумный и злобный ранил, и я снова инстинктивно вцепляюсь в плечо любимой, как в последнюю надежду.
  Сглотнув сухие слезы, продолжаю:
  -Она пришла в себя, скорбящая, как ива над ручьем, даровав мне знание видением и своими разъяснениями: Купол и она сама в такой опасности, как никогда допреж. И я словом прямым, как меч осоки, поклялась помочь всем, чем могу, все отдать, что имею. И мама Аэлис вернула меня сюда… - запинаюсь, - сознание мое вернув, в смысле, чтобы я могла предупредить. И помешать Косматым. Но, простите, подробности доложу только старшим начальницам, раз Мудрая Воительница отбыла. Ну или своим непосредственным командирам: старшей гарнизона Жанетт, либо десятнице Мириам.
  ...Понимаю, что на нервах опять ударилась в поэтично-природные сравнения: никак от этой привычки не избавлюсь. Поверят мне после таких речей, н-да... Решат, что девочка уж больно восприимчивая, и все, пиши пропало. Эх, ну что же я не умею говорить четко и просто, как и подобает солдатке?

  Киваю старушке, давая понять, что сказала все, что могла. Принимаю вертикальное положению, держа ноги на ширине плеч, чтобы снова не плюхнуться на койку. Сжимая изящную кисть Бьянки, уточняю:
  - Люб… Сестрен, поможешь поискать командору?

  Покинув похожие на светский раут похороны, аколиты свернули на одну из боковых улиц и вскоре скрылись от взглядов участников траурной церемонии. Проходя сквозь толпу, при виде рясы Экклезиархии расчищавшей дорогу, каждый думал о своем. Но если мысли Рейнала больше занимала душечка-Лидия, сулившая не только веселое времяпрепровождение, но и возможность попасть в Драгоценные кварталы, то Сифре мыслил всеобъемлюще, еще раз анализируя все сказанное и как прямым текстом, так и полунамеками.
  Основной зацепкой пока что был Рудра Сингх: этот достойный представитель славной в первую очередь числом фамилии явно был уверен в сказанном, и при визите не указал бы священнику на дверь. Скорее всего, по прикидкам отца Экзуперанси, предложение было скорее формальным, чем выражением искреннего интереса, но это уже был первый камешек в фундамент собора – оставалось только не спугнуть «строителей».
  Если с Рудрой было все просто, то с философско-медитативными практиками молодежи вышел полный провал, и виной тому был всего-навсего языковой барьер. Считая Сифре человеком посвященным, юные раджанские нобили не удосуживались разъяснять ту или иную терминологию, и аколит вскоре понял, что запутался во всех этих кармах, дхармах, брахмах, особенно когда один термин присоединяли к тому или иному слову, выдавая на-гора неудобоваримые конструкции, от которых можно было не то, что мозг, язык сломать. Пришлось священнику с неудовольствием констатировать, что результаты беседы околонулевые – откровенной ереси и отступничества в словах не было, а за непонятными словами могло таиться все, что угодно. Право дело, отцу Экзуперанси не помешал бы проводник в мир локальных верований, который бы разъяснил, чем отличается сатчитананда от просто ананды, ашрама от атмана, и какой мокши надо достигать.

  Обсуждая увиденное и услышанное, мужчины успели только пройтись по верхам полученной информации, как у Рейнала требовательно запищал вокс, своими звуками вызывая воспоминания о будильнике, каждое утро будившим юных гиспалиских бандитов. Естественно, это оказалось сообщение от Лотты: кто еще, кроме леди Инквизитора, мог написать на закрытый канал? Вызов был по уровню «Дельта», так что пришлось отставить все дела и ловить ближайший кар, унесший аколитов к хорошо знакомой им рекафейне.

  …Появившемуся спустя пару минут на том месте, где беседовали аколиты, долговязому мужчине, выгодно отличавшемуся от остальных горожан старомодным котелком и закрученными кверху широкими усами оставалось только недоуменно оглядеться и зло сплюнуть на затертый тысячами тысяч ног рокрит, раздраженно ударить себя по бедру и скрыться за спинами пассажиров прибывшего на остановку двухэтажного автобуса…

***

  Вскоре большая часть аколитов, проведенная бесстрастным баристой в «затхлые катакомбы», как на сей раз назвала свое обиталище Лотта, расположилась вокруг знакомого стола, на котором на сей раз вместо кальяна была раскинута карта Драгоценных кварталов. Самолично разнеся по всем кружки с рекафом, по объему больше похожие на пивные, инквизитор доложиласб – на сей раз даже без шуточек и подколок:
  - Так, ребята, дело серьезное. Мы – в заднице, и это не эвфемизм и не преувеличение. Сегодня в двенадцать в Драгоценных кварталах, а именно в Изумрудном и Сапфировом, произошло… - девушка раздраженно махнула рукой, - да варп знает, что произошло. Может, и он самый. В обшем, там произошло два разлома в форме буквы «Лямбада», знаете такую? Один из архаичных вариантов готика. – инквизитор нарисовала на расстеленной карте означенные разломы, один из которых, стартуя из границы Изумрудного квартала и самого центрального и элитного – Бриллиантового, прошел почти через весь Изумрудный, лишь немного не дотянув до Рубинового, второй же зацепив часть того же Изумрудного, перечертил не меньше семи секторов Сапфирового.
  Глубина разлома – шестнадцать метров по вертикали, ширина – восемь метров. Длина большого – почти три километра, длина малого – восемьсот метров. Все, что оказалось в нем, разрушено в пыль, есть человеческие жертвы, и немалые. Причины выясняются, но, по моим сведениям, никакого варп-портала в разломах нет. Есть ли эманации Имматериума – на два часа назад еще выясняют. Арбитрат и энфорсеры следят за тем, чтобы слухи не расползлись, контролируют все инфосети, но слухи не пресекут – завтра вся станция будет знать. Пр-роклятье! Боюсь, нам предстоит работать в условиях паники.
  А теперь самое интересное: центральная точка – поместье Чаттерджи, конец длинной – дом Сингхов. Конец короткой – один из офисов Адмиинистраторума, и я пока не знаю, что в нем такого. Такие дела, господа. Кажется, мы… Я проворонила ба-альшие проблемы: мнится мне, что это не терракт и не просчет механикусов. Боюсь, мы имеем дело если не с культистами, то с их хозяевами. Так что собирайтесь, вооружайтесь, и грузимся в мой кар. Поговорим по дороге, и тогда же доложитесь о том, что удалось нарыть за сегодня – пропуск за стены я добыла на эту ночь, но с утра нам предстоит вернуться. Броню и оружие не демонстрируйте, в разговор, если «фараоны» пристанут, не лезьте, я сама все разрулю. Кивайте только, как заводные болванчики, и достаточно. Ваша работа начнется, когда прибудем на место.
  Вопросы, возражения, предложения? Есть? Нет! Принято единогласно. Отставили рекаф, девочки, и под музыку вальса двигаем.

  Финальные реплики Лотты, обычно наслаждавшейся своими словами, прозвучали на удивление сухо и наигранно: по всему видно, инквизитор немало нервничала, и пыталась скрыть волнение за привычным поведением. Получалось так себе.
  Вскоре все пятеро загрузились во вместительный кар девушки. Сама она, казалось, не изменилась, по-прежнему выглядя немного беспечной горожанкой с достатком чуть выше среднего. Ни брони, ни оружия на первый взгляд не было видно, и только те. Кто сидел с ней в машине, могли, приглядевшись, заметить под нежно-бежевым пальто плотный ворот ячеистого костюма, а в широком кармане – что-то, похожее на пистолет.
  Вырулив на трассу, собранная Лотта кивнула, не обращаясь ни к кому конкретно:
  - Ну что, ваши мысли, аколиты?

***

  Альвий, единственный отсутствующий на этом докладе, тоже не бездельничал, хотя сторонний наблюдатель как раз бы предположил, что мужчина откровенно мается со скуки, разговорившись с первой встречной. Девушка закурила, почесала подбородок и, потянувшись вся, неторопливо ответила, как говорят люди. Когда тема разговора их совершенно не интересует, а беседа поддерживается исключительно из вежливости:
  - Да знаю я, но что уж поделать? Вредные привычки так просто не искоренить, не так ли? А о вреде лхо мне говорил и Эдвард, папочка мой, и дядья Фридрих и Мориц. Вот буквально в унисон, одним голосом! Но, как видите, я все одно здесь, с пахитосочкой в зубах. Вы ж с папой в одной сфере работали, верно? Что-то там ядохимикатов… Дрянь всякую вычищали вроде, нет?

  Бывший арбитр согласился, что да, было такое дело. Блондинка еще чутка пораспиналась о важности такой работы, сказала, что и сама не чужда отцовской профессии, о чем, естественно, ни мама, ни всякие прочие дальние родственники не знают, и даже решительно решила подтвердить свои слова, показав пикт с производства. Раскрыв привычным движением кошелек – недоработочка, как мог подметить Юлий: слишком уж жест был типичен для силовиков, а не для обывателей – она продемонстрировала жетон арбитра. Как оказалось, по делу Альвия прислали не следователя даже, а ажно целого агента – так понимающие люди могли прочитать метки на жетоне. Заодно выяснилось, как обращаться к девушке: Лидия Ронге.
  Тепероь уже, в качестве запрошенного жеста ответной любезности, сам аколит продемонстрировал легатуру, изученную вдоль и поперек. Удостоверившись увиденным, Лидия уважительно кивнула:
  - Достойно. Насчет книжки, которую вы просили почитать, папа вам уже ответил, кажется. Что же до коробки с моими старыми игрушками, то я могу выслать вам каталог – с него и показывать легче, чем вживую, и сами игрушки будут в сохранности: не хотела бы их терять. А о собачках, которые разводит тетя Фрида, я могу узнать. Она как раз завтра их мясом с кровью будет кормить, так что можно в процессе кормежки пообщаться. Вы главное скажите, что от щенка нужно-то? А то за вашим разговором в баре папочка, - она фыркнула, - и не понял, что конкретно нужно от него.
  И еще, - блондинка щелкнула пальцами, - папа просил передать, чтобы ваши друзья новые не забывали о технике безопасности на объектах с ядохимикатами, а то можно же и в неприятности вляпаться, выныривать из которых им никто помогать не будет. Папа вообще предпочел бы, чтобы такие ненадежные работники на производстве не появлялись, а отдали все, что надо, профи, и разъехались по домам. Но, так как уволить их не в его власти, он вынужден просто просить, хотя позиция у него недвусмысленная.
  Что скажете? А то я как раз почти докурила, пора бы и дальше двигаться: бег сам себя не пробежит, не так ли?

  Снова зазвенел сообщением вокс от того же адресата:
  «Выехали. Освободишься – свяжись. обернешься быстро – лови у ворот с проспекта Нойкирхенских Праведников в Драгоценные».

  - Девушка написала, что не придет? – участливо поинтересовалась агент Арбитрата у агента Трона. Однако же, к чести ее, совать свой нос в написанное Лидия не стала.

  Сдавленная в медвежьих – или так казалось только из-за общей слабости? – объятиях сестренки, я с трудом пыталась для начала хотя бы отдышаться, а заодно и не задохнуться в крепости совсем не родственной любви. И пускай голова трещала, как пустой жбан, на который уселась дородная мельничика, пускай все члены были вялыми, как первогодки после марш-броска, пускай в горле саднило, как после неочищенного самогона, пускай резало глаза, как… демоны знают как, но крайне болезненно: на лице моем все равно широкая и довольная, совершенно дурная и шалая, как у объевшейся сметаны кошки, улыбка. Да я и сама, слабыми руками прижимаясь к своей единственной, ощущала себя на небесах от счастья.
  Но прежде, чем я дважды умерла счастливой, кто-то оттаскивает Бьё и силком усаживает рядом. В глазах еще мутновато, все качается, как утлая лодчонка на реке в дождь и ветер. Тот же голос, что говорил раньше, спрашивает, сколько я вижу пальцев, а мне что ответить, если не видно ни хрена? Толи три, толи шесть, толи все девять… Выдавливаю из себя неуверенное и шелестящее:
  - Пять?

  В бедовой головушке моей за это время чуть проясняется. Пребывание в таком уже-не-горизонтальном положении, а, может, прошедшее время придает мне крупицу сил для того, чтобы выдавить из себя еще хоть что-то, пока Бьянка набирает воздуха для новой порции всхлипов. А я что? Я ничто, я тоже не каменная, и сама бы сейчас рыдала в три ручья, но слез в сухих глазах не больше, чем в бородачах – сострадания и любви. Неловко отмахнувшмись от лекарки, бормочу неторопливо, стараясь четко выговаривать сухие, похожие на речную гальку слова – ох, Богинюшки, какой же у меня стал хриплый и противный голос, в пору детей пугать!
  - Я же говорила, что мы никогда не умрем? Я тут, любимая, с тобой, всегда с тобой…

  Першение становится мучительным, и я сгибаюсь в болезненном, режущем, надсадном кашле, от которого все внутренности переворачиваются. Уткнувшись носом в плечо сестренки, зарываюсь носом в такие родные волосы, вдыхаю аромат духов сестренки и запах ее тела – лучшее, что только может быть на свете, куда там цветам и травам! Аккуратно – на большее сил все равно нет – поглаживаю ее по спинке, зная, что там, под одеждой, ее теплая светлая кожа, к которой хочется прикоснуться и никогда впредь не убирать рук. Да и вообще, будь на то моя воля, демона с два бы я отпустила Бьё, и плевать и на командирш, и на ее выступления, и на хоть орды косматых. Но низзя – вот такая вот засада.
  - Чу-чу-чу, - шепчу успокаивающе привычное, - Чу-чу-чу, все хорошо, я здесь, я рядом…
  Глотку снова терзает кашель, от которого скрючивает и корежит. Вцепляюсь в плечи сестры – до боли, до алых лунок на плечах, и с трудом выдавливаю:
  - Пи-ить…
  Дрожащими руками, как у запойной пьяницы, принимаю флягу из рук моей любимой, к губам подношу, расплескав половину на себя, и жадно присасываюсь к живительной жидкости, чувствуя, как холодная, такая, что скулы сводит, водица дарует мне Жизнь: прямо вот так с большой буквы. А как же иначе, если бы иначе, чую, все легкие выблевала бы? Утираюсь тыльной стороной ладони и чувствую, что начинаю снова заваливаться – на эту же ладонь и приходится облокотиться, тряся головой, как если бы мне по ней палкой с размаху врезали, и все мысли разбежались, как тараканы.

  Поднимаю-таки голову, осматриваюсь – глаза все равно режет, с-сука, как будто в них песком швырнули, но на сей раз уже чуть меньше. Смотрю на двух теток в летах – вот они, мои спасительницы. Улыбаюсь: вернее, скалюсь, но очень надеюсь, что они поймут, что я просто так рада, а не изображаю из себя жуткую тварину:
  - С-спасибо, кх-хех, матушки! Думала, помру…
  Замолкаю, думая, как бы перейти к самому главному, а то решат, что у солдатки болезной бред начался. Скольжу сквозь прищуренные веки по лекаркам, по скудному убранству палатки, по темной фигуре в обрамлении светлых солнечных лучей – еще кто-то пришел. Новую пациентку принесли? Скорее всего.
  В голове пусто, как в бутылке после выпускного, и столь же гулко. Мыслей нет от слова совсем. Приходится действовать по-солдатски прямо, в лоб. Говорю негромко, чтобы горло сильно не раздражать:
  - Бьянка, милая, помоги подняться. Когда я была Там, - выделяю слово интонацией, - там я встретила Аэлис. Мама мне все рассказала и вернула сюда. Но не просто так – с вестью, критически важной для существования всего Купола. Мне срочно нужно доложиться Рамоне или кому-то из старших командиров. И это не бред раненной и не шутка – таким не шутят. Сестренка, помоги дойти.

  Рукав набряк от крови, плохо слушались пальцы. Но верное копье еще было в руке. А значит, она не была бесполезным грузом. Сейчас бы остановиться, мешочек с травами распотрошить да кровь уняв, перевязать рану – но кто же даст на это время? Асы ли были недовольны нечестным поединком, сука-удача ли подвела – но хирдманнам Эрве Одаль оставалось только спасаться бегством. Ревдис не питала иллюзий по поводу того, что они не справятся с йотуном: даже раньше, когда их было пятеро и все были здоровыми, имиров сын раскидал бы их, как кутят, но теперь, когда ему противостоят трое, из которых двое ранены… Эта была верная смерть и, мало того, это была смерть не славная, а глупая и бесполезная. А значит, нет позора в том, чтобы показать спину – кто осудит?
  Трое… Кто бы сказал еще утром, что она схлестнется с соратником не на жизнь, а насмерть? Кто бы мог предположить, что кажущийся бесстрашным Бьёрн предпочтет бежать своей дорогой, бросив всех остальных? Для Бабочки это было ничем иным, как трусостью: знавшая мужской мир скорее из вис и саг, чем из жизни, она и мерила людей категориями легенд. В повествованиях нередко было, когда заклятые враги, даже кровники, объединялись перед лицом общей опасности, и один даже спасал жизнь другому, и тогда перед героями вставали муки выбора между долгом убить кровного недруга и обязанностью отплатить ему за свое спасение той же монетой. Так могло бы быть и сейчас – могло бы, но реальность существенно отличалась от песен старины.

  Баюкая раненную руку, дева щита подхватила суму и манящим жестом подозвала кого-то:
  - Беги за мной, не отставая и не оглядываясь. Если я отстану или упаду, или выйду на бой – следуй за ней, - кивком головы она указала на Ингвара, - А если ее не станет, то ты знаешь, что делать.
  Не остались без ответа и слова Лешата – иного пути, чем делать крюк по негостеприимному, опасному Вёльвбринну не было:
  - Готова. Главное – чтобы тропа не вывела нас снова к умрунам.

  Переживать, страдать, вступать в схватку со своими личными демонами и покоряться им можно всегда. Много времени на это не требуется, да и окружающая действительность не всегда мешает, а, скорее, нередко даже способствует, вынуждая принимать решения, повинуясь не стройной математической концепции анализа ситуации, но сиюминутному порыву – экспромту, вдохновению, отчаянию, наконец. И нередко выясняется, правда, уже постфактум, что кураж или, напротив, обреченность тянут за собой те выборы, которые бы «аналитик», заранее предугадавший ситуацию, никогда бы не совершил. Иногда такое бросание в омут с головой приводит только к новым проблемам, по иногда, когда все уже, кажется, пропало, может вытащить буквально с того света. А логика… А что логика: она слишком часто не учитывает самую сложную, самую изменчивую переменную – человеческий фактор. И со всем этим Кине, чувствовавшей, что она уже танцует на грани в безумном тотендансе, предстояло столкнуться – на сей раз по большей части к радости, чем на горе.
  Хотя горя тоже было изрядно – но тут не в последнюю очередь постаралась сама мисс МакКарти, поступки же других людей повлияли на него постольку поскольку.

  Тем самым анализом всего случившегося, а равно и прогнозированием своих дальнейших действий, авантюристка занялась далеко не сразу: сначала ей понадобилось хоть немного прийти в себя и разложить все по полочкам. В чем-то ее рассуждения повторяли то, что приходило в голову в жалком сарае на окраине города, в чем-то были совершенно новыми. Но и на то, и на другое она теперь смотрела под несколько другим углом – и причиной тому была судьбоносная встреча с человеком, с которым бы они прежде прошли бы мимо друг друга, не задержавшись ни на минуту. Этот человек, хоть и не поколебал внутреннее «я» картежницы столь же сильно, как это сделал Кареглазый, все же оставил за собой гораздо более глубокий след, после которого Кина продолжала пребывать в возбужденном нервном смятении.
  Привычный мир «южной леди» встал с ног на голову, и теперь ей надо было как-то осознать это и научиться жить в новых условиях, сходных по своей внезапности и влиянию с Откровением. Дурное ирландка, как она себя убеждала, еще могла пережить и остаться несломленной: хотя бы за счет гордыни, упрямства и южной привычки не унывать долго, так как занятие это совершенно бесперспективно. Но вот хорошее… Дядюшка Оуэн стал провозвестником нового мира, а случайный знакомый – невольным пророком его, и что теперь со всем этим делать, как подстраиваться под новые реалии, авантюристка не знала.

  А ведь сначала никакой уверенности на благополучный исход не было: девушка не сомневалась, что ее сейчас будут использовать, как приятный перерыв между виски и сигарой. Ну или не очень приятный – кто их, мужчин, знает? Но вот уж то, что будут чувствовать ковбои, желающие любви по-дешевке, ее совершенно не волновало: Кина была сконцентрирована на себе, и только. Ширма ширмой, крепость в осаде крепостью, но от понимания, что эти веселые улыбающиеся парни без задней мысли – потому что все мозги сконцентрировались впереди и в одном месте, ага – сейчас сделают ее падшей женщиной, становилось тошно. Как бы ты не пряталась, какую бы броню отстраненности не носила, сколько бы потом объяснений не придумала, этот факт навек останется с тобой. Это как… метка, как клеймо. Как ожог от окурка на внутренней стороне бедра от сигары – только гораздо более яркий и болезненный. И далеко не факт, что менее заметный, чем напоминание от Кареглазого.
  И если насилие после принудительного опаивания еще можно пережить, то как оправдать, что случится в ближайшие пять минут? Тем, что их было больше, и они могли избить и все равно заставить? И-и-извините! Так могут оправдываться кто угодно, но леди такое говорить невместно, потому что есть что-то важнее, чем целостность красивого личика и отсутствие боли. Избитой и брошенной еще есть шанс подняться и вернуться к прежней жизни, тогда как добровольно вручившая себя в руки мужчин, причем за деньги, ступит на лестницу, которая ведет вниз и только вниз. С нее тоже можно подняться – вот только это будет другая женщина: прежняя будет навек похоронена под гнетом стыда и позора.

  Ковбои шутили, веселились, подначивали – даже готовы были заплатить больше. Они смотрели на нее – и не видели ничего, кроме женского тела. Их не волновал диссонанс, не беспокоило нежелание уличной девки не то, чтобы обслуживать – улыбаться. Похоть застила им глаза, и противостоять этому было нечего. Для того, чтобы идти против течения, нужны силы, а их у проигравшей свою ставку картежницы не было. Оставались только гордость да остатки самоуважения, в которые она куталась, как в обрывки одежды. Ни на слова, ни на эмоции, ни на что не было сил – только лишь на то, что держать спину прямо да не удариться в громкий, заливистый рев. А ведь как хотелось! Как тянуло выплеснуть весь свой страх вместе со слезами. И пускай плач не защитит от насилия, но хотя бы в груди не будет кипеть и клокотать этот обжигающий котел ожидания боли и позора.
  Вот если бы кто-то типа нее попал бы в такую ситуацию и не покорился, став на пути жаждущих низменных удовольствий мужчин стеной сопротивления, если бы кто-то своим достоинством отпугнул их, осознавших, сколь они не правы – о, Кина бы гордилась таким человеком. А вот собой она гордиться не могла, потому что знала, что творилось за фасадом молчания. Знала, о чем она думала, и знала, что даже не леди – просто приличная девушка на такие мысли просто не способна. А, значит…

  Рассказчик, поведавший однажды эту историю, не ошибся, говоря, что в Замке Души мисс МакКарти пребывало немало особ. Это было не раздвоение личности, и не их множественность – помилуй Бог, нет! Просто Кина, как особа любопытствующая и во многом противоречивая, подходила к такой непростой штуке, как жизнь, с разных направлений, рассматривая иногда те или иные события под несколькими углами зрения. А иногда просто было уместно то или иное поведение, не соответствующее привычному. Такая уж вещь – бытие: существованием по шаблонам от него не отделаешься. И, к тому же, положа руку на сердце, Кина не одна такая – кто из нас не состоит из нескольких личностей, мирно уживающихся в одном человеке?
  Рассказчик, помнится, перечислил многих из них – но в то время, когда ковбои предлагали грязнуле-красотуле перестать ломаться, голос взяла та, что предпочитала в этих чертогах души обитать в самой глубине подвала, выходя к остальным только для того, чтобы поделиться «советами» и уговорить владелицу поступить так или иначе. У этой «Кины», если бы кто вздумал ее описать, были очаровательные острые рожки, звонкие копытца и нетерпеливо подрагивающий хвост с кисточкой, и дружбу, если, конечно, это можно назвать дружбой, она водила только с Грешницей, которая в приличном обществе тоже не особо-то часто мелькала.

  Пассаж ее, возникший в мыслях Кины, был абсолютно прост и даже прямолинеен, при этом не лишен некоторой своеобразной логики. Если облечь весь тот сумбур, который проскочил за несколько минут, пока мисс МакКарти, пытаясь прикрыть срам рукой, жалась в углу полутемного сарая, в слова, то вышло бы что-то вроде:
  «А стоит ли ломаться, дорогуша? Подумай сама: так или иначе, а тебя все равно бросят лицом в солому и отымеют. Только, если ты будешь изображать из себя ледышку, тебя изобьют и к тому же не заплатят. И мы умрем здесь, в грязи и сене! Ты умрешь, и больше не будет ни горячей ванной, ни мягких простыней, ни азарта игры, ни мести обидчикам, ни-че-го! Оно те надо?
  Ты же ирландка, Кина! И раз уж ты в тупике, то надо извлечь из ситуации максимум выгоды. Раз все равно тебя сделали шлюшкой, то прими эти правила и сыграй так, чтобы у всех глаза на лоб полезли! У тебя же просто стоит выбор между тем, чтобы получить хоть что-то, или не получить ничего вовсе! А выбираться из этой клоаки надо, как ни крути. Ты же по-прежнему в ней, хоть и смотришь на звезды!
  Ты же итальянка! Ты, может, и не самая опытная, зато горячая и страстная: покажи этим олухам, которые слаще морковки ничего в жизни не ели, что такое настоящая южная женщина! Дай им со всем пылом любовь по-французски, по-итальянски – да по-всякому! Пускай они уходить от тебя будут на широко расставленных ногах и с широкой довольной улыбкой на лице: думаешь, за такое они не отблагодарят тебя денежкой? Еще как расщедрятся, да еще и с приятелями поделятся, какая ты пламенная штучка. А это значит, милая, что ты очень быстро накопишь столь нужных тебе денежек: они же ведь тебе нужны, верно? А потом уедешь отсюда, и вне Эллсворта никто не будет знать, чем ты заработала на билет. Захочешь, продолжишь потом радовать собой мужчин и высасывать их кошелки досуха, нет – твое право.
  Ты же умница! Здесь это так, разминка – а вот в «Куин оф Хартс» ты можешь действительно развернуться. Ты же красотка, и брать будешь наверняка неплохо. И ты знаешь, что
  Говоришь, что ты леди все-таки? Даже не спорю! Только… Подумай, а? В чем долг леди? Разве не делать мир краше? Вот честно, он не станет лучше, если они уйдут, перевозбужденные, предварительно на тебе отыгравшись? Их совесть будет мучать, да и мысли будут только о грехе. Они уже искушены тобой, и будут искушаемы еще долго, если ты будешь упрямиться. А лучший способ побороть искушение – поддаться ему, верно? Ты сделаешь их мир чуточку лучше, если подаришь немного своего тепла: избавишь их от забот, от усталости и напряжения и не дашь согрешить с кем-то еще. Разве не благородно – пожертвовать собой ради них и ради других, тех, к кому они придут вместо тебя? Подумай, мисс МакКарти, достойно ли тебя вот так ныть перед ними, растекаться слезками – они это не оценят. Не мечи бисер перед ними, но шагни навстречу – измени их собой, дай понять, что даже ёрзанье в сарае может оказаться возвышенным.
  Ну же, соглашайся, улыбнись им и взбей так игриво волосы, ножки чуть расставь, чтобы они почти все увидели, но не до конца раскрыли все свои тайны. Предложи им меньше болтать – ну или, напротив, чем-нибудь занять твой очаровательный ротик. Это твой единственный шанс!»

  Это, конечно, был сильный удар, предлагавший самый простой вариант, практически гарантирующий возможность остаться здоровой и даже, возможно, сытой. А уж если стрясти с них деньги за порванные одежды… Зачем было пытаться остаться неприступной? Ради чего?
  И все-таки Кина молчала, сохраняя кажущуюся невозмутимость и прямую спину. Она знала, что ее держит, и не собиралась отказываться от этого якоря: ведь без него мутные порочные воды сорвут ее со стоянки и унесут куда-то в неизвестность, откуда нет возврата. Имя этому якорю было простое – гордость. Хотя, как подозревала авантюристка, это добродетель в ней плотно граничила со смертным грехом – гордыней. Улыбнуться, покориться, признать себя проигравшей, стать, наконец, той, кем хотел бы видеть ее Кареглазый – как с этим можно жить? Как можно дальше уважать себя, если, когда смотришь в зеркало, чувствуешь только брезгливость?
  Возможно, вся беда в том, что ирландка была о себе слишком высокого мнения. Даже сомневаясь, насколько она леди, «мисс» МакКарти не считала для себя уместным отдаваться первым встречным в подворотне, а равно в сарае, не то, что за изначальные полдоллара, но даже и за предлагаемые потом пять полновесных монеток. Да и в принципе за ту сумму, которую могли заплатить эти трое. Вот если бы она сейчас оказалась в просторном номере «Куин оф Хартс», умытая, чистая, благоухающая и немного пьяная, пускай и нищая, как церковная мышь, и за возможность провести с ней ночь предложили долларов триста, а то и пятьсот – тогда бы, возможно, слова Кины-с-рожками упали бы на благодатную почву, и история могла пойти по совершенно пути.
  Но из песни слов не выкинешь.

  Мужчины все больше распалялись, и девушке становилось все страшней. Пока двое все перешучивались, третий стоял в стороне с недовольной миной, и это пугало еще больше: что творится в голове у этого молчуна, какие темные фантазии и желания там гуляют, чем станет их реализация для самой ирландки, лишившейся всех путей к отступлению? От тех, смешливых, хотя бы понятно, чего ожидать! Но выбора уже не было: свои карты она уже кинула на стол, твердо заявив «райз», и пасовать теперь было нельзя; не перед этими – перед самой собой. Ведь нельзя же достойной даме метаться, как уж на сковородке, и ломать свои убеждения об колено просто из-за того, что кто-то сильнее, но при этом слеп, как новорожденный котенок?

  Поддерживая так себя, Кина думала, что хуже уже не будет: что же, реальность доказала ей обратное. Устав от ее молчания, техасцы решились на то, чего она больше всего боялась – посовещавшись коротко, собрались позвать приятелей. И ладно бы просто позвать: ОНИ. СОБИРАЛИСЬ. ОТДАТЬ. ЕЕ. НЕГРУ!!! Вот тогда картежница чуть не сломалась окончательно. Вот уж это точно пережить было нельзя: ни за какой ширмой, ни в какой крепости не укроешься. Это… Это… Это же как с животным! Это же сразу можно ставить на себе крест – никакие оправдания не помогут! И не принесет воздаяния никто – юг далеко, да и там те господа, кто ходили в гражданские патрули, давно сложили головы на войне или лишились всего, что имели, и вынуждены не жить, но выживать.
  Вся кровь отхлынула от лица девушки, ставшей белее мела. Еще чуть-чуть и, казалось, ее хватит удар: глаза расширились, еще пуще скривились губы, дорожки слез стали полноводными реками. Продолжая слабые попытки прикрыться от похотливых взглядов, Кина мелко задрожала, чувствуя, что вот-вот последует «совету» забыть обо всем самоуважении и пасть на дно: только бы не пустили по кругу, да еще и с участием негра! Уж лучше согласиться добровольно, тем более, что парни добрые, и еще готовы дать ей шанс! К тому же, раз не сделали больно до сих пор, может, и потом не обидят?
  Да и подленькая, грязненькая мыслишка тоже заползла: а вдруг понравится? С Деверо она была на седьмом небе от экстаза, с Тийёлем поначалу тоже. В Батон Руже… Там она сама, когда дело дошло до тела, лежала неподвижно, рассуждая все больше о вещах отстраненных и о своем грехопадении. А если все-таки самой проявить инициативу и, в том числе, позаботиться о своем удовольствии самостоятельно? Если убедить мужчин не словами, но действиями, что за нежность и ласку, аккуратность и плавность им воздастся с торицей? Быть может, забыв о том, в каких она стесненных условиях и в каком позорном месте и представив, например, рядом милого Ната, она сама сумеет достаточно распалиться? В конце-то концов, мечталось же не раз согреться в чужом пламени, отпить страсти и жара не только за карточным столом, но и в любви! Пускай и искаженный, как в кривом зеркале, но теперь у нее есть шанс попробовать.
  Искушение? Искушение, да – то самое дьявольское, черное, которое вроде и понимаешь, что отвратительное, но все равно не можешь до конца выкинуть из памяти. Оно живет где-то там, в глубине, и поднимает свою уродливую голову, когда ты чувствуешь слабость. И вот это-то, идущее от тебя самой, не менее опасно, чем-то, что творится снаружи. Перед самой собой спасовать всегда легче: тогда и оправдание найдется, и проблемы покажутся меньше, и, какая-никакая, а вернется уверенность. Вот только это искушение тебя подточит, как вода – камень, и не оставит и следа от прежних идеалов и стремлений, исподволь, шаг за шагом, подменив их на новые. И тогда прежние знакомцы тебя уж не узнают.

  Кина МакКарти не была человеком со стальной волей, не была ни упрямой праведницей, ни искренней фанатичкой. Она уже раз усомнилась в себе – и теперь эта червоточина зияла, как открытая рана. Она не была всесильна, и держалась теперь только на остатках убеждений да собственной слабости.
  Наверное, она бы выбросила белый флаг, если бы не сжавший горло от испуга спазм… и не внезапное выступление сделавшего шаг вперед Молчуна, после которого все изменилось.

  Поначалу никаких оснований предполагать, что ситуация как-то изменится в лучшую сторону, не было: попросил он своих напарников «уйти погулять» - и то уже неплохо, что «клиент» будет всего один, а не трое и не толпа. Наверное. За это бы его следовало поблагодарить, но у и без того перепуганной Кины никаких душевных сил на такую благодарность не оставалось. Да и зачем говорить «спасибо» тому, кто так или иначе столкнет невольно ее в пропасть? Девушка, которую, наконец, выпустили из рук, упала на попу и спиной вперед резво начала отползать, пока не уткнулась в плохо обструганные шершавые доски стены, неприятно царапнувшие спину. По-прежнему молчаливая, она во все глаза наблюдала за перепалкой, понимая, что не сможет ни сбежать, ни противостоять мужчинам. Две бригады осаждающих сейчас уйдут от стен крепости, но и оставшейся достаточно, когда гарнизон слаб и держится только на ничем не обоснованном упрямстве.
  Но Молчун – техасцы его называли Шоном, кажется – вместо того, чтобы продолжить торговаться или приступить к удовлетворению своих незамысловатых желаний, решил сначала поговорить. Доверия, конечно, это не прибавило, и Кина продолжила дичиться, зажимаясь в углу. Единственное, что она сделала – это дерганым движением притянула обрывки платья, прикрыв им грудь и покрытые мурашками плечи: слабая преграда, но лучше, чем вовсе никакой.

  Вжимаясь в стену и подрагивая мелким бесом от холода и нервов, еле прикрыв почти обнаженное тело, Кина тяжелый взгляд к небесам. Но вместо голубой глади с бегущими тучками, вместо яркого солнца над головой по-прежнему был дощатый потолок, сквозь щели которого пролегали золотые дорожки, расчерчивающие яркими узорами утоптанную землю сарайчика и разбросанные тут и там пучки прелой соломы. Одна яркая полоса пролегала по напряженному лицу Шона и мозолистой загорелой руке мужчины, сжимающей папироску.
  От такого зрелища итало-ирландка дернулась, припомнив, как на ней оставляли болезненные метки, требуя унизительного ответа. «Интересно, - подумалось ей, - и этот тоже решит прижечь меня, чтобы покладистее была? Господи, ну за что мне такое наказание-то? Француженку и этому тоже подавай, свет клином на них сошелся… Как они мне надоели, кто бы знал, как мне все это надоело… Боже, как я хочу, чтобы все это прошло, как страшный сон, и я очнулась в таком хорошем, таком уютном и спокойном Эбилине! А этот еще о месте рождения своего распинается… Мне-то какое дело!? Или уходи, или… Или делай, попытайся делать то, за чем явился, только не мучай меня ожиданием!».

  Ожидание для Кины действительно было сродни пытке: одно дело, когда этого требуют карты, и ты просто выжидаешь удобный момент, и совершенно другое – когда от тебя ничего не зависит, и ты лишь подчинена воле обстоятельств. Чтобы пережить это острое, болезненное чувство, нужна добродетель смирения и терпения, но ни тем, ни другим авантюристка в должной мере не обладала. Она могла только нервничать, сидя как на иголках, да крепко сжимать пересохшие, как пустыня, губы, удерживая себя от поспешных слов, действий и громкого истеричного срыва, в котором ты забываешь обо всем, всецело отдаваясь душевным терзаниям.
  Самоуверенная и при этом легкомысленная, ирландка любила, чтобы игра шла по ее правилам, но с приездом в Эллсворт все подобные стремления пошли прахом: став заложницей обстоятельств, она была вынуждена следовать им. Раньше, до всего произошедшего, она бы уверенно заявила, что для того, чтобы выплыть, надо барахтаться и плыть, пускай даже и против течения. Но теперь стало очевидно, что возможности ее ограничены, а слишком резкая игра в жизнь может принести гораздо больше бед, чем безоглядный риск за карточным столом. За какие-то два дня жизнь научила ее молчать, но принимать все происходящее со стоицизмом еще не научилась.
  Но… вопрос был задан нейтрально, двойного дна, по крайней мере, на первый взгляд, не имел, и картежница не выдержала. Отведя взгляд в сторону, она бросила, словно в пустоту, что действительно является уроженкой Луизианы, но к подданным Наполеона III никакого отношения не имеет. Представилась – скорее по вбитому насмерть приличию, чем от желания, чтобы он знал ее имя. Ковбой представился в ответ.

  А потом… Чтобы взрослый крепкий мужчина, пришедший к ней в компании парней, решивших снять шлюху, зарыдал у нее на плече? Это было как шок, как револьверный выстрел в голову, как лошадь, внезапно заговорившая с седоком? Несколько секунд ирландка, сама плачущая, прищурившись, смотрела на Шона, не имея ни малейшего понимания, что происходит, и не представляя даже, что вызвало такую бурю чувств. Она даже покачала головой в недоумении, словно надеялась, что все это только видение, которое сейчас развеется, и мир вернется пускай в злую и жестокую, но привычную и предсказуемую колею. Слезы мужчины выбили у нее землю из-под ног, и теперь она никак не могла обрести опору, не смея даже предполагать, что будет дальше.
  Непредсказуемая неизвестность оказалась ничуть не менее пугающей, чем обреченное ожидание.

  А потом он начал делиться наболевшем. Почему именно сейчас, почему именно с ней – Кина не понимала, да и не до понимания сейчас было. Ее нельзя было назвать излишне сострадательной или милосердной: той, кто обчищает людей в карты, подобные черты не к лицу, равно как и шпионке, пускай и любительнице. И все же плачущий мужчина, изливающий ей душу, мужчина, у которого наболело настолько, что он не смог сдержаться и выплеснул все свои боль и непонимание на незнакомку, не мог оставить Кину равнодушной. Ну не могла она спокойно сидеть и смотреть, слушать и сохранять олимпийское спокойствие! Кем бы она была, если бы оказалась такой черствой, как вашингтонский банкир?
  Много времени на то, чтобы девушка сама перестала плакать – не потребовалось: слезы высохли, словно четырехлистный клевер к глазам приложили. Чуть помявшись, Кина неуверенно коснулась плеча Шона, и тут же одернула руку: а ну как тот поймет все не так? Убедившись, что подозрения так и остались домыслами, девушка осторожно начала гладить того по плечу:
  - Чу-чу-чу… Может, передумает, может, не отошла еще от обиды? Или не верит, что после такого ее жизнь вернется в прежнее русло? Чу-чу-чу… Поверить не хочет, что ее примут в общество, не унижая, да и вообще – примут. А может, - Кина замялась, плечами передернула, и не закончила мысли, понимая, что идущие от бездны в душе слова о том, как притягательно падение, вряд ли утешат ковбоя. – А может, - закончила мягко она, - нужны не твои слова, но человека, который станет для нее дороже всех, и ради которого она оставит это предосудительное ремесло. Чу-чу-чу… Ты поступил так, как было правильно, и не вини себя за то, как все вышло…

  Ирландка старалась утешить парня, но нет-нет, а перекладывала беду то Шона, то его сестры на себя. Осталась бы она шлюхой, если бы появился шанс все исправить? Ни за что на свете! Сказала бы нет брату, пришедшему помочь? Память услужливо подбросила искаженное от боли лицо Марко, и Кина сглотнула, сдерживая горький стон: это было вынужденно, но, если бы брат был хорошим и добрым, она бы не заставила его так плакать. Ранить сердце семье – что может быть хуже? Она и сама наверняка причинила родным немало горестей, сбежав, а потом не посылая ни строчки, но у нее на то были причины – она опасалась за свою жизнь и за то, что близких могут наказать за связь со шпионкой!
  А поверила бы она в то, что на ней нет вины за то, что протянутую руку помощи не приняли, или бы, как этот бедняга, тоже бы винила себя. Уговаривать она его уговаривала, но верила ли в сказанное сама? Нет. Все-таки нет. Не бывает безвыходных ситуаций – бывают неубедительные слова и слишком мало приложенных усилий. Шон, может, и вправду сделал все, что мог – он парень простой, безыскусный, но она сама, образованная, не глупая, опытная, просто не имела бы права заявить, что ее не послушали – отказ был бы только ее виной, только результатом ее ошибок, и никак иначе.
  Мы сами выбираем пути, сами идем по ним, сами строим себя из того, что дает нам жизнь. И сами отвечаем за все ошибки: игры не с теми людьми, одиночество, решение конфликта убийством. И за невозможность помочь кому-то, кто не может помочь себе сам – тоже. Легко винить другого, легко говорить о силе жизненных обстоятельств: куда сложнее признать свою неправоту. Но только такое признание – первый шаг на пути к исправлению и развитию. И в этом внутренняя сущность хорошего человека – не статика, но динамика, развитие и самосовершенствование. Путь к Богу, если говорить по-церковному, пускай тернистый и непростой.
  Вот только не ото всех грехов можно отказаться с легкостью…

  Шон с яростью швырнул бутылку об стену, и продолжил заливаться горькими слезами. Это было страшновато: а ну как он распалит в себе ярость и решит выместить ее сначала на стенке, а потом и на той, кто стала невольной свидетельницей его слабости? Кина решила не рисковать, и бросив короткое: «я сейчас», постаралась хоть как-то одеться – и просто самой было некомфортно сидеть полуголой, и не хотелось все отморозить – итак ночевка в сарае могла привести к пренеприятным последствиям: помимо того, что был немалый шанс заработать энфлюэнцу, можно было отморозить все по женской части и навсегда лишиться даже шанса все исправить, начав спокойную семейную жизнь с любимым человеком и, чем черт не шутит, с детьми. Не сегодня и не завтра, ясное дело, и даже, наверное, не через пару лет, хотя сердцу, встреть она снова Ната или кого-то, похожего на него, приказать было бы сложно – по лет через пять, может быть, семь… Это уж как карта ляжет, к чему гадать? Ведь не до старости ей ездить по городам и городишкам, обыгрывая в карты простофиль и рискуя собой? Когда-то все равно придется остепениться! Ну, наверное.
  Так далеко и подробно Кина не загадывала, предпочитая здесь и сейчас туманным перспективам, но общее представление о том, как ей хотелось бы провести жизнь, она имела. Правда, не забывая о том, что тот, кто хочет рассмешить Бога, может поделиться своими планами. Но все равно – получать к вороху проблем еще и болезни она, понятное дело, ни в коей мере не желала.

  Ковбой замолчал, продолжая всхлипывать, и девушка села рядом с ним, обняв ноги и уткнувшись носом в колени. Какое-то время они вместе молчали, и ирландке начало казаться, что за этой тишиной скрыто нечто большее, чем отсутствие слов: некое единение общей бедой, пускай и вызванной разными причинами. Ведь у нее самой все было хоть и не так, но с тем же результатом – с той лишь разницей, что сама картежница с радостью бы оставила такое существование, успевшее за два дня ей опостылеть донельзя.
  Эти общность, желание самой выговориться, и попытка отвлечь мужчину от грустных развлечений и побудили ее к ответу. Вначале тон Кины был сухим и надтреснутым, безэмоциональным и холодным – так было проще отгородиться от собственной боли; но вскоре чувства, теснящиеся в груди, добавили словам пылкости, а лицу – несчастное выражение, словно у человека с больным зубом.
  - Понимаю… Не до конца – но понимаю. Вот уже второй день как меня бросило на дно, и никакого желания оставаться здесь нет. А ведь я даже представить себе не могла, что все так обернется. Я ехала из Канзас Сити в Денвер, и решила остановиться здесь, в гостинице заночевать на мягких простынях. А тут узнала, что внизу играют в карты по-крупному. А я… Я считаю себя не самым плохим игроком, и решила, что это будет приемлемым времяпрепровождением. Двое сами ушли, остались двое. Подозрительные типы – но, думала я, джентльмены. А что мне может угрожать, я же девушка… Как же!
  Сначала они меня спровоцировали, шулером обозвав, потом напоили насильно – ур-роды… А я не запойный пьяница, чтобы полбутылки бурбона без последствий пережить. Оттащили меня в номер – заботились, дескать. А там… - авантюристка снова сглотнула ком, чувствуя, как подступают к глазам слезы, и вновь воздела очи горе, стараясь сдержаться, - плохо мне там было, а я даже воспротивиться не могла, хотя, будь не опоена насильно, скорее бы умерла, чем позволила бы им так себя вести.
  Они, - не удержавшись, девушка всхлипнула, сжав через сорочку крест, - решили поиграться со мной… Со мной! Негодяи ненормальные… Ты представляешь! Окурки об меня жгли, издевались, слова разные говорить заставляли, больно делая, из… Плохо мне сделали, - Кина закусила нижнюю губу и спрятала лицо в коленях, бубня оттуда, - а потом, чтобы окончательно растоптать, обокрали и испортили всю одежду и номер изломали. Владелец гостиницы как увидел это, не поверил мне и вышвырнула на улицу. И вот теперь я в чужом городе, без денег и почти без одежды, и не знаю, как мне выбраться отсюда…
  А ведь я им зла не делала, видит Бог! – где-то внутри екнуло напоминание о выстреле в Кареглазого, вызвав одновременно досаду от неудачи и понимание того, что формальный повод у изуверов был, – Это не месть была никакая, не воздаяние, а просто… просто… Просто желание унизить, потому что они сильнее, а я – слабая девушка. И теперь, - раздался громкий всхлип, - ни одна живая душа мне не верит, потому что верят своим глазам. А ведь я, если бы была падшей, просто пошла бы в бордель – я же не страхолюдина какая-нибудь, чтоб на улице мыкаться! Но я все же воспитана иначе, и не могу себе позволить так унизиться… Думала, что надо хотя бы к кому-то на честную работу попроситься, на одежду приличную, - дернулось плечико, - да дорогу до дома, где деньги есть, заработать – а как иначе-то? А тут вы… Они, в смысле. Думала все, пропала я, сделают со мной то, что хотят, и я вовек не отмоюсь. И молчала поэтому – словам не поверят, так хоть уйдут, может, устав склонять меня к блуду.
  Вот такие дела вот…

  Кина не знала, на что рассчитывала, говоря все это – слова сами просились наружу. И все же недоверие в голосе Шона, поинтересовавшегося, правда ли все рассказанное, почему-то сильно ее ранило. Она ему душу в ответ открыла – а он, как Фома, не верит ни слову. А значит… Не такой же ли он, как и все, просто чуть более внимательный и чуткий? Да, наверное. Будь у него другая жизнь, светлее и чище, он бы поверил, но ковбой наверняка видел столько грязи, что теперь просто запер сердце на замок, убедив себя, что чистоты в этом мире не осталось, а то, что выглядит дурным, дурным и является по сути своей. Вот и теперь – сердце ему говорит одно, а разум другое. И послушается он наверняка второй голос, потому что от первого может стать слишком плохо. Наивные долго не живут – это картежнице было понятно, как божий день.
  А если не поверит, то… Тут Кина похолодела: «Mamma mia! Он же решит, что он ко мне со всей душой, а я вру в глаза, напрашиваюсь на заботу и опеку! О, Мадонна! Вон как кулак сжал. Ударит сейчас, как пить дать ударит, и все, убьет на месте, а не убьет, так искалечит. О-ох, за что же мне такие испытания! Врать не могу, за правду сейчас пострадаю… Настаивает вон на ответе, давит… Ой что щас буде-ет, Киночка!», - девушка вжала голову в плечи, практически ощущая на загривке тяжелую длань Шона. Может, ну ее, эту правду?».

  Страх быть избитой снова привлек «Кину-с-рожками». Наверное, если бы те мысли, что проносились в голове мисс МакКарти, можно было бы представить в виде образов, то ее самый порочный двойник, одетая в одно неглиже, наверное, сейчас бы подкралась сзади и, обняв «хозяйку», начала мурлыкать негромко, иногда прикусывая в порыве чувств ушко. Нервный хвостик тоже наверняка бы не остался без дела, пытаясь осторожными касаниями вызвать у девушки желание, забыв обо всем, нырнуть в море наслаждения и страсти. Ласково поглаживая то плечи, то талию, то сжимая грудь, персонификация внутренних демонов Кины, демонов, что живут в каждом из нас, ласково посоветовала отступиться и признаться в чем угодно – иначе же смерть или такие травмы, что лучше умереть на месте!
  А смысл сопротивляться? Техасцы ушли – так придут другие, не сегодня, так завтра: вечно же скрываться не получится. Шон ей не поверил – не поверят и другие: а с чего бы, где доказательства, что все сказанное истинно? Даже если он сдержится и не ударит, что вряд ли, даже если уйдет, не притронувшись из-за нахлынувшего чувства брезгливости, то на его месте все одно окажется тот, кому будет плевать и на истории, и на грязность, и на то, что девушка будет лежать колодой под ним. А найти работу здесь будет непросто – как много людей готово принять шлюшку-побирушку и дать ей крышу над головой и одежду, не боясь, что она их обворует? Да и многим ли в таком городе, как Эллсворт, нужна домашняя прислуга? Вряд ли здесь много обеспеченных дам – а если даже найдется мужчина, готовый нанять работницу, где гарантия, что он спустя пару дней не залезет под юбку, предупредив, что слово «нет» будет равносильно выкидыванию на улицу?
  Зачем суетиться, дергаться, пытаться отсрочить неизбежное? Чему быть, того не миновать, так не лучше ли не ждать, пока объявится новый Кареглазый, а сдаться этому хорошему парню: чай, памятуя о своей сестрице-блуднице, они тебя не обидит! А если будешь ласковой и старательной, так и вовсе растает! Вверх и вниз, подалась и отстранилась, прильнула на миг и вздохнула прерывисто, картечью из глаз жахнула наповал – и все хорошо. И, главное, ни-кто и ни-че-го не узнает!
  Просто? Просто. Не зря слова страдание и страсть так созвучны, так не лучше ли выбрать то, которое наименее опасно?

  И Кина не стала молчать, как того просили ее внутренние демоны, и сделала свой выбор. Выбор стоять на правде до конца. Выпалила «Да, это – чистая правда, мистер Пирс. Все. До последнего слова», - и зажмурила глаза, ожидая удара. Удара, которого не последовало.

  Как и прежде, девушка затруднилась бы ответить на вопрос, почему так упорно стояла на своей позиции, готовая даже рискнуть здоровьем и даже жизнью, лишь бы еще больше не опозориться, пускай и перед самой собой. Что бы ей не шептали на ухо, как бы это заманчиво не звучало, сколь бы не было просто выбрать лестницу вниз, а не наверх, Кина не собиралась сдаваться. Может, она и не леди, а лишь ее тень, но и не проститутка. Больно будет или нет, но она больше не позволит себя никому втаптывать в грязь – ни Кареглазому, ни этому хорошему парню, в общем-то, так похожему на молодого бычка. Лонгхорн или нет, она будет для него матадором, и не даст поднять себя на рога… или, вернее, рог.
  - Правда, - повторила она. И посмотрела глаза в глаза, уже не чего не ожидая, ни хорошего, ни плохого. «Делай, что должно, и будь, что будет» - древние мудрости же не ошибаются, не так ли?

  А удара не последовало. Шон Пирс, простой ковбой безо всяких латинских мудростей и богатого образования, понял все так, как оно есть на самом деле. Оказался зрячим в стране слепых – и извинился. Именно этим он и перевернул с ног на голову весь мир Кины МакКарти, отчаявшейся уже достучаться до людей.
  Многие видели веселую Кину, сдержанную, задумчивую, собранную, ироничную, задумчивую. Были и те, кто видел ее плачущей, слабой, опустившей руки. Кто-то видел ее истово молящейся, кто-то – обуреваемой унынием, иные – полыхающей гневом, видели ее и перепуганной. Но растерянной, непонимающей, как такое возможно, потерявшей дар речи раньше она была только на полыхающей «Султанше» - но там это было приправлено страхом, смешанным с апокалиптическим присутствием. Теперь здесь, в чужом сарае, на прелой соломе, полуголая, рядом с незнакомым мужчиной, она испытала почти тоже самое: только непонимание это было не смерти подобно, но воскрешению.

  И как теперь реагировать, Кина не представляла, застыв в прострации и отвечая односложно только на те вопросы, что были обращены непосредственно к ней. Вот что сказать теперь? Поблагодарить сухо? На шею броситься, слезами заливая? Недовольно проворчать, почему так долго? Рявкнуть, что с леди так себя не ведут? Улыбнуться поддерживающе? Книксен сделать, наплевав на неподобающий вид? Или просто руку пожать и проникновенно посмотреть?
  Ни на что она не решилась. После слов Шона как гора с плеч свалилась, а следом за тем мужчина развил бешеную инициативу, и было уже не до рассуждений и не до ковыряния в себе. "Я подумаю об это завтра" - примерно так можно было сформулировать мысли ирландки: уж больно быстро все завертелось.

  Шон не просто поверил - он, как и подобает приличному джентльмену, даже если он ни разу джентльменом не считается, решил приложить все усилия, чтобы помочь той, кого он считал леди. Прикрыл своим пиджаком почти что наготу девушки, перенес на руках через грязь - Кину никогда раньше прилюдно на руках не носили, и ощущение это было незабываемое. Как будто она не просто достойная дама, но всамомделешняя графиня, которую спасает ее верный рыцарь. А он и вправду защищал ее: от чужих взглядов, от грязи, от насмешек уродца, словно вчера выползшего из зловонной канавы, где он раньше всю жизнь обретался, и где, не приди «кавалерия», могла встретить свой конец «графиня».
  Теперь можно было бы расслабиться, если бы не опасение, что все хорошее может слишком быстро закончиться, да промелькнувшая подленькая мыслишка, не обманывает ли она парня невольно: не будучи леди, или, как минимум, будучи не до конца леди, она своей историей вынудила Шона обращаться с ней, как с достойной дамой. Правильно ли это, или она должна была испить чашу скорби до конца, полагаясь только на свои силы? Или, может, дело не в ней и в ее словах, а в сердце этого простого парня, и он ровно также бы помог любой попавшей в беду девушке просто потому, что так правильно?
  Стоя за спиной мужчины, ирландка целиком и полностью доверилась ему, препоручив ковбою разбираться со всем самостоятельно: в конце концов, у того был какой-то план, так что ему и флаг в руки. К тому же, чего греха таить, где-то на краю сознания авантюристка ощущала, что это приятно – довериться кому-то, укрыться за его надежной спиной и переложить все свои проблемы на чужие плечи. Тем более, когда этот «кто-то» действует не из-под палки, а по зову сердца: вдвойне приятно, что в наш просвещенный девятнадцатый век, век победившего материализма и рациональности, благородные душой люди остались не только среди южных джентльменов, для которых такое поведение норма, но и среди тех, от кого подобных поступков не ждешь.

  Идеи у Шона и вправду были – и оставалось только поражаться, с какой напористостью он их претворял в жизнь. Деньги, недовольство, возражения – все это было подобно хилым оградкам из веточек, которые стояли на пути увидевшего красную тряпку быка. А уж когда хозяин вякнул о том, что он пришел со шлюхой… От громогласного гарканья ковбоя Кина сама прижухла, радуясь, что на нее так никогда не орали.
  Вот только стоящий за стойкой негодяй ничего подобного не чувствовал: гнилая душа, оно и ясно. Вместо этого он позвал охранника, хотя, может, тот и сам выполз на шум. Кина посмотрела на возвышающегося на Шоном громилу, оценила размеры кулачищ, похожих на два кузнечных молота, прикинула, какой у него может быть крепкий череп, потому что мозгов в голове было явно немного, и пришла к выводу, что бритый очень опасен: не так, как Кареглазый, походящий скорее на затаившегося каймана, а как озверевший кабан – благо, поросячьи глазки имелись в наличии.
  А вот ее защитнику было хоть бы хны: парень, не чинясь, предложил бугаю определить, кто имеет право остаться под крышей, на кулаках. И тогда Кине снова стало страшно – не за себя, за парня. Она-то что – вернется к тем проблемам, в которые была утоплена еще четверть часа назад, а вот Шону придется нелегко после того, как по нему отходят такими орудиями убийства, как кулаки лысого. Как можно противостоять такому здоровяку, ирландка просто не представляла, и уже практически вживую видела, как в гостинице разворачивается полотно картины «Царь Ирод убивает младенцев», где в роли младенца выступал ее спаситель, а в роли царя – ломоносый баран. И чем закончится, тоже представляла – ничем хорошим.

  Но пасовать горячая дочь итальянца и внучка ирландца не собиралась – это было против всех ее правил. Пускай драться для леди невместно, пускай даже дедушка, научивший ее жизни, ничего подобного не показывал – это не повод бросать своего рыцаря в беде. Пускай нет никаких подручных средств, пускай нет умения: их заменит пыл сердца и уверенность в своей правоте. Даст Бог – гигант отвлечется на Шона, а она успеет ударить его по тестикулам, где, вроде как, у мужчин самое уязвимое место. А если подойдет хозяин, то можно, завопив, подобно bean sídhe, кинуться на него ведьмой и, хотя бы, расцарапать этому хорьку лицо так, чтобы память навек осталась.
  «Ну, изобьют нас двоих тогда, - зло думала ирландка, - ну выкинут в уже знакомую мне грязь – переживем. Я – не одна, мы вместе, и вместе справимся. Товарищи Шону наверняка помогут, или, по крайней мере, не оставят. А значит, его и подлатают, и с собой возьмут. А он уж наверняка добьется, чтобы я поехала с ним. Да хоть куда, только прочь из Эллсворта. Ну, стану я ковбоем… ковгерлом? – перетерплю уж как-нибудь. На дедушку готовила – поготовлю на ораву мужиков, чего уж. Обстирывать буду, не без этого. В седле я худо-бедно держаться умею, так что обузой не стану… А что уж там дальше, видно будет – Бог и Дева Мария не оставят свою дщерь в беде. Может, отработаю, может, займу и отыграю – разберемся.
  А пока… Пока надо стоять за того, кто мне поверил, кто не испугался кабана этого. Кто нес меня на руках через всю эту паршивую дырень, наконец! Ну уж нет, я не позволю Шону оставаться в одиночестве. За добро воздавай добром – на том и стоит свет. Леди я, не леди – к дьяволу под юбку все это. Я должна помочь – это единственно правильно и истинно, не будь я Киной МакКарти… Камиллой д’Арбуццо!
  Но для начала… Пускай мужчина начнет, а я присоединюсь, когда потребуется».

  Как оказалось, не потребовалось: все было, как в картах – решимость одних заставила спасовать других, пускай даже с лучшими картами. Хозяин отеля сдался первым, тем самым сохранив свою рожу для того, чтобы она и впредь бесила остальных постояльцев. Кина, обозрев несостоявшееся поле боя взглядом полководца, узнавшего, что противник недавно ретировался, негромко фыркнула: райз и еще раз райз, только это и принесет успех! А поражения… Что же, и их можно пережить, если не выбрасывать белый флаг перед новыми неурядицами.
  От предвкушения теплой ванной и горячего кофе душа Кины пела, словно в небесном хорале. Скоро ее мытарства закончатся, к тому же Шон – о, слава Богу и рассудительности ее спасителя! – потребовал купить ей одежду. Пускай простую – картежница сейчас была согласна на все, лишь бы прикрыться и не выглядеть больше блудницей… вавилонской, вспоминая, как детки-соленые конфетки цитировали местного падре. Кажется, на этом злоключения, если не все, то самые тяжкие, закончились, и можно было на какое-то время отрешиться от проблем и просто дать себе чуть-чуть расслабиться. Потом будет и анализ, и суета, и молитва, и нервное хождение по номеру из угла в угол, а пока что для начала надо почувствовать себя человеком, а не ползающей в канаве мокрицей.

  Нежась в ванной и чувствуя, как теплая вода смывает с грязью и усталость, и слабость, Кина довольно щурилась, чувствуя себя совершенно умиротворенной. Теперь, после лишений, все ощущалось вдвойне и втройне острее: кофе был крепче, вода – приятнее, а сам простенький номер – приличнее. Опасливое, подрагивающее уныние растворялось, сменяясь прежней любовью к жизни. Даже она сама становилась лучше и чище душой, и только Шон Пирс оставался неизменным – не потому, что был все тем же парнем-просто-парнем, а потому, что выше расти было просто некуда.
  Разбирая спутанные колтунистые волосы, ставшие из неприятно-грязных прежними – темно-каштановыми с медным отблеском, мисс МакКарти рассказала без утайки о своих обидчиках. От Шона она ничего не скрывала, и уже даже не стеснялась – это было фарисейством, хотя старалась излишне и не напрягать молодого здорового мужчину видом женского тела, которое, если верить словам Лэроу и личным наблюдениям самой Кины, весьма привлекало сильный пол. Говорила она это без задней мысли – слишком велики оказались умиротворенность и наслаждение от ощущения себя чистой.

  Оставленные «в долг» доллары Кину не задели, а расческу она приняла с поклоном и словами благодарности. Но вот отпускать своего защитника под пули двух ублюдков… нет, на это она была не готова. Слишком велики риски – все равно, что посадить новичка играть с прожженными шулерами. Да и ставкой будут не деньги, а жизнь. Вот только когда честный мужчина принял решение, кажущееся ему единственно правильным и достойным – черта с два ты его остановишь или заставишь передумать. Она пыталась, пыталась как могла, и даже в какой-то момент поверила, что у нее все получится, но… Шон ушел, оставив ее в одиночестве, и еще долго в памяти Кины, продолжавшей сжимать в руках расческу ковбоя, отдавался стук спускающихся по лестнице каблуков, а на щеке горел прощальный поцелуй.

  Задумчивая и неподвижная, картежница не сдвинулась с места до тех пор, пока вода вовсе не остыла. Лишь тогда, поднявшись, она прошлепала босыми ногами к зеркалу и, подняв взгляд исподлобья, долго изучала и опущенную голову, и поникшие плечи, и синяки от чужих пальцев на теле – одни уже начавшие желтеть, другие совсем свежие. Вздохнув, девушка покачала головой:
  - Эх, Кина-Кина…
  Так и не найдясь, что сказать, она опустилась на стул и принялась медленно и плавно расчесывать волосы, глядя на свое печальное отражение. Против обыкновения, она ничего не пела и даже не мурлыкала тот или иной мотивчик – на душе ее скребли кошки. Будущее, хоть и став чуть более светлым – словно солнце взошло после долгой безлунной ночи – оставалось безрадостным, перспективы были туманными, а тот единственный, кто ей поверил, уехал в неизвестность мстить за нее.
  Приведя себя в порядок и примерив принесенные прислугой одежды, так и ни разу не улыбнувшаяся за это время ирландка легла в постель: от пережитого вновь навалилась давящая, тяжелая усталость, камнем давящая на веки. Девушка надеялась, что она, чуть полежав, придет в себя, или, на крайний случай, поспит пару часов, после чего вернется прежняя бодрость. Смежив веки, она, вымотанная от треволнений прошедших дней, мигом провалилась в густой вязкий омут сна без сновидений, и распахнула глаза только тогда, когда на лице уже вовсю играли яркие золотые лучики не по-осеннему яркого солнца.

  Проснулась она, чувствуя себя бодрой и совершенно отдохнувшей, благо кошмары, возвращения которых следовало ожидать в отсутствие лауданума, тоже, по-видимому, испугались решительности Шона и решили пока не беспокоить хозяйку. Потребовав завтрак и быстро умяв его, хоть и без аппетита, но зато до последней крошки – у Оуэна было вкуснее! – картежница уселась в кресло, завернувшись в одеяло, занавесила тяжелые шторы, окончательно отгородившись от уличного света, и долго смотрела перед собой, иногда прихлебывая кофе.
  Как на зло, хотелось курить – но на это лишних денег не было. Хотелось выпить, чтобы успокоить нервы – но вместе с тем алкоголь и отвращал: сразу вспоминались Кареглазый, вливающий ей бурбон в горло, и Шон, злобно бьющий бутылку, «от которой все беды». Оставалось довольствоваться тем, что имеется, и с тоской вспоминать тот крепкий кофе, от которого в голове воцарялась кристальная яркость мыслей, а в организме пробуждалась бодрость.
  А еще – размышлять, размышлять, размышлять, размышлять.
  Обо всем и сразу. И, вместе с тем, ни о чем конкретном.
  Хотя нет – была одна постоянная мысль.
  Не самая лучшая, если смотреть через призму морали.

  О чем бы она не рассуждала, Кина постоянно возвращалась к тому, что жаждала отмщения. Она хотела смерти для Кареглазого и его партнера – и эта мысль отравляла. Раз за разом она представляла, как Шон, предпочтя топор револьверу, вспарывает брюхо Джетро и разбивает череп Кареглазику, и как те долго и мучительно подыхают. Это успокаивало. Но и пугало тоже.
  Даже самый добрый и снисходительный священник вряд ли бы назвал Кину доброй католичкой, да и она сама считала также. Слишком редко она ходила в церковь, слишком уж от случая к случаю молилась, и даже на исповеди не могла сказать всю правду. А уж грехов за ней было… В Геенне Огненной ее, наверное, давно заждались с персональным котлом, а то и с предложением пополнить ряды рогатой братии. Есть семь смертных грехов – и все она опробовала.
  Гордыня. Самый страшный из всех. Разве не считала она себя леди, таковой не являясь? Разве не ставила себя выше всех остальных, почитая себя и умной, и красивой, и удачливой? Все было.
  Жадность. Алчность. Заповедь «не укради». Разве не воровство ее игра, когда она садится за стол, заранее зная, что будет разорять других, потому что умелее их? И, если этого недостаточно, то как назвать деньги, которые она украла у Лэроу?
  Гнев. Заповедь «не убий». Марко – и больше добавлять нечего. И оправданий тут быть не может.
  Зависть. Разве не хотела она жить так, как живут леди высшего круга? Наверняка это именно зависть, просто не столь явно проявляющаяся.
  Прелюбодеяние. Даже если не вспоминать о любимом Нате, можно вспомнить Батон Руж и указать ладонью на грешницу с птичьим прозвищем – и все станет ясно.
  Обжорство? В меньшей степени, но вкусно поесть и выпить она любит, а значит, грешна и в этом.
  Уныние? Достаточно вспомнить день позавчерашний, и все станет ясно.

  Может, стоило смиренно сносить все тяготы и быть милосердной к изуверам? Понять их и простить, как и положено доброй христианке? Положа руку на сердце, понять, хоть и не без труда, Кина могла. Но вот оправдать и простить… Это было выше ее сил. Да и не факт, что такой поступок был бы добродетелен. Разве «Каменная стена» Джексон не был образцом христианина? О, он был христианнейшим из генералов, хоть и кальвинистом! Но Господь его был словно ветхозаветный: строгий, суровый, к слабостям нетерпимый. Он не требовал щадить дурных людей и помогал тому, кто борется за правое дело – и разве Джексон с его помощью не громил янки? Не-ет, мягкость к тем, кто ее не засуживает, уже сама по себе грешна.
  Почему? Все просто: тот, кто множит зло, и остается безнаказанным, творит еще больше зла, а тот, кто ему не препятствует и подставляет левую щеку, этому злу потворствует. Если зло малое, вроде пьянства да азартных игр – это еще не страшно, но если дело доходит до того, что творили парочка-два-подарочка… Тут само добродетельное смирение станет грехом.

  Вскочив со своего места, Кина пала на колени, сжав в ладошке крест, и начала молиться: сначала по канону, как то подобает, а потом вовсе сорвавшись на простые слова. Она просила за себя, многогрешную, за Ната и за Оуэна, за мистера Биклза и за Найджела, за покойного Чарли и за Майка, за свою семью и за Лежонов. За добрых ирландских парней и за тех, кто в ее обществе пытался поднять голову и распрямить плечи.
  И за Шона она молилась.
  Истово, словно одержимая, она заклинала, чтобы хороший парень Шон Пирс… не нашел ее обидчиков! Дурные люди, конечно, должны понести воздаяние, но если ценой тому станет гибель такого честного, такого порядочного человека – к дьяволу такое общение! Он хотел попробовать – пускай, но за то, что ничего не вышло, его никто не осудит. Только бы он вернулся живым и здоровым! Только бы вернулся… Пускай даже те двое выживут – главное, чтобы из-за нее не погиб один из тех немногих, кто не стал черствым и ожесточившимся! Это не та цена, которую она готова заплатить ради удовлетворения своей гордыни – расплаты виновных.
  Долго еще в полутьме старинная латынь путалась с английским и итальянским, долго в неверном свете виднелась склонившая голову простоволосая девушка в белой сорочке, стоящая на коленях и никак не не могущая окончить долгую, как ночь в прерии, молитву...

  Почти весь следующий день мисс МакКарти то отдыхала, глядя в потолок, то бесцельно слонялась по номеру. Выходить на улицу не было ни желания, ни необходимости, к тому же никто не мог дать гарантии, что она не встретится с давешними техасцами, а те не решат продолжить начатое. Только к вечеру, когда ржавый диск солнца пополз вниз, она обрела некое подобие гармонии, так что и мысли стали умиротворенными, сместившись с Бога, в котором нередко ищут опоры страждущие, к прежней теме: себе любимой. Или, вернее, тому, кем же она являлась на самом деле. Вопрос этот был подобен занозе, и избавиться от него было не так уж просто. Да и ответ найти было столь же сложно, как вытащить застрявшую между лопаток щепку.
  К тому времени, как ночь перевалила за середину, а луна снова спряталась за тучами, Кина было вынуждена признаться себе, что леди в полной мере этого слова она не является – так, лишь тень того, кем дóлжно было бы стать. Осознавать это было горько, но было и утешение: совсем уж пропащей она не является, раз уж чистое сердце Шона – о, Мадонна, как же он сейчас? – откликнулась на ее зов.

  Да и майор Деверо не полюбил бы ее, если бы она была недостойной. Конечно, с того времени многое изменилось, и она стала из Милли Тийёль Киной МакКарти, но ведь то, что было в ней заложено изначально, осталось! Да и не столь хуже она стала с тех времен, когда жадно целовала губы Натаниэля! Нет, такой человек, как Деверо, не полюбил бы всем сердцем грешницу.
  К слову сказать, в гибель Ната девушка просто не поверила. Вернее как – поверила, но старательно гнала от себя эти мысли, убеждая себя, что Мишель придумал смерть Майора в своих целях, а то и попросту соврал. Не такой человек Деверо, чтобы так просто позволить себя прикончить: он наверняка бежал из тюрьмы, обманув охрану, и уплыл куда-нибудь в Аргентину, а потом, когда война закончилась, не вернулся в державу наглых победителей. А, может, и вернулся, и теперь ищет ее! К тому же шпионов такого уровня, как Нат, так просто не казнят: это же несусветная глупость! Его наверняка обменяли на пленного янки, и все: раз обмены солдатами шли постоянно, почему бы не меняться разведчиками в тылу, тем паче что раскрытые они бесполезны! А о смерти все просто выдумали для общественности, да-да!

  Но мы отвлеклись. Рассуждая о том, что характеризует леди, мисс МакКарти к явлениям видимым добавила и то, что леди стремится стать лучше – и передает это стремление другим. Она – не идеал, на который все смотрят и стремятся вверх, она сама пытается совершенствоваться и жить так, чтобы не чувствовать позора. Те, кто живут добродетельно, но замыкаются в себе – не леди, но монахини, потому что дамы вызывают у других женщин стремление соответствовать, а у мужчин – становиться выше себя прежнего, чтобы не ударить в грязь лицом. Из-под палки ли они будут стараться, из-за воспитания ли, по собственному почину – не столь важно. Смысл – он в самой цели и пути к ней, а высший смысл – в становлении тем или той, кто без указки старается развить в себе доброе и чистое. Именно поэтому Шон и был джентльменом, а Тийёль, например – нет. Лэроу – несомненно, Кареглазый – ни разу в жизни.
  Кажется, она все же могла помогать другим стремится выше, и даже в чем-то пыталась сама. Но вот тот образ жизни, что она избрала, та жизнь, без которой она чувствовала, что не может обойтись, высокого обращения «леди» не была достойна. А значит, она только тень того, кем должна была стать, тень на стене от благородной дамы, хоть и похожая, но таковой не являющаяся. С этим следовало смириться. И все же оставаться такой, как прежде, Кина не собиралась: пускай лишь образ, она должна идти вперед по той тропе, по которой у нее получается идти, не боясь ни терний, ни пыли, ни грязи, ни поворотов. Пытаться самой стать лучше хоть в чем-то и помогать другим так, как умеет. Не совсем леди? Пускай. Но и не падшая женщина – а это уже чего-то да стоит на ее пути.

  С такими мыслями Кина снова уснула, чтобы на третий день пребывания в номере совершить-таки маленький подвиг и спуститься на первый этаж. Решение посетить учительницу осталось неизменным, а вот с отцом О'Даффи следовало разобраться: надо ли обратить свое внимание на него, или лучше обходить десятой дорогой? Результат расспросов оказался… сложным и не обнадеживающим, хоть и не таким плохим, как Кина в глубине души опасалась.
  Малообразованный, пьющий, хотя и не постоянно, методист – не самое худшее из англиканских течений – из Новой Англии. По отзывам местных – отличный парень, а значит, не совсем уж дрянь-человечишко, хотя в этой паршивой дыре такую оценку, наверное, могли дать кому угодно. В общем, противоречивая персона, если сложить воедино все, что довелось узнать, и лучше бы к нему за помощью и поддержкой не обращаться: разве что в самом крайнем случае.

  Но, по крайней мере, он не мормон, которые во множестве водятся в относительно недалекой территории Юта – это уже не может не радовать. В целом мисс МакКарти не сильно интересовалась другими направлениями христианства, считая, что каждый идет к Богу своей дорогой, и просто полагая все эти новые пути гораздо более длинными и неправильными. Но если людям хочется идти в долгий обход, вместо того, чтобы мерно двигаться по торенной дороге – ей-то какое дело? Она – не фанатичка, не пророк и не проповедник, и даже не добродетельная верующая: с чего бы ей беспокоиться за чужие души?
  Но земля слухами полнится – и подслушанные беседы о пастве мистера Янга заинтересовали авантюристку. Не в религиозном плане, конечно: она вполне довольна была своей верой – оценка шла скорее со стороны человеческой. И то, что удалось узнать, причем он не заинтересованных и не связанных между собой людей, оптимизма не внушало. Прямо здесь, под боком, цвела пышным цветом самая натуральная секта, пытающаяся силой оружия добыть себе побольше земли, готовая конфликтовать с соседями и правительством. Говорят, что в каком-то Маунтин-Мидоуз они перебили чуть ли не полтысячи переселенцев, не исключая женщин и детей, просто за то, что те прошли через их земли и отказались сменить веру! Сейчас мормонов, вроде как, охолонили, но неприглядный факт оставался фактом.
  К тому же эти сектанты, скрываясь за внешней показной набожностью, бесстыдно практиковали многоженство! Мало того, как подсказали Кине ненадежные, но все-таки свидетели, женщин они держали в черном теле, считая изначально грешными, и не позволяли им даже той малости, которая считалась допустимой даже на пуританском Севере. Наслушавшись таких баек, ирландка полагала, что, попади она в руки мормонам, ее бы или сожгли, как ведьму, наплевав на то, что на дворе просвещенный девятнадцатый век, или бы отдали седьмой женой какому-нибудь сектанту, который бы держал ее на положении рабыни, не гнушаясь при этом и выполнять «супружеский долг». Карты, платья, табак, вино – обо всем можно было бы забыть, да и побег был бы малореален: куда бежать, когда вокруг единоверцы «хозяина», которые с радостью присоединятся к поимке беглянки?
  Не-ет, попадаться мормонам картежница совсем не собиралась, но и к отцу О'Даффи, по зрелому размышлению, тоже не стала спешить: слишком уж сомнителен успех, тогда как при неудаче хлопот не оберешься. Та же визит к «мисс учительке» не столь рисковый, да и сам подобный риск – не то, что будоражит кровь и заставляет сердце биться чаще. Бывают моменты, когда надо действовать решительно, гореть и не оглядываться назад, а бывают такие, когда лучше быть осторожной и сосредоточенной – и сейчас выход из гостиницы требует второго.

  Впрочем, в любом случае, выход пока что откладывался: барабанящая по стеклу пелена дождя отбивала всякую охоту высовывать нос наружу, хотя, по-хорошему, и надо было. Кина не надеялась, что такая эфемерная поддержка, как молитва, поможет Шону, но все равно где-то в глупене души трепыхался, словно на ветру, огонек лампдки веры в то, что закончится благополучно – для мистера Пирса, по крайней мере. И тогда – о, Кина не сомневалась! – он вернется к ней рассказать, как все было. Время все шло и уже вечерело, и сумрак под тучами становился все более и более чернильным – но никто не появлялся.
  Девушка извелась вся, беспокоясь за судьбу этого доброго, правильного, хорошего парня. Понимая, что из окон гостиницы она не увидела бы ничего, даже если бы на улице было ясно и чисто, она все равно то и дело поднималась выглянуть, не покажется ли за пологом капель знакомая фигура. Не раз, стоило заскрипеть лестнице на второй этаж, девушка подскакивала, устремляясь к двери. Замерев, она вслушивалась в шаги и опасливо надеялась, что громогласное биение сердца не заглушит стука в дверь.
  Но хороший парень Шон так и не появлялся. Где он сейчас, вернулся ли к своим напарникам? Едет ли, низко опустив голову, на лошади вслед за остальными, и дождь капает с краев шляпы, как переливчатая вуаль? Или ютится в тесной повозке, белозубо улыбаясь и рассказывая о своем приключении? Или застрял где-то в дороге, и сейчас мрачно сидит в каком-то клоповнике, глядя в стену? А может, его у… нет, об этом даже думать нельзя. Ковбой наверняка их не догнал – у тех вон какая фора! И хорошо, если так: хорошие парни не должны в одиночку выходить против двух ублюдков!
  Не выдержав, мисс МакКарти спустилась вниз, еле удерживаясь от нервного оглядывания. Пришлось собраться с духом, чтобы держать спину прямой, голову – ровной, а тон – нейтральным. Дойдя неспешно – ох, сколько сил потребовалось на это! – она попросила направить к ней ближайшего боя, желающего заработать. Задачу мальчишке – mamma mia, только бы он не оказался одним из давешних преследователей! – она собиралась поставить простую: метнуться к ковбойским бригадам, выяснить – лучше не у самих ковбоев, в какой работал мистер Пирс, и узнать, не возвращался ли означенный мистер. Ссылаться, если что, на интерес его кузины. Ну и, естественно, сообщить об этом самой Кине.
  Разобравшись со всем этим, девушка поспешила наверх, и выдохнула только тогда, когда за спиной глухо захлопнулась дверь.
  «Мышка спряталась в норке, - кривовато усмехнулась картежница. – Да, здесь, конечно, комфортнее, чем в лобби, но долго так не высидишь: выставят. Пора, пожалуй, прекращать бояться людей и с завтрашнего дня выбираться на улицу – как раз те самые техасцы, которые были вместе с Шоном, наконец уедут. Жаль только, - вздохнула она, - и он тоже уедет… Ну а что делать: не удерживать же мне его, не заставлять менять свою жизнь под меня? Да и не разочаруется ли он, узнав, что я практически сирота при живых родителях, и живу игрой в карты? Нет, лучше отпустить – это благороднее и правильнее будет. Только адресок попросить чиркнуть: раз уж он сказал, что подарок – это займ, то долги надо возвращать, причем с теми процентами, которые я определю сама. Ведь если я попрошу ехать со мной – он не откажет, славный Шон, но как он будет жить, и в каком статусе? Нет, милая моя, не надо так поступать: у всех своя жизнь, и ты в ней – не смысл всего и все. Бог даст. И у нас еще будет время пообщаться в спокойной обстановке. Только бы… только бы… только бы он был цел!».

  На следующий день Кина решилась, окончательно приняв решение в пользу учительницы: обойдется достопочтенный методист без лицезрения мисс МакКарти. Правда, было все равно немного страшновато – и по улице идти, ожидая если не увидеть не состоявшихся «клиентов», так услышать в спину «грешница-скворешница». Да и что ожидать от учительницы, картежница совершенно не представляла. В лучших традициях снова придумав кучу разных вариантов, ирландка в итоге послала все планы к черту и решила положиться на те слова, что идут от сердца: поймут ее – хорошо, а на нет, как говорится, и суда нет.
  Как оказалось, опасения были бессмысленны: мисс Моррисон оказалась вполне приличной женщиной: даже кофе пригласила пить. Конечно, ирландка согласилась. Пообсуждав для начала нейтральные темы, она неспешно перешла к проблемам городка, а от них – на свои собственные: безо всяких предосудительных подробностей, упаси Боже. Ну и закончила сентенцией о том, что есть женщина, есть беда, есть потенциальный выход – почему бы не попробовать?
  Оказалось, не все так просто: Кина оказалась слишком высокого мнения об учительских доходах. Ну, по крайней мере, в Эллсворте. С работой Рэйчел ничем помочь не могла, и это было досадно. Однако же плюсы перевешивали этот минус – наведя первые мостки с местной обитательницей, авантюристка могла теперь получить более или менее достоверную информацию, куда ей можно податься, а к кому лучше не соваться. Она осторожно поинтересовалась, а где же тогда приличная молодая девушка может заработать на дорогу из города, не уронив своего достоинства, а заодно продолжила расспросы о священнике, не желая держать резервный вариант слишком уж спорным.
  Потихоньку беседа смолкла, и собеседницы присмотрелись друг к другу. Не надо было проходить уроков Лэроу, чтобы понять, что их объединяет общая беда: Эллсорт ломал не только проезжих неосторожных путешественниц, но и взымал дорогую плату со своих обитательниц – по крайней мере с тех, кто сильно отличался от общего уровня, возвышаясь над ним на голову, а то и две. Толи здесь собралось слишком много негодяев, толи приличные, но слабые духом люди сами от безысходности такими становились, но Кина поняла, что долго здесь находиться действительно опасно.
  Ответив, что сделает все возможное, лишь бы не настал столь черный день, чтобы просить финансовой помощи у мисс Моррисон, девушка раскланялась и ушла с твердой уверенностью превратить пять долларов в более пристойную для молодой леди сумму. Местные мужчины так хотят от нее «делямура»? Что же, она обеспечит им это: отделямурит так, чтобы им небо с овчинку показалось! Только не так, как они хотят, а как умеет – в карты и за карточным столом, и уж точно не в приватной игре со всякими мерзавцами!

  Под вечер, сидя за чашечкой кофе, мисс МакКарти, подперев голову, смотрела вдаль, на тонкую полосу, где небо сливается с горизонтом, и досадовала о том, что вот уже второй раз осталась без гитары: сейчас ей, как никогда, требовалась музыка. Грешным делом она даже подумала сходить в какое-нибудь заведение и предложить свои услуги как тапера, но опасалась, что из-за долгого отсутствия практики может запросто опозориться. Ей оставалось только тихо мурлыкать себе под нос разные песни да отбивать ноготками негромкий ритм.
  Постороннему могло показаться, что девушка у окна умиротворена и расслаблена, пребывая в гармонии тела и духа, но сама Кина знала, что это не так. В сердце у нее сейчас был странный сплав азартной радости и страха по отношению к завтрашней игре: а вдруг она нарвется на профи, или просто карта не будет идти, или опять вылезет подспудный страх? Конечно, гадать о том, что будет завтра, можно было сколько угодно, и все равно остаться в дурах, но отвлечься никак не выходило. Ирландка то теребила волосы, то касалась инстинктивно до сих пор ощутимого следа от ожога, то поднималась, чтобы пройтись по комнате десяток-другой торопливых кругов. Все это облегчения не приносило, и она, понимая, что ожидание игры выжмет из нее больше, чем сама партия, предпочла волнениям тревожный сон.
  Завтра лягут карты, и тогда начнется игра.

  Вот только о том, что игра будет немного иного толка, она даже и не догадывалась…

  На следующий день выспавшаяся и хорошо отдохнувшая Кина, бодрая и даже немного довольная, что являлось скорее следствием самоубеждения, чем и вправду хорошего настроения, прихорашивалась перед зеркалом, решив, что для первой игры после случившегося несчастья надо выглядеть достойно и сообразно тем высотам, к которым она стремилась. Пускай платье простенькое, пускай не получится ни макияж наложить, не хорошо уложить волосы – не в них все-таки заключается образ леди, хотя это и немаловажный элемент. Присутствие леди они должны чувствовать также, как старый ревматик – дождь, а забота о себе и максимально возможный в стесненных обстоятельствах уход за собой им помогут.
  Осматривая свое отражение, мисс МакКарти впервые за все время пребывания в номере подметила, что что-то в ее внешности неуловимо изменилось. Толи лицо построжело, толи уголки губ оказались упрямо склонены вниз, толи каким-то другим встал взгляд. Девушка, желая удостовериться в увиденном, смотрела и так, и эдак, и даже на некоторое время отходила от зеркала, меряя шагами комнату – но то, что проявилось, упрямо не желало исчезать. Поняв, что ничего с этим не поделаешь и рационально списав все на пережитые беды, упрямая ирландка пожала плечами и решила продолжать следовать плану, отправившись искать место, где можно поставить всю свою удачу на «бешенное богатство» - пять долларов.

  Толи размышления о той метке строгости, которая появилась на лице, толи предвкушение грядущей игры, к которой она настраивала себя, как гитару к выступлению, но что-то помешало еще не утратившей опаску Кине воспринимать ситуацию критично, так что приглашение помощника шерифа зайти в офис она восприняла совершенно нормально. Не смотря на то, что картежница вела не совсем праведную с точки зрения закона жизнь, с правоохранителями она еще не сталкивалась – не считать же за таковых федеральных солдат, поддерживающих порядок в Городе Полумесяца? – так что проблем от них не ожидала. Да и какие могут быть проблемы? Ее обокрали, живет она не на улице, ничем предосудительным не занимается и вообще носа на улицу не казала несколько дней кряду. Проблемы – да помилуй Боже, откуда?
  Нельзя, наверное, и сбрасывать со счетов некоторую наивность: не смотря на ряд предательств и уверения себя, что на добро от незнакомцев лучше не рассчитывать, где-то в глубине души Кина еще верила в людскую порядочность. Ведь не может быть много таких, как Кареглазый с напарником: таких как Шон, правда, тоже мало, но «Оуэнов»-то всяко побольше! К тому же и выглядит она сейчас пристойно – а, значит, и относится к ней будут соответственно. К тому же она идет не куда-нибудь, а в офис шерифа, пускай и расположенный в таком паршивом месте, как Эллсорт – а это тоже что-то да значит.
  Оказалось, и вправду значит – только не то, в чем так свято была уверена молодая авантюристка.

  До самого визита к верховному правоохранителю всея Эллсворта все шло, в целом, неплохо: ну не обижаться же всерьез на помощников только за то, что у них за решеткой буянит пьяница, выкрикивающий всякие гнусности? К тому же его быстро поставили на место – с чего бы переживать? Хотя, конечно, обращение «шлюха» и царапнуло сердце, а помянутое имечко патлатого алкаша напомнило о загонявшей ее детской своре. Все-таки Господь к ней был милостив: попадись она вместо дядюшки Оуэна дядюшке Дугласу, и тогда бы можно было бы смело идти на речку топиться, потому что после того, что с ней сделал бы этот дикарь, даже «порченная пташка» из тех, кто поприличнее, долго бы приходила в себя, что уж говорить о ней, старающейся быть чистой настолько, насколько это вообще возможно на ее жизненном пути?
  Вот только перешептывания служащих заставляли нервничать, но тоже не настолько, чтобы немедленно бить в колокола. Они явно обсуждали ее персону, и не факт, что в хорошем ключе, но разве этого достаточно для того, чтобы ретироваться и, таким образом, настраивать шерифа против себя?

  В общем, не смотря на подозрения и на некоторые странности в поступках появившегося, наконец, шерифа Паркера, Кина была уверена, что сможет справиться со всеми трудностями, каковых, она была уверена, много не будет. И поначалу все подтверждало такие рассуждения, хотя внутренний голос уже настойчиво требовал быть на всякий случай бдительной и осторожной.
  Попивая кофе, она обстоятельно делилась информацией о преступлении, упуская, естественно, всю грязь. И когда шериф сам стал тащить ее наружу, она чуть не подавилась горячим напитком, закашлявшись. Потом смерила нахала самым тяжелым и осуждающим взглядом, на который только могла, и надеялась, что на этом все и закончится. Но нет – трижды пришлось повторять почти одно и то же, справляясь с нахлынувшими воспоминаниями. Теперь уже в набат били все чувства, а кровь в висках стучала подобно индейским барабанам.
  Девушка уже поняла, что здесь что-то нечисто, но вот насколько…

  Когда она расширившимися от изумления глазами читала «контракт», ощущения были сродни тем, как ее насильно опаивали бурбоном, и даже хуже: настолько все нереальным и диким казалось. Короткий разговор, подтвердивший написанное, предъявленный дневничок – рука Кины сама инстинктивно потянулась к нему – и полное, всеобъемлющее осознание того, как крупно она влипла по собственной же безалаберности. Паркер был ублюдком подстать Кареглазику – и как и Кареглазого, его спровоцировала она сама.
  Вот что ей стоило или лучше прятать его на всякий случай, или вовсе вести шифром? А вместо цифр, например, рисовать узоры? Тысяча долларов – роза, пятьсот – мак, сто – астра, десятка – алоэ какое-нибудь, а единичка – листик. Черта с два кто догадается, а такие рисуночки в женском дневничке не предосудительны и вполне ожидаемы! Имена и фамилии прятать под шифром, слухи и сплетни, могущие оказаться полезными – тоже, или вообще под видом отрывка из какого-нибудь рассказа, например. Планы помещений… Ну, тоже можно придумать, как скрыть под рисунком.
  Положительно, мистер Паркер – негодяй, но идею для его подлости подала она сама своей безалаберностью. И как теперь предотвратить дурацкие последствия, грозящие снова отправить ее на дно? На дно и ниже, в самый Ад, откуда нет возврата…

  Ад… Когда шериф гордо заявил, что он здесь – Сатана, ирландка даже отодвинулась, во все глаза смотря на заявляющего такое человека. На миг Кина даже поверила, что перед ним Владыка Преисподней, и ужаснулась всем сердцем, мелким движением руки перекрестив Паркера. Но тут голос подала даже не грешница, которою подобное предложение могло заинтересовать, а то самое темное и черное, что было в сердце авантюристки. Ее пытались, фигурально выражаясь, поиметь и выбросить, а такое прощать было никак нельзя.
  Та самая Кина-с-рожками, услышав такое признание, сказала присутствующим леди что-то вроде:
  «Спокойно, красавицы, он не из наших. Это просто паяц, решивший, что такой эпатаж позволяет ему творить все, что угодно. Он считает себя большой рыбиной в этом болоте – ну ничего, мы его сейчас на крючок-то подсадим и сожрем вместе с чешуей и хвостом. Не паникуйте, а слушайтесь меня – и не придется куковать годами в блядешнике не ради собственного удовлетворения, а отдавая несуществующий долг клоуну со звездочкой на шляпе. Леди – прошу за ширму, это зрелище не для вас. Девонки, - три хлопка, - работаем!».

  И пошел штормовой девятибальный танец. Все как по нотам – хорошо, что леди на это предпочла закрыть глаза, заранее отнеся все, что случится, к «предосудительным, но шалостям». А девочки работали по полной, раскачивая Паркера, как волны – кораблю в бурю. Он, конечно, сопротивлялся для проформы, а еще, видимо, нутром чуя подлянку, но… Шериф был мужчиной, а устоять против красивой молодой девушки, которая недвусмысленно себя предлагает, смог бы праведник. А Юджин Паркер, разок назвав себя Сатаной, всякий шанс на праведность утратил вместе с ангелом-хранителем. Он сделал свой выбор и пошел по этой дорожке – и теперь должен был расплачиваться предсказуемостью. А еще, - вот смех-то!, - при всем его апломбе он был, похоже, даже неопытнее Кины в тех любовных играх, что отличаются от простого и унылого пыхтения. Стоило ему показать чуть больше, намекнуть, что его сила и любовь подавлять других могут распустить на женском теле розы – и корабль сразу дал течь. А экипаж, не зная о том, что происходит в трюме, начал, покорный песне сирен, открывать все люки и разнайтовывать главный груз, которому, по всему видно, было уже жуть как тесно.
  Это… заводило. Где-то на задворках сознания Кина поняла, что сама млеет от такой игры, и не против ее повторить с кем-то более приятным, к которому будет расположено ее сердце. Но пока что имелся только Паркер, и в сладости игры с ним было куда как больше густой патоки, медленно стекающей вниз – потому что он еще не знал, что его ожидает, а Кину предчувствие следующего хода заставляло еще сильнее возбуждаться, так, что прочим леди, приходилось одергивать и грешницу, и чертовку, чтобы не заигрались.

  Когда Кина грациозно опустилась на колени, глядя на мужчину снизу-вверх широко расширившимися глазами, ее так и подмывало сказать «чек», подтверждая, что приняла готовность шерифа принять ее ставку. Для Паркера ее приоткрытые губки как раз «пот», и он уже трепещет от нетерпения его сорвать, сам покрывшись потом – придется ему объяснить, что алый язычок и качающиеся в такт движению груди – это не то, что выставлено на кону, а лишь отвлекающий маневр. А пока – пускай насладится. Может, холодными ночами он будет вспоминать это зрелище и понимать, что теперь никакая шлюха не заставит его поблекнуть. Кто знает?
  Чуть склонив голову на бок, Кина улыбнулась, неспешно проведя язычком по губам. Кина-чертовка, получив, наконец, карт-бланш, во всю уже резвилась. Это была уже не картечь от двухорудийной батареи – это целый линейный корабль один за другим давал бортовые залпы. И потрепанный штормом шлюп «Паркер» уже был готов пойти на дно или выбросить белый флаг. Дело оставалось за малым: немножко подтолкнуть.

  Холодная опасность, внезапно образовавшаяся у тестикул мужчины, придала его лицу такое растерянно-напряженное выражение, что Кина – а еще Кина ли? – коротко и смешливо фыркнула. Такое зрелище было приятным – даже, может, более приятным, чем взгляд мужчины, который тебя неприкрыто вожделеет. Паркер заслуживал этого – и за себя, и за техасских ковбоев, и за тех двоих, и вообще за все беды Кины. Убивать его картежница, ясное дело, не собиралась – вот еще, из-за такого козла грех на душу брать, но проучить твердо собиралась. Хотя, конечно, тугой комок желания внизу живота требовал сначала порезвиться, а потом уже наказывать. Но это было, как сказала бы мисс Моррисон, не педагогично.
  Ставший податливым, как воск, и в душе, и плотью, Юджин был согласен на все. К вящему сожалению Кины, этого «все» было немного – но зато, самое главное, дневничок вернулся к незадачливой хозяйке. А деньги… Деньги она еще успеет заработать, а чувство победы над желавшем ей зла мужчиной, к тому же наделенном немалой властью, стоило гораздо больше, чем все доллары мира. Оно давало уверенность в себе и своих силах, примиряло с этой паскудной действительностью и обещало не только светлое будущее, но и внушало уверенность в том, что получится выкрутиться и из других неприятностей – а в том, что они еще будут, и не раз, авантюристка ни капельки не сомневалась.

  Извинения помощников ирландка встретила улыбкой, на сей раз просто очаровательной, безо всякого непотребства – хотя, если бы парни заглянули к ней в глаза, то убедились бы, что мысли у девушки совершенно иные, с правящим бал пороком. А вот на очередную эскападу Дугласа она ответила недовольным поцикиванием языком – мужчинам этого оказалось достаточно, чтобы поставить похожего на дикого варвара пьяницу на место, заслужив этим благодарный кивок. Ну а самой Кине достался в награду замечательный флотский «Кольт», на котором весело подмигивал новой хозяйке самый настоящий дьявол, которому шериф был не чета, и глубокое удовлетворение от того, что сжимающий в руках спичечницу озадаченный Паркер осознал, как его провели. Perfetto! Sármhaith!
  Глубоко довольная собой ирландка шла по Эллсворту, широко улыбаясь, и ничего не могло испортить ее настроения. Ну, за исключением того, что безумно хотелось мужчину, а подходящих кандидатур, как на зло, на все это паршивое местечко не было.
   «Была бы возможность, - полумечтательно-полусмущенно рассуждала Кина, - я бы сейчас прямо здесь отдалась бы. Дьявол пожри, как же мне хочется-а-а-а… Как кошка мартовская чувствую себя! Ну почему, почему для мужиков есть бордели, а как женщина хочет развлечься, так и пойти некуда! Ну что за жизнь, что за жизнь, все опять придется делать самой! Ну почему мне то так комфортно одной, то тепла хочется, хоть вой! Но как я его уделала, а? Только вот обратят ли на меня внимание в таком простеньком платье? Да и кому обращать? Эх, вермута выпить бы за победу на «Сатаной», хе-хе! Я, как добрая дщерь Церкви, самого дьявола победила – чем не свидетельство, что я не столь грешна? Ох-ей, все равно сначала в номер надо, платье застирать, поиграться чуть-чуть, а то ножки сводит… А в карты играть когда? Эх, чтоб ы сказал Лэроу, увидев меня в таком состоянии неподконтрольных эмоций? Язвил бы, как пить дать. И Чарли бы тоже! Ах, бедный Чарли… Вот будь он здесь, я бы ему прямо здесь бы такой лямур устроила бы, и пускай мне все завидовали бы! Ну и ему тоже, конечно! Хотя чему завидовать, я сейчас не в той форме… Нет. Точно надо помыться и выпить кофе, а потом идти играть! Эх, и расписку у душечки-Юджина забрать, что это он мне должен полтысячи долларов, иначе пойдет работать в бордель… Нет, обиделся бы, а так ему уроком будет. Как там, интересно, Рэйчел? Кто ее так надломил?».

  Когда Кину окликнули, в очередной раз отвлекая от размышлений, она уже была готова ощериться и выдать назойливому дураку примерно тоже, чем порадовала дядюшку Оуэна, но, увидев внезапно никого иного, как Майкла Огдена, замерла, нервно скользнув язычком по губам, и несмело улыбнулась в ответ. Опешив, она несколько секунд молчала, пытаясь собраться с мыслями.
  «А вот и шанс, дорогуша! Ты хотела мужчину – Бог послал тебе его! Ах, как же Микки тебя сейчас отъездит! Как нам будет хорошо-о… Океан ласки, море нежности, целая Миссисипи страсти! Давай, прильнем к нему. Поцелуем так, чтобы у него ноги подкосились, руку на штаны положим, чтобы не сомневался, и, наконец, получим все, чего так хотели! К чему тянуть, к чему сомневаться – добыча сама приплыла в руки, надо пользоваться! А потом, довольный и умиротворенный, он нам и платье приличное достанет, и денег на дорогу даст, и защитит от опасности, если Юджин решит отыграться… Давай сами просушим его пистолет и посмотрим, как можно он стреляет и какой у него калибр!».
  Улыбка стала смелее:
  - Мистер Огден! Не чаяла вас здесь увидеть!

  А потом на плечо Кины словно легла чья-то заботливая рука: тяжелая, загорелая, с мозолями и неровными ногтями. Такая надежная, такая… правильная? А еще до боли знакомый голос будто произнес над ухом:
  «Ну мисс МакКарти, что же вы? Вы же леди, неправильно так себя вести».
  А еще один, женский, цинично добавил:
  «Верно. Нечего его радовать преждевременно и давать воспользоваться нашей слабостью. Не отдавайся, не выпрашивай – сам все даст, сам все принесет, если ты ему и вправду небезразлична. А если нет, то пусть идет, куда шел. Мы знаем себе цену, и цена это не та, которую шлюхи называют. Кина МакКарти не дает на улице хорошим приятелям, даже если они обоюдно нравятся друг другу. Хоть мораль надо сохранить, если уж ты желаешь когда-нибудь стать леди, а не пребывать той, кем сейчас».

  - Благодарю за предложение – я непременно им воспользуюсь. Я и вправду направлялась в Денвер, но по дороге решила заглянуть сюда, как видите. Но, наверное, нам все же лучше продолжить беседу не на улице, как вы думаете? Я была бы очень благодарна, если бы вы через полчаса… через минут сорок встретили меня в лобби местной лучшей гостиницы.
  «Как раз, - мысленно закончила она, - хватит смыть грязь с платья и немного помочь самой себе, а то с трудом думается о чем-то, кроме его крепких рук и красиво очерченных губ. Пожалею же потом, вот точно пожалею, и о том, что сделаю, и о том, что не сделаю. Но о втором все же меньше. К тому же не уверена, что мне так уж хочется мужских рук после этих двоих – как бы не накрыло в процессе любви… А в оправдание… В оправдание надо честно сказать, что попала в досадную неприятность, после которого лишилась всех своих чемоданчиков и платьев. А без прочих подробностей обойдется. Узнает сам – пусть, а я промолчу. И о помощи заикаться не стану – это действительно с моей стороны будет низко: так пользоваться им. Предложит – разберемся. А пока что у него не должно возникнуть ни тени сомнений в том, какова Кина МакКарти, потому что иначе позора не оберешься. Ладно посторонние, но когда знакомые…».

  Иногда самое сложное – выполнить то, что напланировали всякие яйцеголовые в уютных кабинетах, и при этом не сдохнуть. А бывает так, что наибольший усилий стоит решить, что и как делать, чем осуществить задуманное на практике. Для протокола можно еще заметить, что иногда наибольшие муки выбор стоят не между «Планом №1» и «Планом №2» с кучей разных подпунктов, а между решением действовать по определенному ордеру, или положиться на интуицию и, очертя голову, броситься в неизвестность.
  А вот сегодня большинство действий было подчинено смести двух путей: блиц-планирование, после которого начинается сугубый вдохновенный экспромт. В чем-то это хорошо – хрена с два кто-то простроит поведенческие алгоритмы и предвосхитит действия, с другой – подобное головотяпство вполне может привести к совершенно непредсказуемым результатам, как тогда, на Нью-Теннесси.

  Ладно, контактные «ищущие» мины – еще не сама большая беда, которая может случиться. На званых вечерах бывает куда опаснее: совершенно безобидные девочки с точеными фигурками в откровенных вермильоновых платьях, подвыпившие вертопрахи в ярких рубашках с закатанными рукавами, статусные джентльмены в построенных по фигуре костюмах «правильного» в этом месяце цвета маренго куда опаснее и «Гиен», и «Минотавров», и даже пьяных сослуживцев пор Орбитальному Десанту. Одно лишнее слово, один провокационный жест, общение не с тем, с кем надо и слишком малое внимание к тому, кому его надо уделить – и проблем будет столько, что с радостью сбежишь на любое, даже самое самоубийственное задание… если будет, кому сбегать, конечно же.
  Раз-два-три – и добро пожаловать в Зазеркалье, Флора. Оглядеться в узкой трубе, просчитать новые вводные и убедиться, что сетка выборов все сжимается, как шагреневая кожа.
  «Браво-браво-браво, дорогая – теперь у тебя есть только два пути… Три, если рассматривать идею кинуться навстречу минам как отличную от суицида. В сторону – так увяжутся же прямо по следам. Вниз? Демоны знают, что там, внизу – зато можно в прыжке хоть той же ногой захлопнуть люк. У мин ручек нету, не откроют. Придется одной из них активироваться, давая шанс другим, и при идеальных раскладах ее товарки тоже сдетонируют».
  Решено – падение ангела продолжается.
  Ебаные пятнашки со смертью.

  Резкая и неожиданная атака хольдара не дала ей возможности разорвать дистанцию, не позволила увернуться от удара широким щитом. Удалось только прикрыться от тяжелого летящего оберега воинов, да сгруппироваться, чтобы позорно не растянуться на снегу. Но руки, привыкшие бить, когда есть возможность, жили своей жизнью – был шанс нанести удар, и девушка этим инстинктивно этим воспользовалась, выбросив руку вперед. Однако же Бьёрн не зря был одним из лучших воинов Эрве Одаль - нескоординированный, отчаянный выпад он отбил совершенно шутя, а сила удара оказалась такова, что "Язык немного убежденья" вылетел из руки, как отчаянная курица, которую неумелая хозяйка поволокла на убой.

почувствовав, как острый наконечник пробил сначала преграду плотных штанов Бьёрна, а потом и вкусив крови бывшего соратника. Она только и успела, что выдернуть оружие из раны, чтобы не лишиться его вовсе, да почувствовать мрачное удовлетворение от того, что гораздо более сильный и искусный противник, привыкший к битве и живущий ей, уже не остался безнаказанным.
  Удар о плотный наст выбил воздух из легких, заставил охнуть. Ревдис заалела от стыда, чувствуя, как позорно она проигрывает, а противник, пускай более сильный и искусный, привыкший к битве и живущий ей, остается безнаказанным. Хотелось завыть от жалости к самой себе, но упиваться собственной слабостью и медлить было нельзя – противник не отличается благородством, и явно не станет дожидаться, когда она поднимется. А значит, надо сгруппироваться и толчком ногами да свободнойладонью и вернуть себе вертикальное положение, постаравшись отпрыгнуть назад, чтобы выиграть расстояние. Оторвавшись - прикрыться щитом, спасаясь от града ударов. А там уж можно подумать, как сделать так, чтобы все же продолжить разговор на прежнем языке стали, раз уж иных слов мужчина не понимает.

  Для дочери Гудлейва это был самый первый поединок в ее жизни, первый случай, когда она хотела убить не незнакомца, но того, с кем раньше ломала хлеб. И стоит ли удивляться, что тень сомнения в душе, правильно ли она делает, никуда не ушла? Однако же и злоба на того, кто плюет на соратников, никуда не делась – она вела Ревдис в этом поединке, насквозь незаконном и смертельно опасном. К худу ли, к добру ли – про то боги ведают. А прозванная Бабочкой всяко постарается не проиграть: ведь она защищает не только себя, и даже не себя и Кэйю. Она просто не может позволить себе остаться здесь бездыханной.

  Слова Огдена вызвали еще одну вежливую короткую улыбку, после которой Кина, грациозно кивнув, поспешила в свой номер. Судя по ритму перестука каблучков, вышло у нее скорее поспешное бегство, чем исполненная достоинства походка, но, ей-Богу, еще пять минут разговора, еще пять минут лицезрения этих озерно-голубых глаз, этих красиво очерченных и наверняка умелых губ, этих таких крепких и нежных рук – и она бы не удержалась от такого манящего, такого сладкого греха. Большего падения, чем уже свершилось, мисс МакКарти не желала, и предпочла показаться поспешной, чем распущенной: тем более, что за стенами ее временного пристанища можно – и даже нужно! – хоть немного унять опаляющий разум жар старым, как мир, способом, для которого не нужно ничего, кроме уединения и, пожалуй, тазика теплой воды.
  Так и случилось – стоило дверям номера захлопнуться за спиной Кины, как та сбросила с лица чинную маску благородной леди, устало сползя по стене на пол:
  - Уф-ф, закончилось, - поделилась она наболевшим с безмолвной мебелью, - я уж думала, что исчерпала удачу до дна, и сейчас меня... Да еще и Микки, так вовремя и так поздно появившийся! Madonna mia, как я смогла удержаться только? Почему я удержалась-таки? Трусиха! Пуританка! Ладно, - перебила она себя, стукнув кулачком по полу, - правильно я все сделала, как хорошая девочка. Так что хватит тосковать о горячем мужчине – времени и без того в обрез.
  Добравшись до постели, мисс МакКарти позволила себе немного расслабиться, чтобы натянутые струны желания не порвались с мелодичным звоном, или, вернее, страстным стоном, в самый неподходящий момент. Откровенно говоря, в эти минуты разум ее был кристально чист и не запятнан ничем, кроме самого желания – образы мужчин, вызывавших у нее томление, появлялись на миг и сразу же исчезали, не задерживаясь и оставляя кусающую губы девушку, не успевшую даже разоблачиться, наедине с оголенными чувствами.
  Страстный и сводящий с ума Нат, совершенно здоровый мистер Куинси с нежными пальцами пианиста, сосредоточенный и осторожный Лэроу, тот сладенький офицерик, вежливый даже во фривольной позе дон Мигель, Чарли и Майк – почему-то одновременно, предупредительный и донельзя смущенный Шон, Кареглазый даже – все они мелькали перед внутренним взором распаленной авантюристки. Стоит отметить, что среди их лиц на несколько ударов сердца и Кейт – Кина даже задумалась на секунду, откуда в ней проснулась эдакая трибадическая, ураническая любовь, но горячечные, влажные движения вышвырнули на край сознания и эту мысль.

  С зажатым ладонью ртом девушка наконец достигла той яркой, заставляющей изгибаться гармонии, о которой не переставала думать все это время. Отдышавшись и не без труда поднявшись, она привела себя в порядок, смыв все следы недавних торопливых движений. Одернув юбки и поправив лиф, мисс МакКарти придирчиво осмотрела себя в зеркало и, оставшись довольной увиденным, послала отражению воздушный поцелуй, чувствуя, как губы сами разъезжаются в широкой довольной улыбке. Сочтя на этом себя готовой к любым разговорам, она резким взмахом кисти поправила выбившийся локон, подмигнула зеркалу и отправилась в «МакКормак».
  Приподнятое настроение и чувство глубокой удовлетворенности требовали выхода, и по дороге она негромко мурлыкала себе под нос «When Johnny comes marching home». Правда, перескочившие на далекий дом воспоминания привели к тому, что, начав петь классические строки, она вскоре сменила их на едкую переделку – «When Johnny fill up the bowl». Сейчас, когда неприятности остались позади, а сам местный Сатана был повержен, ей казалось, что сам этот дрянной городишко, укутанный в солнечную пелерину, улыбается в ответ, вокруг все думают только о хорошем, а любые беды столь же далеки, сколь и канадская граница.
  Так было вначале, но чем ближе она приближалась к гостинице, тем больше опасений исподволь подтачивали ее уверенность в себе и в Майке. Как ни крути, а приличной леди в один момент остаться и без платья, и без денег весьма подозрительно: ну вот что такого могло бы случиться, что привело бы к такому неприятному финалу? Явно ничего хорошего! А если бы и вправду произошло что-то, от нее независящее, разве не помогли бы ей те из горожан, что еще сохранили достоинство? Мистер Огден – мужчина неглупый, и наверняка, оправившись от первой радости встречи, все поймет и придет к аналогичным выводам, особенно если поинтересуется в гостинице, что за беда приключилась с заезжей леди. И ему расскажут все, как пить дать – городок маленький, слухами полнится быстро… Захочет ли джентльмен после такого общаться с девушкой, фактически обманувшей его не принадлежащим ей статусом? Вряд ли, вряд ли…

  В общем, к моменту встречи Кина вся извелась, напридумывав себе десяток самых паршивых сценариев. Однако ж реальность, слава Богу, оказалась не столь суровой к авантюристке – Майкл Огден все же был достойным мужчиной, и поднимать явно скользкую тему не стал, предпочтя поверить… Кто знает, чему, но явно не подозрениям. Поняв это и вновь успокоившись, воспрявшая духом мисс МакКарти позволила себе общение без опаски, отбросив в сторону прежнюю скованность и вернувшись к привычным плавным жестам и вечной полуулбыке.
  Лишь раз ее царапнула фразочка Микки о том, что «жизненные неприятности – личное дело того, с кем они случаются»: с таким выводом девушка была категорически не согласна. И вроде разумом она понимала, что мистер Огден сказал это не по велению сердца, а обосновывая правильное и абсолютно джентельменское поведение – не лезть туда, куда его не просят, а все равно задело, будто он подразумевал, что помощи упавший не дождется. Глупость несусветная – а все равно досадно. Однако ж принять эту позицию следовало:
  - Спасибо за вашу доброту, мистер Огден, - соглашаясь, кивнула она, - я в вас не сомневалась. Однако же, думаю, каких-либо просьб, и уж, тем более, необычных, от меня не последует. Дело даже не в том, что я не хочу вас утруждать – кажется, такого, в чем бы мне потребовалась помощь, слава Богу, нет. А что до неприятностей, - Кина пожала плечами, - то пускай это останется моей голубой розой. Что было, то было, что было – прошло.
  Предложение же дать денег взаймы на неопределенный срок вызвало в сердце итало-ирландки бурную радость, которую она, впрочем, живехонько запихала куда подальше – нечего прилюдно демонстрировать такое. Но и принимать деньги так, словно делаешь одолжение, не следовало:
  - Ах, мистер Огден, благодарю вас. Если вы настаиваете – я не откажусь от благородной руки помощи и постараюсь побыстрее уладить этот вопрос: он станет для меня знамением, что все вернулось на круги своя.
  Разобравшись с денежными вопросами, в глубине души довольная, как объевшаяся сметаны кошка, авантюристка ответила на очередной вопрос, вполне пристойный и невинный:
  - А я как раз остановилась в той второй гостинице, с крысоподобным хозяином. И, знаете, с вашим мнением о нем я соглашусь – пренеприятнейший тип. Ну да полно говорить о нем – в любом случае, я задержусь в Эллсворте еще на несколько дней, а потом отправлюсь, как и планировала, в Денвер. А раз и вы здесь задерживаетесь, то мы вполне можем еще не раз побеседовать.

***

  …Теперь, когда появились какие-никакие, а деньги, можно было надеяться, что все наладится. Зеленые бумажки стали еще не лестницей, ведущей наверх, к светлому прошлому, но ее подобием. Распрощавшись с Микки, мисс МакКарти первым делом решила разобраться с терзающим ее вопросом – приехал ли Шон к своим коллегам. Самой подходить к ковбоям она не решилась, но зато с помощью мальчишек – не тех же ли самых, что преследовали грешницу-скворешницу? – можно было за небольшие деньги узнать все необходимое и, наконец, успокоиться. Ну или напротив, получить еще один повод для беспокойства.
  Решив этот вопрос и прикинув, что до начала времени, когда игроки начнут собираться перекинуться в покер, есть еще достаточно времени, Кина уверенно направилась в церковь. Методистская или нет, она все же христианский храм – причаститься и исповедоваться, конечно, не выйдет, но хоть помолиться-то тихонько можно? Если, конечно, пастор О’Даффи не совершеннейший отморозок, считающий всех, верящих не как он, за слуг сатанаиловых. После молитвы леди собиралась поискать музыкальную лавку или, что скорее, кантину, где продается все, на что только есть спрос – пора было обзаводиться новой гитарой взамен утраченной.
  В конце концов, путешествующая одинокая леди – это одно, а обыкновенная девица, направляющаяся в другой город – совсем другой коленкор. И объясниться будет непросто, и в приличную компанию все одно не позовут. А вот девушка-с-гитарой, ищущая новое место для выступления – уже более реальная история, к тому же убирающая много лишних вопросов. Да и, чего уж греха таить, музыкой тоже можно заработать – а в текущей ситуации лишняя денежка, пускай и небольшая, точно не помешает.

  К несказанной досаде мисс МакКарти, а теперь, вернее, временно «просто Кины», с игрой не задалось – тяжело оказалось перестроиться, что столь малые для нее ставки для других игроков имеют такую же ценность, как если бы к ним добавили один, а то и два нолика. Вроде и просчитала все, и сложила оптимальную модель – а они бьются там, где по всем правилам должны были спасовать. Вроде и делаешь небольшой райз, чтобы окружающие повысили ставку – а они, coglione, пасуют! Непросто, ой как непросто привыкнуть к новой оценке ситуации – а делать нечего, приходится притираться.
  Финансовые потери от первых игр девушка, скрепя сердце, была вынуждена расценивать, как необходимые убытки на «урок» - лучше уж так, чем признаться, что некоторые уроки мистера Лэроу укоренились в ней не так уж намертво, как хотелось бы считать. Зато, несмотря на то, что суммы теперь стали смехотворными, она исправно продолжила их заносить в записную книжку – правда, наученная горьким опытом, теперь перешла на шифр, где узкие и острые листики обозначали десятицентовики, листики широкие – просто украшение для запутывания, бутоны – единицы, цветы – десятки, а розочки – сотни. Ну исчеркивает девушка страницы флоральным узором и одними заглавными буквами – это уж точно не повод назвать ее профессиональным шулером, n'est-ce pas?

  И тут судьба – вот уж не соскучишься! – выкинула новый фортель: уж чего-чего, а предложения поучаствовать в мошеннической подделке документов Кина даже представить не могла. Первым же ее побуждением было намеренно высокомерно уведомить негодяев, что она – девушка достойная, и таким низким делом и не подумает заниматься. Вторым включился голос рациональности – низко-не низко, а деньги-то нужны! Третьим накатил испуг – если согласиться, она станет уже не честной девушкой, пускай и зарабатывающей на жизнь несколько сомнительным способом, а самой натуральной criminale!
  «И все же, все же… - билась в мозгу дрянная мыслишка, - это шанс нам, милочка, сделать не один, а добрый десяток шагов вперед, к привычной жизни. Один-единственный разок – что в этом плохого? К тому же от нас только требуют написания, а не участия: а уж кто там, кому, за что и за сколько – не мое дело. Ну, попросили они написать им новый документ с другими данными – может, они хотят, например, перед друзьями похвастать, какие сделки проворачивают, верно? Не верно, конечно… Но это же не мое дело, разве не так? Это не преступление – преступно использовать заполненный мной бланк. Что же до меня, то это просто милость Господня – знак того, что я двигаюсь верной дорогой, и Он благоволит своей непутевой дочери, и так уже немало настрадавшейся. Надо соглашаться – второй раз так не повезет. Это только на разок и все, никакого преступления и в помине нет, я от этого не стану бандиткой с большой дороги или злобной мошенницей…».
  Решение было принято, оправдание найдено. Леди еще нервничала, а вот победившая Кина-с-рожками довольно отплясывала джигу с ирландкой и “скворешшницей”.

  - Господа, - подняв взгляд на мужчин, ответила она, - Господь заповедует помогать ближним своим, оказавшимся в нелегкой ситуации. Это же про вас, не так ли? Я помогу вам, как умею – и уж точно постараюсь, чтобы все вышло в лучшем виде. Однако же у меня есть несколько “но”. Во-первых, не кажется ли вам странным, если сумма будет вписана явно другой рукой: боюсь, это может вызвать подозрения, не так ли? Во-вторых, я бы не была столь уверена в своей безопасности: если Святая Дева не оборонит вас, и случится то, что никому из нас не нужно, то мистер Паркер ни за что не поверит, что автором сего опуса является кто-то из вас. А, значит, выйдут на меня, просто узнав, с кем вы разговаривали и кто для вас что-то писал. Риск? Риск. Поэтому я для вас своим почерком напишу еще одно письмо – есть же у вас любимая девушка в другом городе? Если нет – советую придумать. Случись что – вы обращались ко мне за ним.
  Выдержав паузу, Кина продолжила по-прежнему делово:
  - В-третьих, мне надо больше света и время: корректнее... правильнее, - исправилась она на более понятное собеседникам слово, - будет изобразить почерк мистера Шеппарда, а для этого требуется попрактиковаться изображать буквы так, как это делает он: знакомая фамилия, знакомая подпись скорее уверят ваших... друзей, что с бумагой все в порядке. Кстати, я бы еще хотела уточнить, могу ли я при необходимости испортить этот, - кивнула она на заполненный оригинал, - бланк? Я бы хотела для начала вывести буквы поверх уже написанных, чтобы запомнить движения.
  Ну и, подводя итог, хотела бы заметить, что, по моим сведениям, за такую помощь обычно берут десятую долю ото всей суммы, n'est-ce pas? Я же полагаю, что, с учетом обозначенных рисков, справедливой будет цена в сто долларов, из них десятку сразу. Заметьте, цену я называю, еще не зная стоимости сделки, но предполагаю, что она всяко больше тысячи. Однако ж я за десятой частью не гонюсь, и удовлетворюсь названной суммой: так будет правильнее для всех нас. Замечу еще, что я верю, что вы люди, держащие свое слово, и гарантий никаких не прошу, доверяя вам. Итак... Что вы думаете, господа? Сможем ли мы прийти к компромиссу?

  Задачка выглядела непростой, но у Кины уже был план: подложив чистый лист, с нажимом пройтись по имеющейся купчей, неспешно повторяя текст, а потом потренироваться сначала поверх “продавленного”, а потом уже на обратной стороне, в изображении самых сложных для копирования элементов и, в первую и главную очередь, подписей, как наиболее важного элемента. Как только результат покажется приемлемым, тогда можно написать образец купчей на чистом листе, и только после того, как эта работа будет казаться похожей на оригинал, можно, помолясь, приступить непосредственно к созданию оригинала – для начала без подписей, которые нанести в последнюю очередь после еще нескольких попыток на свободной бумаге. И уж потом, удостоверившись, что все получается так, как надо, финализировать купчую.
  Таким образом, спорным оставался только вопрос цены – подняв ее вдвое, мисс МакКарти справедливо ожидала, что мужчин это может не устроить, и была готова торговаться, мысленно поставив для себя нижний порог в семьдесят долларов: чтобы и заработать хотя бы полусотню, и компенсировать проигранное.

  Густое, вязкое, как кисель, сомнение не отпускало дочь Гудлейва, задумчиво посмотревшую вслед указующему персту девочки, чье имя было так похоже на имя доченьки воительницы. Немая девочка знала о мертвецах – но что это знание давало ей, Ревдис, пытающейся понять, милость асов или проказу альвов они держат в руках? Да и тропка нехоженая – ведет ли она прочь от мертвецов и вон из этого заколдованного пятачка, или стелится прямо в засаду? Ах, если бы она была проницательнее, если бы ее сердце чувствовало подвох до того, как тот обретет плоть и с размаху двинет по мордам! Но такого чутья, что славили висы, у нее не было, и посему оставалось только принимать такие решения, которые были бы в полном согласии между верящим неизвестной сердцем и сомневающимся, опасливым разумом.
  Если послушать Кэйу и покинуть это место без трудностей и предательств, останется неведомым, кто сотворил ту злую волшбу, что погубила трех ясеней битвы – живое ли создание или мертвый холод. Так ли это плохо? И да, и нет – с одной стороны, они лишаются шанса на голову укоротить возможного преследователя, мешающего им пройти к вельвам, с другой, если смерти хирдманнов не связаны со словами ярла, данными ее дружине, они не будут отвлекаться на препятствия на пути к важнейшей из всех целей.
  Загадки, загадки, сомнения и неуверенность… Словно Локи решил поиздеваться над ними, заставляя выбирать с завязанными глазами из двух возможных зол!

  Тем временем Кователь и Чтец следов единогласно решились попробовать последовать за девочкой, не желая упускать шанс вырваться из проклятого круга – и она не могла их осуждать за подобный выбор, ибо сама скорее склонялась к тому, чтобы рискнуть. А вот Бьёрн, по-прежнему недовольный, продолжал вызывать недоумения, вновь озвучив то, что и без того уже недвусмысленно объявил ранее. Желает напомнить всем, что он против, или пока что еще не совладал с чувствами? «Наверное, - решила дева щита, - последнее: не такой он муж, чтобы взращивать и лелеять обиду. Мужчины… Им надо сначала перебеситься, а потом уже начинать думать логично – такова их ярая природа».
  Тем временем сама она все медлила с ответом, пытаясь найти подсказки в стылом лесе вокруг. Наконец, взъерошив пальцами волосы за ухом и подергав ворот, словно ставший на миг удавкой, так и не нашедшая ответа Бабочка все же высказалась:
  - Рискнем. Кэйя первая, за ней я. Бьёрн следом, потом Ингваар и Гейра, Лешат прикроет нам спины. Думаю, так надежнее всего. И, - склонив голову по-птичьи на бок, она посмотрела на следопыта задумчивым, словно подернутым мороком взором, - когда все закончится – ты придешь сюда не один, воин. Если останется, кому с тобой приходить…

  Распрямившись и похрустев шеей, она пошла за своими вещами, попросив Бьёрна пройтись с ней – буквально на пару слов. Идея воительницы была проста и незамысловата, и не зря она попросила могучего кормителя воронья идти вторым. Не планируя извиняться и оправдываться, она собиралась попросить мужчину, как самого недоверчивого и настороженного, а значит, наиболее бдительного, посмотреть, что будет твориться вокруг, когда они пойдут по тропке, как будут вести себя девочка-в-белом и сама Ревдис. И если муж несгибаемый увидит, что его соратница, не говоря ни слова, самоуверенно идет в морок или какую топь, то могучим броском дрота не позволит свершиться губительному шагу – а потом не пустит и остальных соратников.

  Пухленький Тагор был совершенно точно давно и безнадежно пьян: присмотревшись к мужичку, Скай убедилась, что ближайшие пару дней он точно не переодевался – костюм был мятый, со следами крошек и пятнами на манжетах. Да и запашок был характерный: если он и прикидывался, то к созданию образа подошел со всей тщательностью, откровенно избыточной для того, чтобы предполагать совершенно незнакомой девушке криминальное знакомство. Заплетающимся языком Тагор, культурно рыгнув в сторону, посокрушался, что и у него финансы поют романсы: из-за привычки жить на широкую ногу, неумения вовремя остановиться в казино и парочки досадных ошибок на ставках.
  Озвученные собеседницей установки поддержал двумя руками, сообщив доверительно, что у него тоже есть «принс-сипы», и это выгодно отличает его – и Скай, само собой – ото всякой мелкой шелупони без совести и морального компаса. И, уж раз они такие стойкие в своих убеждениях, то и заход к патрону, о котором пьяница упоминал с неизменным закатыванием глаз и таким поцокиванием языком, словно он обсуждал вкуснейшее блюдо, надо обставить так, чтобы тот понял, что к нему явилась на пообщаться серьезный человек, а не какая-то мелкая сошка, которых на Радже и так, как блох на собаке. За подобной сентенцией, прерванной разок кромким иканием, последовала вполне ожидаемая просьба:
  - М'ему патрону надо вручить подарок. Хар-роший пода-арок! И я знаю, как его добыть: у нужных людей все найдется, в том числе и то, что он пока еще не успел пр'купить. Отстегните мне от щедрот пятьсот, - посмотрев на кинжальный взгляд Скай, пьяница снова икнул и, вжав голову в плечи, торопливо поправился, - тр-р'ста тронов, я все добуду и от вашего имени вр'чу! П'нимаете, - извиняющимся жестом развел он руками, - мои комта… коста… кон-так-ты с незн'комцами не общаются, и вам самой не выйдет прикупить, никак не выйдет. К тому же мне лично они дадут ски-идочку, хар-рошую такую! Таш-што я сам в организую и свяжусь с вами к завтр'шнему вечеру! По р'кам?

  Разговор с представившимся Джошем блондином вышел короче – тот спокойно выслушал тираду Скай и невозмутимо пожал плечами, уведомив, что тогда пока что и говорить не о чем. Но если появятся новые темы для продолжения старой беседы, то девушка всегда может явиться сюда… в белом платке на шее, допустим. А там уж ее сами найдут те, кто выслушает реальные предложения, а не надежды и возможности.
  На этом Джош и отчалил, не удосужившись даже попрощаться – только смерил девушку внимательным колючим взглядом. Нехорошим таким, оценивающим, словно прикидывал, сколько та стоит, как товар. По его словам, по его повадкам и привычке себя держать авантюристка могла сделать вывод, что тип, общавшийся с ней, опасный малый. Он был явно не из тех, кто сам взрезает горло тем, кто ему не понравился, а скорее из тех, кто без зазрения совести платит тем, кто сделает грязную работу вместо него. При условии прямо-таки явной мнительности и злопамятности Джоша было понятно, что список, на что он может закрыть глаза, если его обидят, весьма скуден.
  Впрочем, пока что не о чем было беспокоиться – на хвост блондинчику Скай пока еще не наступила.

  …Но местная уголовшина местной уголовщиной, выходы на нее – выходами, но и о задании аколита не забывала, решив для начала установить персоны продавцов гладиаторов в наверняка уютненький, но почему-то требующий нехилой такой охраны «Ориент». Почесать языком пришлось знатно, да и настучать по загребущим лапчонкам, желающим состричь бабок за нихера – тоже. Но язык – он до Терры доведет, было бы желание и умение. Часа полтора просеивания местных завсегдатаев, самозваных знатоков и фанатов гладиаторского искусства, и вуа-ля – четыре имени продавцов у Скай в кармане, или, вернее, в голове.
  Ажно семерых не самых плохих парней отжалели Иллавариси, от чего их рейтинги серьезно упали, еще с двумя расстался Картер – но для него проданные были посредственностями, и вряд ли такой мелкой сделкой занимался сам ланиста. По одному гладиатору ушло от неких Пармара и Чу, но если первый в неформальном рейтинге своей профессии болтался где-то в середине списка, то второй, продавший Деви Чериан здоровяка-огрина, только недавно оказался в нем. По слухам, Чу раньше был «серым» ланистой, чьи гладиаторы участвовали в таких боях, которые даже на весьма либеральной Радже были под запретом. И вот теперь, скопив деньжат, этот Чу решил, что пора бы обзаводиться еще и уважаемым в обществе статусом. Пока его люди никакими особыми заслугами себя не проявили, всегда доходя не выше, чем до второй половины первой десятки, но это, как считали «эксперты», вполне могло быть следствием того, что новичок выжидал, чтобы к его имени, или, вернее, прозвищу, зрители привыкли, и стали относиться как к одному из равных, а не хрену с горы.

  Но не только нужными сведениями порадовали Скай Корни: самих боев девушка за вытрясанием информации из публики почти не видела, но дружные крики, скандировавшие «Гек-тор», «Гек-тор», разобрала вполне четко – а значит, получила незапланированную прибыль! Явившись к букмекеру и отстояв очередь среди таких же счастливчиков, авантюристка получила свою выплату – за вычетом процентов – грабительских, как и следовало ожидать – ей на руки досталось ровно полсотни тронов: фактически, аколита отбила свои затраты на поиск продавцов – мелочь, а приятно.
  Теперь оставалось только понять, на беседу с кем спустить «экономию» - наверняка все ланисты сейчас на месте, и хозяева проигравших наверняка не откажутся от небольшого приработка за пару-тройку предложений. Ничего же тайного в деловых отношениях с Деви Чериан нет, не так ли?

***

  - Спасибо за ваш прекрасный и благородный порыв, господин Эр, - против воли улыбнулась девушка, тронутая искренней реакцией собеседника, - Не перевелись еще благородные люди, думающие о большем, чем своя мошна и влияние семьи! Я должна была это сразу понять, когда вы спросили меня о возможности раскрыть себя: уже это показывает, что ваша душа рвется из оков унылого быта к чему-то горнему, и вы ищете себя не в еще большей низости, а в стремлении к совершенству.
  Выступая с этим панегириком благородству, мисс Клиффорд-Бриггс вся раздухарилась, разрумянилась, даже голос стал проникновеннее, но стоило ей вспомнить, что послужило причиной такого бескорыстного предложения, она снова погрустнела, горестно вздохнув.
  - Простите мне эту вспышку, господин Эр: такая откровенность и такое достоинство редки на Радже, где продается и покупается буквально все. Но я бы ответила чернейшей неблагодарностью, если бы согласилась использовать ваше чувство справедливости в своекорыстных целях…

  Кажется, это было не кривляние и не набивание себе цены, а вполне честное нежелание обременять другого человека своими проблемами: не самая часто встречающаяся черта, будем откровенны. Натаниэль, как того требовало его амплуа и долг аколита, продолжал настаивать, мисс Эвелин – возражать, но апеллирование к чести и мужскому достоинству, не позволяющими взять слово назад, одолели девичью стеснительность. Сестра покойной, не найдя новых аргументов, сплела пальцы в замок и, вздохнув, капитулировала:
  - Раз вы так настаиваете… Я расскажу вам свои подозрения и пойму и не буду в обиде, если вы сочтете в подобной ситуации невозможным помочь мне чем-то еще. Но, поверьте, ваши слова поддержи, ваше искреннее участие – это уже значит немало для меня. Подозрения и домыслы мои шатки, - она нервно поправила выбившийся локон, совершенно забыв об оставшейся перед ней еде, - и больше основаны на знании Бетти, чем на логических выводах.
  Сестренка ушла к Нему от разрыва сердца – в прямом смысле, все сосуды, все кровотоки, к нему ведущие, в одночасье лопнули. При этом на лице ее застыло выражение неописуемого, первобытного ужаса, словно, словно… - она покачала головой, - я даже не знаю, с чем сравнить. Такого просто не бывает! Но… военный медик, осмотревший бедняжку, предположил, что гибель была вызвана кристаллическими наркотиками, разорвавшими своей плотной текстурой сосуды, и потом окончательно растворившимися в организме. Передозировка, то есть! Но Бетти не была наркоманкой – она, если и позволяла себе… э-э-э, расслабиться, то всегда очень осторожно и понемножку. Ба и кристаллические наркотики – это само звучит опасно. Я уговорила отца вызвать священника, - мисс Эвелин потупилась, - ну, на всякий случай, если она в своих изысканиях случайно нашла что-то не то: так-то она не была какой-то там культисткой, поверьте! Но и святой отец сказал, что не видит на ней следов порчи и какого-то аналогичного воздействия. Все решили, что она умерла от наркоты, и только я не поверила…
  А потом я докопалась, что схожим образом умерло еще несколько молодых людей, и каждый раз их смерти признавались естественными. А я вижу в этом закономерность, только не пойму, какую. Вроде, погибшие и не связаны тесто друг с другом, и выгоды от гибели большинства из них никому нет – Бетти никому не мешала! – а идентичный почерк прослеживается. Я думала нанять детектива, но, - девушка нервно мяла белый манжет, - решила, что это пока преждевременно. Если есть убийца, и он узнает, что его ищет профессионал, Император ведает, что он сделает.
  А я… Тарок не дает ответов, глубокая медитация тоже, и я пытаюсь только объять необъятное слабостью своего разума. Пока что, - снова глубокий вздох и ссутулившиеся на миг плечи, - безрезультатно.

***

  Вскоре после того, как Альвий покинул форпост порядка и закона на Радже, на вокс пришло короткое сообщение от Лотты с указанием адреса и странной припиской D-243. Тайна «шифра» раскрылась сразу же после того, как аколит проверил адрес в инфосети – им оказался здоровенный, в пару кварталов величиной, торговый центр на окраине Средних кварталов, а номер, соответственно, обозначал магазин верхней одежды. Так как времени передачи не было, бывший арбитр здраво решил не медлить и, остановив ближайшего рикшу, отправился к месту встречи.
  Центр с сомнительным названием «Дары Империума» встретил мужчину огромной толпой и буйством красок на витринах, где продавалось, кажется, все, что может только прийти в голову покупателю, у которого есть лишние троны в количестве, равном квартальной зарплате какого-нибудь работяги. Непривычно яркие надписи зазывали купить то или иное, покупатели шумно торговались с продавцами, нагруженные сервиторы тащили покупки за хозяевами, со всех сторон лилась разнообразная создающая какофонию музыка…
  Где-то в стороне, забравшись на борт фонтана, вещал какой-то оборванец в рясе: толи нищенствующий клирик, толи простой фанатик, обещая всем скорую гибель за то, что они думают о довольстве плоти, а не о душе, призывая покаяться и отринуть культ вещей. Проповедника в основном не слушали, но и «попросить» не пытались – рядом с ним подпирали стену несколько крепких парней из фратерис милиции.

  Путь Юлия лежал на четвертый надземный этаж, в сектор «D». Миновав заставленную стульями и столами площадь, на которую выходили вывески доброй полусотни едален, он прошел мимо магазинов с женским бельем и, свернув за очередной угол, остановился у искомого номера «243». Долго ждать не пришлось – заметив потенциального посетителя, из лавки верхней одежды вышла какая-то скромная светловолосая девица в очках, одетая в простую белую блузу и строгую юбку-карандаш, несущая объемистый пакет. Как ни странно, она остановилась перед аколитом и, дежурно улыбнувшись, передала пакет ему со словами:
  - Ваш оплаченный заказ.
  По этой улыбке Альвий и узнал за макияжем и прочей маскировкой Лотту. Инквизитор же, вежливо поклонившись, скрылась обратно за стеклянными дверьми лавки, подойдя к замершим в нерешительности покупателям – дородной матроне и ее высокому крепкому сынку, выглядящему донельзя уныло: судя по всему, выбор одежды для подростка дама почитала исключительно своей обязанностью.
  В переданном пакете оказалась стильная кожаная куртка-авиатор, естественно, по мерке аколита. Мало того, в подкладке одежки был сделана не прощупываемая снаружи внутренняя кобура, а в самой коже пропущены армированые волокна – от пули не защитят, но против вооруженного ножом противника можно выгодить безбоязненно. В одном из карманов оказалась искомая легатура и короткая и емкая записка от Лотты: «Дома поговорим!». Ни пояснений, ни уточнений – догадайся, мол, сам.

  Дезидери пока не отвечал, так что легат с чистой совестью отправился в главный офис планетарных сил правопорядка. Бардака там, как выяснилось, было, конечно, навалом – арбитрат по сравнению с местными выглядел, как монастырь со строгим уставом рядом с борделем. Поняв, что в очереди за справкой можно стоять до сошествия Его с Золотого Трона, Альвий материально попросил о помощи одного из местных сотрудников, и был перенаправлен в кабинет на третьем этаже. Там его выслушали и отправили на второй этаж, откуда снова на третий. Пришлось снова открывать кошелек, чтобы попасть на прием в отдел лицензирования. Там уже арбитр сразу предупредил, что за срочность готов поддержать блюстителей закона материально, и узнал, что выдача лицензии требует или полутора десятков справок и трех месяцев на проверку, или – абсолютно легально причем! – полутысячи тронов и трех дней на проверку самого будущего детектива и всех его сотрудников. Чиновники от правоохранителей вручили визитеру официальный шаблон заявления, реквизиты бюджетного счета для перечисления средств и перечень подлежащих оформлению бумаг. Если будет принято положительное решение, детектив и его сотрудники должны были явиться в офис для прохождения медицинского освидетельствования и полиграфа, предоставив свои I.D. для проверки по криминальной базе. Если все будет в порядке, то через три дня после прохождения тестов выдавалось гербовое свидетельство на право заниматься детективной деятельностью. Налогооблагаемой, само собой.

  Со всей этой беготней до встречи с эмиссаром Шульц-Нейманна оставалось всего четыре часа. Можно было зайти куда-нибудь поесть и передохнуть, можно было проверить парк на предмет возможных проблем, можно было потрясти на предмет убийств золотых мальчиков и девочек энфорсеров, благо вот они, вокруг «работают», а можно было попробовать взяться за новую ниточку в расследовании.

  Спокойствие и сдержанность, безмятежность и невозмутимость… Я – парящая над плечом бабочка, я – распустившийся цветок на тонкой ладони, я – тень от можжевельника, что распустился под дубом. Я спокойно жду, когда все закончится – или начнется, это как уж посмотреть.
  Ага, щаззз. Именно вот так, с тремя «з» в конце. Для этого надо быть как минимум Бьянкой, а еще лучше – какой-нибудь книжной молью, бледной и сутулой, чтобы сохранять терпение в ситуации, подобной моей. Кто-то лезет к целительнице с вопросами, отвлекает ее, под руку спрашивает. Кто такие Искры она не знает, селючка – из какой только деревеньки такое чудо вылезло? Могла бы – возмутилась бы в слух, приструнила бы излишне болтливую тетку: я все же солдатка, имею право! Могла бы – хоть зубами бы заскрежетала в бессильной злобе. Но мне не доступно ни-че-го: все мое недовольство столь же богато эмоциями, как у пенька, в землю вросшего.
  «Ладно, - думаю, - сейчас поднимут, и поблагодарю их. Пускай болтают о чем угодно – только бы исцелили. Мне Надо жить ради Бье – и ради мамы и ее слов. Ну и ради себя самой, бедняжки, не без этого».

  Вот и лежу я, как дура – ни или как покойница, до которой мне с такой скоростью лечения, кажись, ближе. Извелась уже вся: силы были бы, ерзала так, словно мне червяк меж полжопков заполз. От нечего делать уже пою, чтобы хоть как-то занять мозг – молча, конечно же, сама для себя. Я, оно конечно, не бардесса, но маненька умею. Вот и мурлычу – не что-то боевое, естественно – этого мне хватило, а что понежнее да поприятнее:
У моей любви золотые кудри,
У моей любви золотые руки,
У моей любви золотое сердце
И ветер в голове.
В домике моем теплая печка,
На руке моей просто колечко,
За окном лес, под окном речка,
На столе свечка, по углам тень.
А моя любовь бродит по свету,
Почему-то там где меня нету,
У меня зима, у нее лето,
У нее ночь, у меня день.

  И тут меня решили уморить ко всем демонам – за что, спрашивается? Ощущение было такое, словно я жидкого огня хлебнула, и он меня сейчас выжигает изнутри. Слезы – я-то думала, их не осталось – из глаз брызнули, как из фонтана, а сами глазоньки мои, казалось, сейчас лопнут. Внутри все полыхает, потроха в узлы скручиваются, словно клубок змей, так и норовящих наружу выбраться, даже промежность болит, словно меня кочергой отодрали. Раскаленной, естественно – и это я еще не упомянула о легких, наполнившихся иголками, и головушка, похожей на куриное яйцо под молотком.
  Еще то удовольствие, в общем.
  Все мысли мигом вылетели – остались только бешенная боль и желание немедленно сдохнуть: и срать я хотела на все остальное. Только начала вдыхать воздух маленькими порциями, примерно такими, как деточка-кадеточка с первого года самогон учится пить, как эти садистки решили меня добить окончательно. Предубеждение у них, что ли, против Искр? А я бы и рада держать тон – гордость же! – да так херово, что все самоуважение мигом растворилось, как в кислоте. Внутри все полыхает, утробу без ножа режут – куда там этому муделю-копейщику, гортань мне вскрывшему: то были еще цветочки, а ягодки – вот они, жри, Сита, полной ложкою! Ну все, понимаю, писец рысенку, больше бегать не будет…

  Так было неимоверно больно, что я вцепилась руками в брюхо и съежилась вся в позе эмбриона, задыхаясь в проглоченном на вздохе кашле. Вдохнуть пытаюсь, ничего сквозь пелену слез не видя. Лбом о коленки бьюсь, чтобы хоть как-то ощутить, что я еще на этом свете. Снова вдыхаю судорожно, прерывисто, заходясь в полустоне-полудоханье. Кислород поступает в мозг, и я инстинктивно, не думая, судорожно дышать начинаю, чувствуя, что меня все же еще не уморили, не смотря на все старания.
  - С-сука! – звучит чье-то хриплое, каркающее ругательство.

  И только тут до меня дошло, что произнесла это я. Мало того, что произнесла – я двигалась! Сама, а не как тряпочка в чужих руках! Попыталась улыбнуться и рыпнуться вверх – тут же виски как шилом пробило, так что я со стоном опрокинулась назад, снова долбанувшись многострадальным затылком о койку.
  -…ать! – только и хватило меня просипеть.
  Снова лежу, как и минуту назад. Действие препарата – «с правой», я его вспомнила! – потихоньку ослабевает, и возвращается умение думать хоть о чем-то, помимо боли. Правда, слабая я, как котенок, но живая зато – это уже победа.
  - Бьянка… - шепчу одними губами, не открывая глаз, кривясь от боли во всем теле. – Говорила же, что никогда не умру… - раз уж я худо-бедно цела, то сестренку надо подбодрить, а слова – максимум, на что я сейчас способна.

  Пулемет, наконец, с веселым, уверенным колочением начинает работать по наступающим с фронта джапам. Вернее, как убеждается чуть приподнявшийся над краем воронки лейтенант, в направлении джапов, которые, наплевав на все, что рассказывали о них, ни в какие банзай-атаки не кидались. В итоге очереди рыхлят песок, выбивают крошку из руин, причесывают растительность, но вряд ли попадают хоть в кого-то. Досадно? Не без этого: но даже такая стрельба – а лучшей ждать и невозможно, Парамаунт и так выкладывается по полной – более, чем полезна – интенсивность стрельбы по переднему краю стихает, а пехота микадо перестает действовать столь же решительно, как и прежде.
  Над головой свистит теперь уже постоянно – всем пулям не успеешь поклониться, а следить за ситуацией надо. Приходится рисковать, высовываться, стараться за короткое время увидеть как можно больше: в первую очередь, новую угрозу или возможную слабину своих. Больше всего Манго переживает за барак Хобо: да, оттуда не начали стрелять по морпехам, но что там происходит? Могут ли они еще держаться? Да и с Сиреной и его людьми неизвестно что творится… Тяжело, тяжело быть без информации – а получить ее сейчас никак не возможно. Остается только надеяться, что сержанты справятся.

  А японский пулемет все строчит, заставляя нырнуть ниже и уткнуться лицом в песок. Ротный морщится, кулаком раздраженно ударяет по земле – куда только делись хваленое спокойствие и выдержка? Он видит, как наяву: сейчас контр-стрельбой неприятель заставит замолчать Парамаунта, а там снова нанесет удар.
  «Лучше бы это были латиносы, - зло думает лейтенант, - они более предсказуемые и более понятные, чем эти, узкоглазые. Сейчас если прорвутся хоть где-то, то черта мне лысого, а не утверждение в должности – если вообще будет, кого утверждать или нет. Да уж, сестренка, знала бы, как я вляпался… М-морпехи… Нет, надо было идти во флот. Ага, и узнать о Перл-Харборе первым. Что же за невезуха-то…».

  Стрельба смолкает. Офицер поднимается над краем аккуратно на ладонях, готовый в любой момент плюхнутся на грудь и ящерицей сползти назад. Раз вражеского пулеметчика прижали, самое время осмотреться, пока тот не очухался. Справа тихо, слева тоже, да и в центре, вроде бы, все спокойно – паршивым таким спокойствием, которое вот-вот снова взорвется пальбой.
  Манго вжимает голову в плечи, инстинктивно ожидая очереди, но ее все нет. Удар сердца, еще один, и еще, еще… Японцы молчат, словно издеваясь. Донахъю кусает сухие губы, бормочет: «Ну давайте, не томите, м-мать, продолжайте, макаки…». А никто не продолжает. И вместе с этим затишьем приходит понимание, что враг не справился, а они устояли. Устояли, черт побери! Своей стойкостью и его грамотными приказами выдержали злую, страшную атаку по всему фронту!
  Ротный вытирает взопревший грязный лоб, на часы смотрит, кивая сам себе. Вытаскивает из кармана сигарету, закуривает и глубоко затягивается, блаженно прикрыв глаза. Хочется вот так вот курить и не делать ровным счетом ничего, отдыхая, переводя дух и восстанавливая уверенность в собственных силах. Да вот только отдыхать нельзя – Ами очень не кстати напомнил о себе и о приказе. Тьфу ты, не Ами – Джордан: комбата-то подстрелили, д-демоны! В общем, не столь важно, кто распорядился – указание есть, и его надо выполнить, или хотя бы попробовать выполнить. Если бездельничать, если окапываться, не пытаясь даже взять вторую линию бараков, то повышения можно не видать, как чувства юмора у этого мрачного огнеметчика – а оно ой как полезно будет на гражданке!
  Офицер поднимает глаза к чистому, восхитительно прозрачному южному небу, такому красивому и безразличному, и выдыхает в него густой клуб дыма, чувствуя неимоверное, острое никотинное блаженство. Губой дергает в нервном подобии улыбки – и все-таки они живы! Подбирается к Клонису и пулеметчикам, раскрытую пачку протягивая:
  - Мы молодцы, налетайте! Анджело, - бросает он короткий взгляд на комвзвода-один, - приказ еще не исполнен, мы обязаны контратаковать.
  Паузу делает, давая Клонису возможность высказаться и скупо обсудить подробности. Медлить нельзя, и надо воспользоваться передышкой сполна. Хотя бы просто пощупать, попробовать японцев на зуб, а там или разгрызть их, как орех, или доложиться, что имеющихся сил для наступления не достаточно.
  «Прорыва, - поправляет он сам себя, - Как там говорит старая военная максима? Прорыв не терпит перерыва? Именно так!».

  ...Обсудив с Анджело приблизительный план действий, Фрэнсис подозвал Дроздовски:
  - Слип, ползи или перебежками к Блондину, узнай ситуацию у него и передай, чтобы по возможности поддержали нас фланговым огнем, хоть по тому же бараку напротив Хобо. Потом ко мне.
  Следующей жертвой лейтенантского внимания стал тихий, как мышь под веником, Москит, у которого до сих пор в глазах плескалась бесконечность. Ротный помял пальцами папиросу, прикинул, что делать с живым, но бесполезным телом, и съехал на дно воронки к бойцу:
  - Морпех! Морпех! Ты меня слышишь, Москит? Ползи к Милкшейку, помогать ему будешь, - он потряс парня за плечо, повторил раздельно и максимально уверено, - Ползком. К санитару. Присматривать за раненными.
  Подняв голову, он окликнул ангела-хранителя пострадавших:
  - Милкшейк, принимай Москита! У него рассудка помрачнение, пускай помогает тебе, пока в себя не придет!
  Пошел-пошел! Раз-два, раз-два! - дернул он подчиненного за плечо, направляя его к цели.

Они пройдут — расплавленные годы
Народных бурь и мятежей:
Вчерашний раб, усталый от свободы,
Возропщет, требуя цепей.
Построит вновь казармы и остроги,
Воздвигнет сломанный престол,
А сам уйдет молчать в свои берлоги,
Работать на полях, как вол.
И, отрезвясь от крови и угара,
Цареву радуясь бичу,
От угольев погасшего пожара
Затеплит ярую свечу.
Молитесь же, терпите же, примите ж
На плечи крест, на выю трон.
На дне души гудит подводный Китеж —
Наш неосуществимый сон!

М. Волошин

Часть I.
Архангельск. Эклипсис левого пути, рассвет диктатуры

  К восьмому сентября тысяча девятьсот восемнадцатого года политические волнения в Архангельске совершенно прекратились: эсеры, частично кооптированные в правительство, предпочли худой мир доброй гражданской войне внутри гражданской войны, меньшевики из профсоюзных лидеров, пытающиеся устроить массовые забастовки, были на недолгое время не без помощи британцев арестованы, а оставшиеся большевистские подпольщики предпочли выждать и нанести удар тогда, когда это будет выгоднее, пока что сосредоточившись на том, чтобы не дать тлеющим огонькам народного недовольства потухнуть.

  Новосформированному белому правительству, консолидировавшему правые и левые антисоветсткие силы, пришлось с переменным успехом учиться компромиссам, чтобы не погрязнуть в бесконечных дебатах. Во многом соглашения достигались за счет разумной позиции Николая Васильевича Чайковского, «дедушки русской революции», и текущего председателя Временного правительства Северной области. С одной стороны, он сдерживал своих однопартийцев от слишком резких попыток контролировать дела внутренней безопасности и, в первую очередь, армию: так, например, была отклонена весьма спорная идея ввести в войсках новую должность, калькированную у идеологических противников – военных комиссаров. С другой стороны, Николай Васильевич стеной встал на пути попыток «армейской» партии пересмотреть вопросы перераспределения частной собственности, понимая, что люди ни за что не вернутся к довоенным порядкам.
  Стоит заметить, что и внутри самого эсеровского лагеря оказалось немало противоречий: большая часть министров принадлежала к левой ветви партии, но оставшиеся в меньшинстве правые эсеры, поддерживаемые кадетами и военными, явно не собирались останавливаться на достигнутом. Их лидер – беспринципный и самоуверенный Максимилиан Максимилианович Филоненко, бывший офицер, бывший комиссар Временного правительства и хороший знакомый Керенского, был твердо намерен шаг за шагом отвоевывать власть для себя, любимого. В этом ему помогал Степан Яковлевич Миллер, который, хоть и был недоволен своим лидером, но был вынужден следовать его политической канве, потому что без поддержки Филоненко быстро бы распрощался с министерской должностью и не смог бы никаким образом своей Родине, погрязшей в кровавом вальсе.

  Лидер мятежников, капитан второго ранга Георгий Ермолаевич Чаплин, стал главнокомандующим всеми русскими белыми войсками северного фронта, с энтузиазмом приступив к формированию трех пехотных полков. Не без помощи правых эсеров и англичан он смог договориться и с Мурманским краевым Советом во главе с бывшим большевиком Алексеем Михайловичем Юрьевым, после чего Муранский край официально вошел в состав Северной области, а из краевых войск, возглавляемых бывшим штабс-капитаном Александром Васильевичем Гапоновым, было образован второй Мурманский пехотный полк.
  Отныне на фронте вместе с солдатами союзников сражались не только немногочисленные русские добровольцы, но и кадровые части Северной области, что позволило сместить фронт несколько южнее, чем это произошло в реальной истории. Кроме того, белые части сразу начали формироваться на принципах армейской дисциплины, а все нелояльные и проблемные кадры отсеивались. Так как сам Север был небогат на людские ресурсы, основным источником пополнения стали пленные большевики – и не в последнюю очередь те, кто был захвачен в плен под Обозерской англо-американо-французскими силами под началом локал-лейтенант-полковника У. Поллока.

  Однако же, не смотря на ряд успехов, общая картина продолжала оставаться нерадостной. Главнокомандующий Чаплин, ставший ведущей персоной Северной области, определенных политических взглядов не имел, придерживаясь позиций абстрактного монархизма. На вопросы о том, что будет дальше, когда красные будут изгнаны, он отвечал: «Час пробьет, светлое будущее наступит и, как встарь, в сердце Страны, в освобожденной Москве, свободный Русский Народ изберет себе достойное правительство». Такое «непредрешенчество» устраивало далеко не всех как во властных эшелонах, так и в народе, и добиться внутренней стабильности и сплоченности белым не удалось.
  Но это было только одной проблемой, хотя и весомой. Главной неприятностью стала полная политическая зависимость Георгия Ермолаевича от его английских союзников, которые теперь опосредованно стали управлять архангельским осколком прежней России. Британцы во главе с генералом Пулем и полковником-контрразведчиком Торнхиллом смогли оттеснить на второй план дипломатический корпус Антанты, и теперь послы, склонные поддерживать скорее эсеров, чем монархистов, уже не имели прежней силы и возможностей.
  Как следствие, британцы смогли навязать новой пока-еще-не-колонии достаточно неприятные договоры, выступив заимодавцем для Правительства и получив контроль над перевозками из Архангельского порта, после чего принялись беззастенчиво заниматься лесодобычей прямо-таки в промышленных масштабах. Неприятно, конечно, но все могло бы быть гораздо хуже, если бы не успех одного из адъютантов Чаплина – ротмистра Рауш фон Траубенберга, сумевшего сохранить похищенный мятежным Беломорским конно-горским отрядом золотой запас губернии и советских органов власти. За счет возвращенных денежных средств правительство смогло не только чуть улучшить условия жизни чиновников и рабочих, в основном портовиков и железнодорожников, но и заняться торговлей не в кредит, а за твердую валюту.

  Власть в Северной области поменялась, и белая армия стала более крепким противником, чем была раньше. Но угли недовольства в тылу как тлели, так и продолжают тлеть, причем их стало даже больше. К тому же теперь свою волю правительству Области навязывают англичане, у которых, как известно, «нет постоянных союзников, а есть постоянные интересы». К чему это приведет? Покажет только время…



А что же наши герои?

Белая гвардия, путь твой высок...

Константин Александрович Рауш фон Траубенберг

  Ярко проявивший себя в день бескровного переворота ротмистр Константин Александрович Рауш фон Траубенберг был произведен в подполковники и назначен офицером для особых поручений при персоне главнокомандующего: должность ни капли не синекура, но зато дающая немало автономности по сравнению с обычными штабными должностями. Вот только к этой ложке меда была подана и здоровая такая бочка дегтя под названием «бывший Беломорский конно-горский дивизион» - орава диких кавказских горцев, о дисциплине и чинопочитании имеющих весьма смутное представление. Убив на дуэли их командира ротмистра Берса, прирожденного авантюриста, Константин Александрович «наследовал» у него командование этой беспокойной и склонной к самоуправству частью.
  Держать кавказцев в городе было опасно, и Чаплин благоразумно решил направить их с глаз долой, из сердца вот – на фронт, в Шенкурский уезд. Как командир, подполковник Рауш фон Траубенберг был направлен с ними, однако при этом, за счет своей второй, штабной должности, имел полное право по необходимости появляться в Архангельске, взваливая командование своими разудалыми подчиненными на заместителя. Статус человека, близкого к Чаплину, позволял ему опосредованно влиять на политику, но зато ожидаемо привел к ссоре с эсерами – те видели в молодом бароне идейного монархиста и опасались, что он вместе с Чаплиным может устроить новый заговор, на сей раз уже чисто монархический.
  Частная же жизнь гвардейца стала жертвой слухов: чей-то злой язык начал распространяться о том, что Константин Александрович-де, ухлестывают за баронессой Мёдем, персоной падшей и предосудительной. Одни поговаривали, что офицер взял ее силой, как трофей, прикончив ради этого на дуэли Берса, другие же утверждали, что барон настолько потерял голову от этой m-dame, что даже собирается взять ее в жены. Что из этого правда, и правда ли хоть что-то, знали только жертвы сплетен.
  Бывший лейб-кавалерист выбрал себе непростой и тернистый путь, на котором ждет множество трудностей и искушений, и одному Богу ведомо, как он закончится.

Мария Карловна Иессен

  Волею коллежского асессора Михаила Константиновича Рындина, начальника контрразведки Северной области, Мария Карловна Иессен и ее подруга, Вера Антоновна Данилевич, занялись расследованием действий спекулянтов, подозреваемых в большевизме. Пока они собирали информацию, задержанных перевели из контрразведки в губернскую тюрьму, куда вскоре заявились и девушки для повторного допроса одного из задержанных – латыша-кочегара Петра Ансовича Балдориса.
  Главный следователь тюрьмы, Иван Филиппович Судаков, бывший начальник Нерчинской каторги, почти неприкрыто предлагал применить пытки к арестанту, но барышни отстояли несчастного. В итоге стороны сошлись на необходимости обыскав доме Балдориса, который не выявил никакой связи латыша с красным подпольем. Тюремщик был явно раздосадован, злился, но был вынужден согласиться, что Петр Ансович и другие спекулянты не являются большевиками, и, следовательно, выходят не только из ведения контрразведки, но и из его, Судакова, цепких лап.
  Доложившись начальству, что дело закрыто, контрразведчицы убыли в уездный город Онега, где неумелые действия центральных властей по мобилизации чуть не привели к восстанию. Но это уже совершенно другая история…
  К чему же привело первое дело двух барышень? Балдориса и других спекулянтов освободили из-под стражи, назначив штраф и приговорив к исправительным работам, которые те благополучно и отбыли. А по городу прошел слушок, что военный контроль не лютует, отправляя в Мудьюгский концлагерь всех подряд, а работает избирательно и четко, не трогая тех, кто не замечен в большевизме или шпионаже. Как итог, число недовольных не возросло, и красные подпольщики лишились быстрого и простого способа пополнить свои ряды. Казалось бы, незначительный момент, не приведший, по итогу, ни к какому результату – а последствия оказались весьма значимыми.
  Рындин же запомнил активных и деятельных барышень и, дав им возможность побольше попрактиковаться «в поле», то есть в тылу, планировал использовать их таланты на передовой, куда красные активно засылали своих шпионов и агитаторов. Справятся ли они там, где частенько сначала стреляют, а потом спрашивают? Грядущая зима покажет.

Николай Борисович Рощин

  Неумолимая история закрутила военврача, словно осенний палый лист, побросав из тюремной камеры на свободу, от русских солдат к британским контрразведчикам, от прогулки по набережной к совещанию в общежитии правительства. Николай Борисович, не смотря на все перипетии, не только не растерялся, но и смог зацепиться за шанс покинуть раздираемую смутой страну, сменив белый халат врача на френч с погонами британского офицера. Мало того, за счет своего знания языков и отсутствия всякой личной заинтересованности он стал фактическим посредником между английской контрразведкой и ссорящейся опереткой сводного русского правительства.
  Именно разумность и осторожность Рощина привели к тому, что ни одна из сторон не восприняла британцев, как врагов, предпочитая с ними сотрудничать, а не противостоять. И именно Рощин же организовал проправительственные митинги как перед казармами флотского полуэкипажа, заподозренного в симпатиях к красным, так и на городском собрании профсоюзов, где по его указке были арестованы Диатолович, Бечин и прочие лидеры, пытавшиеся заткнуть представителя правительства Зубова и поднять народные массы на всегородскую стачку.
  В итоге сколь либо сильных волнений не произошло, что, с одной стороны, уверило обывателей в том, что власть крепка, а с другой – заставила Чайковского и Чаплина пренебречь опасностью, исходящей от профсоюзников. Вскоре освобожденные, краснобаи продолжили антиправительственную агитацию, только гораздо тише и осторожнее.
  Сам же военврач после переворота вознесся чуть ли не до третьего человека в Союзном военном контроле (или, говоря попросту, контрразведке), заняв должность начальника гражданской канцелярии, которую в истории занял уже упомянутый выше Филоненко.
  В отличие от большинства других участников этой истории, Николай Борисович стал сам хозяин своей судьбы. Он мог уехать в эмиграцию и даже получить британское гражданство, мог остаться служить Короне, как единственной силе, цементирующей Северную Область, а мог начать свою игру. О том, что решил отчаянный военврач, стало известно позже…

Степан Яковлевич Миллер

  Иногда случается так, что даже сильные люди становятся заложниками обстоятельств. Степан Яковлевич, бывший офицер и правый эсер, поддался на уговоры своего приятеля Филоненко и присоединился к мятежу правых сил. Более опытные в искусстве конспирации и, соответственно, поимке скрывающихся от закона, эсеры помогли задержать большую часть министров Верховного Управления, одновременно склонив Чаплина к формированию кабинета не только из беспартийных (читай, настроенных промонархически) офицеров и правых кадетов, но из лояльной части эсеров.
  Задумка увенчалась успехом, хотя попытка надавать на обе стороны угрозой шашек освобожденных из заключения горцев и провалилась. Миллер получил должность управляющего отделом почти и телеграфов и, внезапно, осознал, что в глазах прочих стал тенью Филоненко, «свадебным генералом», нужным лишь для того, чтобы держать место в интересах своего покровителя. Эсерам теперь он, как «предатель партии», был даром не нужен, офицеры за своего не считали, и мужчине оставалось или уйти, наплевав на мечты о спасении страны, или пытаться сделать хоть что-то в текущих условиях.
  Он выбрал второе. А вот чем окончится этот выбор – зависит от действий других. От политических дрязг Степан Яковлевич предпочел дистанцироваться, решив, что лучшее, что он может – это обеспечить работу своего весьма немаловажного министерства.


Наталья Григорьевна Симонова

  Жизнь, отняв у Ласточки небо, упорно не хотело его возвращать, настоятельно предлагая высоты политического Олимпа: редко кого выбирают министром без его на то согласия. Пускай даже должность управляющей отделом образования и была во многом фиктивной, но это были и статус, и влияние. Наталье Григорьевне они и даром были не нужны – именно поэтому она вняла просьбе Чайковского и отправилась поднимать железнодорожников, предводительствуемых убежденным эсером Петром Петровичем Кмпустэном. К сожалению, девушка и сама задержалась, и Капустэна долго не могли найти, да и потом «защитники интересов Родины и Революции» собирались весьма неспешно и по-северному обстоятельно.
  К тому времени, когда толпа прибыла к общежитию правительства, Чайковский уже был вынужден согласиться на компромисс, выторговав себе далеко не худшие условия. При такой картине агрессивно настроенные массы были излишни, так что железнодорожники после пламенной речи своего идеолога были вынуждены разойтись, хотя и затаили обиду на «продавшихся офицерью» однопартийцах. Зато политические акции Ласточки среди радикальной части эсеров взлетели до небес – авиатрисса показала себя женщиной правильной, политически грамотной и бесстрашной.
  Спустя пару недель после переворота англичане начали формирование СБАК – Славяно-Британского авиакорпуса, первой воздушной части Севера на английских аэропланах с русскими пилотами при британском начальстве. Естественно, свежеиспеченная управляющая отделом образования всю душу вынула из Чайковского, Чаплина и английского генерала Пуля, прямо-таки требуя зачислить ее в часть. Противиться бешенной и упрямой девице ни политик, ни военные не смогли, и Симонова получила назначение в единственную из эскадрилий СБАК с русским командиром – самым знаменитым русским асом Великой Войны Александром Александровичем Казаковым.
  Ласточка наконец расправила крылья. Но вот где сейчас нужнее ее талант: в небе или в политике, где монархисты стремятся урезать все больше свобод? На этот вопрос Наташе еще предстояло ответить.

Павел Николаевич Грушин

  Иногда бывает и так, что немаловажные действия человека остаются никем не замеченными, даже им самим. Выполняя свой долг, Павел Николаевич не только случайно запустил цепочку событий, существенно повлиявшую на народное отношение к белой контрразведке, но и неглупыми речами подготовил флотский полуэкипаж к тому, чтобы не поднимать мятежа против правительства. К сожалению, никто не разобрался в том, кто стал причиной упомянутых последствий, и жизнь старшего лейтенанта после той знаменательной ночи ни капли не изменилась: все также будучи инспектором формирующихся частей при начальнике штаба ФСЛО, он исправно нес службу на берегу, мечтая однажды снова вернуться в море.
  С учетом его опыта и избытка флотских кадров, явно превышающих потребность Северной области в офицерах, вероятность того, что удастся скоро выйти в плавание, была невысока. Но вот если фронт выйдет на оперативный простор к Онежскому озеру, или, как его называли местные, Онего, тогда, может, и получится выйти если не в океан, так хоть на широкие просторы озера. Но будет ли это, нет ли, от Павла Николаевича совершенно не зависело.

Свергнем могучей рукою гнет роковой навсегда...

Виктория Натановна Владимирова (Аралович)

  Люди поверхностные считают, что надо действовать, как только представляется возможность. Люди рассудительные взвешивают все pro e contra, выискивая наиболее оптимальные возможность – и теряют момент. А вот люди умные понимают, когда необходимо бездействовать и ждать – и терпят до того момента, когда эффект от их действий будет максимальный, старательно подготавливая почву для сокрушительного успеха. Виктория Натановна относилась как раз к последней, весьма немногочисленной плеяде.
  Подпольщица понимала, что оставшиеся в Архангельске товарищи мало того, что немногочисленны, так еще и представляют собой не самый лучший человеческий материал – поднимать через них обывателей на восстания было слишком рискованно, на грани с преступлением – если подполье ликвидируют с корнем, то к возвращению своих некому будет помочь наступающим красногвардейцам. Приходилось ждать и тормозить горячие головы: раз уж эсеры решили предать идеи революции и слиться в экстазе с самой оголтелой реакцией, то нечего и пытаться использовать их вслепую. Даже если настроить всех против чаплинцев, то появятся новые кандидаты, к которым Чайковский со своей кликой, радостно повизгивая, прибежит.
  Офицеры и буржуи своим переворотом сделали подполью царский, простите за каламбур, подарок, вся ценность которого проявится со временем. Пускай закручивают гайки, пускай ложатся под англичан ради победы – народ будет роптать все громче и громче, и вскоре по головам безо всякой посторонней помощи начнет ходить мысль о том, что «при Советах было лучше». И вот тогда-то эту мысль-скакуна и можно будет «оседлать» и направить в нужном направлении. Главное – неспешно раскидывать свои сети и искать людей в самых разных сферах и на самых разных предприятиях. И, когда будет нужда и подготовлена благоприятная почва, именно эти незаметные «пташки» начнут «чирикать» в уши коллегам нужные слова – тогда-то и будут всходы.
  А что момент настанет, можно было не сомневаться. Собственно, как и в том, что его не упустят – товарищи прислушивались к словам Владимировой, и та, хотя формально и не была лидером, de facto держала все нити управления в своих руках.
  Остается добавить пару слов о главном трофее подпольщиков – Якове Тимофеевиче Дедусенко, опальном генерал-губернаторе и управляющем отдела продовольствия, торговли и промышленности. Не сообщить о таком ценном кадре подпольщики не могли, поэтому через третьи руки отправили весточку товарищу Кедрову в штаб Северо-Восточного участка отрядов завесы (будущей 6-й армии РККА). Оттуда ответили, что счастливы узнать, что в Архангельске еще остались партийцы, и приказали одновременно не привлекать внимания и стараться подорвать боеспособность беляков и интервентов, действуя на свое усмотрение. А вот насчет Дедусенки указания были самые недвусмысленные – переправить его через линию фронта и сдать в особый отдел. Эту задачу возложили на одного из немногих оставшихся в Архангельске «старых» партийцев – Макара Матвеевича Баева (партийный псевдоним – Боев), который, хоть и не без труда, ее выполнил, вернувшись в город с целой стопкой агитматериалов.
  Красное подполье готово было действовать – вот только не ошибется ли Виктория Натановна с моментом, найдет ли, куда нужно приложить силы, сумеет ли обмануть контрразведку? Ответ может дать только время…

Родион Егорович Войлоков

  Родиону Егоровичу приходилось ничуть не легче, чем Виктории Натановне: с одной стороны, у него не было безответственных соратников, своей глупостью могущих все испортить, с другой – полагаться приходилось только на себя. К тому же парой ног и одним голосом много не сделаешь – просто не успеешь быть в десятке мест одновременно. Поэтому большевику пришлось действовать осторожно и поэтапно, сконцентрировавшись на том, что ему казалось важнее всего – разложении интервентов. А чтобы объяснить «двунадесяти языкам» политический момент и то, что их просто погнали на защиту не своей страны, а интересов капиталистов, требовалось наладить если не дружбу, то хотя бы приятельство хоть с кем-то из «союзничков».
  Для Войлокова таким пропуском послужил Джейкоб Гольдман, рядовой транспортного корпуса. Большевику удалось неплохо пообщаться с молодым человеком, и с тех пор Гольдман, а потом и некоторые из его сослуживцев, в свободное время не гнушались посидеть в пивной вместе с железнодорожником, общаясь, что называется, за жизнь. Родион Егорович был осторожен, не предлагая в лоб новым знакомым поднять мятеж, но осторожненько вкладывал в их головы идею, что русский Север – не то место, где должны служить бравые парни из Мичигана. Да и вообще, причем здесь Россия, если немцы, с которыми Америка воюет, где-то там?
  За несколько месяцев таких бесед Войлоков научился неплохо разговаривать на английском – в этом ему помог не только Гольдман, но и Агнесса Федоровна Ротт – убежденная эсерка и, волею случая, управляющая отделом труда нового белого правительства. Дав обещание наставлять Родиона в английском, ответственная женщина не отказалась от своих слов и после получения высокой должности, а подпольщик получил знакомства среди нынешних власть имущих в Архангельске. Это были очень полезные связи – если с толком их применять. Тем более, что и сама Агнесса Федоровна была не слишком-то довольна, что ее однопартийцев отодвинули на второй план.
  Стоит еще упомянуть, что среди железнодорожников, по большей части эсеров, Родион Егорович считался за своего и был на хорошем счету, что позволяло ему вместе с бригадами выезжать на разные станции, в том числе и прифронтовые. Как итог, после нового визита в Кандалакшу Войлоков мог здесь рассчитывать на нескольких проверенных парней, готовых во имя защиты Первого Государства рабочих и крестьян если не на все, то на многое. А вот в самом Архангельске, к сожалению, надежными товарищами обзавестись не удалось – слишком уж сильным было влияние эсерья и местного Искагорского царька Капустэна.
  Однако же и имеющихся достижений было достаточно для результативной работы – а вот как их использовал Родион Егорович, и как расставил акценты, стало известно далеко не сразу.

Часть II.
Обозерская. Кровавая осень

  В жестоком бою, где большевики пытались отбить захваченную интервентами станцию Обозерскую, порядка с обеих сторон было не больше, чем в охваченном пожаром борделе. Отдельные лица пытались как-то упорядочить ситуацию, и даже умудрялись добиться слаженности действий, но все это было на одном небольшом участке – в прочих местах царили разброд и шатание. Тем не менее, действия этих самоотверженных людей смогли изменить ход истории, хотя и не столь радикально.
  Что же происходило на самом деле? Красные, несколько дней назад выбитые из Обозерской и в панике отступившие, перегруппировались и решили взять реванш. Идея была стара, как мир: зажать противника в клещи, окружить и уничтожить. Лобовой атакой командовал бывший поручик Михаил Сергеевич Филипповский, чьи войска численностью до двух кадровых батальонов собирались отвлечь все внимание союзников на себя, позволив обходному отряду – Онежской боевой колонне под командованием некого товарища Баранова, численностью около кадрового батальона, обойти Обозеро по противоположному берегу и выйти в тыл к ничего не подозревающим союзникам.
  К сожалению, отряд Баранова заблудился впотьмах, и задержался где-то на час, что позволило гарнизону серьезно проредить наступающих с юга, вдоль железной дороги, красноармейцев Филипповского. К тому же французский капитан Мишле организовал оборону на подходах к станции, что не позволило красным связать боем все части обороняющихся. Когда опоздавшая колонна Баранова все-таки начала нескоординированную и беспорядочную атаку по мосту через реку Ваймуга, она была встречена англо-американскими войсками, руководимыми лично комендантом локал-лейтенант-полковником У. Поллоком. Пьяный Баранов полностью утратил контроль над частями, и, если бы не усилия командиров одного из разбитых в предыдущем бою за станцию отрядов – В.Д. Фрайденфельса и И.П. Мухина, был бы разбит на голову.
  Как итог, поле боя осталось за союзниками, нанесшими своим противникам более чем существенные потери и взявшими несколько сот пленных. Потери солдат Антанты составили около трех десятков – из них добрая половина на счету отряда Фрайденфельса. Большевики же, хотя и понесли безвозвратные потери примерно такие же, как в реальной истории, оставили на поле боя куда меньше пленных, а значит, белогвардейцы получили меньше потенциальных солдат.
  Баранов, на которого была возложена вся вина за поражение, в этой реальности расстался со своей должностью на два месяца раньше, но с той же восхитительной формулировкой, как и в реальности: «за измену делу Революции через женщину». Командование Онежской боевой колонной принял товарищ Фрайденфельс, комиссаром стал товарищ Мухин. За несколько месяцев им удалось сколотить из боевитых, но совершенно недисциплинированных онежан достаточно боеспособное подразделение и, главное, сохранить ценные кадры, из которых впоследствии был укомплектован младший комначсостав ряда новых полков.
  Таким образом, большевики, хоть и потерпели поражение, смогли усилиться в перспективе.
  Союзники тоже смогли сохранить status quo, удержав важнейший транспортный узел, с которого можно продолжать наступление вдоль железной дороги: в боевых действиях на Севере линия фронта шла практически исключительно вдоль железных дорог и рек. Благодаря действиям гарнизона белые войска смогли продвинуться дальше на юг, как это и было по истории, выдавливая отдельные красноармейские части и освобождая от красных все большую территорию. «Крепость Обозерская» стала одним из узлов снабжения наступающих войск, и гарантией того, что парни на передовой без боеприпасов, продовольствия и снаряжения не останутся.
  В нашей свами истории союзники предпочли не встречать красных на подступах к деревне и станции, а распределили свои силы по домам. Ночью на узких улочках красногвардейцы ничего не могли противопоставить обученным солдатам, и были разбиты, оставив около тысячи пленных. Подозреваю, что небольшие потери союзников подобный формат защиты компенсировал значительными потерями гражданского населения, чьи дома стали полем боя, что тоже не добавило хорошего отношения к «камонам», как прозвали англичан архангелогородцы. Поллок же, приказавший сдерживать большевиков на окраинах, смог свести потери среди деревенских к минимуму, что, в свою очередь, не могло не сказаться положительно на отношении к интервентам, а, следовательно, и снизило количество возможных неприятностей в тылу.

It’s a long way to Tipperary, it’s a long way to go

Уиллем Поллок

  Кадровый рядовой, бревет-лейтенант, локал-лейтенант-полковник Поллок сумел защитить честь британской короны и отстоять вверенный ему участок фронта. Его исторический визави (мне, увы, неизвестный), кстати, после боя за Обозерскую был снят с должности: судя по всему, формат обороны был совершенно не его заслугой. Уиллем же показал себя хорошим интуитивным офицером, был произведен в кадровые сержанты, награжден орденом «За выдающиеся заслуги» (Distinguished Service Order), и был отмечен в приказе, что в Королевской армии тоже считалось формой награды. Ясное дело, после того, как на Обозерскую прибыли другие британские офицеры, комендант лишился локального звания, вернувшись к командованию родным взводом, потерявшим за время боя троих человек. Сильно ли все это беспокоило Уиллема, знает только он.
  Где-то спустя месяц Королевские шотландцы были возвращены в Архангельск, где смогли отдохнуть и восстановить силы. Но командование не собиралось долго держать успешное подразделение в тылу, тем паче, когда каждый штык был на счету. Пополненный несколькими резервистами, взвод лейтенанта Поллока снова был переброшен на фронт. Пока что начальство планировало, что в зимнее время войска будут держать оборону, а с началом весны продолжат наступление на Котлас, Вятку и Петрозаводск.
  Но то – дела служебные, а свежеиспеченному орденоносцу, к тому же за свое двухнедельное командование, как лейтенант-полковника, получившего неплохую денежную сумму, не помешало бы разобраться в делах сердечных. К Марии Князевой, дочери раненного старосты малых Озерков, юноша испытывал весьма трепетные чувства, да и та, кажется, отвечала взаимностью. Но стоит получить приказ и покинуть Озерки – свидятся ли они вновь? Уиллем слыхал, что кто-то из соседнего батальона йоркширцев, не желая расставаться с полюбившейся ему русской девицей, женился на ней – и теперь, что бы не случилось, девушка оказалась под защитой Короны и получила право на выезд в Англию. Поллок мог последовать этому примеру, или же решить ситуацию по-своему, поняв, например, что все его чувства – это только трансформировавшийся в привязанность мандраж от назначения и близкой войны. Все было в руках мужчины, и выбор предстояло сделать ему: хотя бы в чувства высокое начальство не вмешивалось.

Эжен Мари Мишле

  Капитан Мишле смог не только удержать фронт против превосходящего противника, но еще и грамотно представить это командованию, как свою заслугу: дескать, именно его рота и спасла станцию от атаки, нанеся коммунистам значительные потери в живой силе. Командующий союзными силами генерал Пуль предпочел проигнорировать данный факт, отделавшись вручением храброму капитану «Военного Креста» (Military Cross) – ведь это бы значило, что основная заслуга в победе – не британская. Зато собственное начальство – лейтенант-полковник Доноп, не оставило без внимания героя, сделав его кавалером Ордена Почетного Легиона и назначив представителем Франции в Управлении командующего войсками Северной области.

По военной дороге шел в борьбе и тревоге боевой восемнадцатый год...

Вацлавс Дзинтарсович Фрайденфельдс

  Будучи неглупым командиром, «товарищ Фрайден» не стал бросать свой отряд на ощетинившийся пулеметами бронепоезд, тем, более, что разбитый в деревне барановский Железный отряд начал отступление, вскоре переросшее в повальное бегство. Понимая, что после такого поражения людей не соберешь, латыш решил помешать бесконтрольной ретираде, пулеметным огнем заставив немало красноармейцев остановиться. Матом, угрозами и напористостью он предотвратил разложение боевой колонны, собрав большинство уцелевших в единый кулак, и интервенты, видя это, не решились переходить в контратаку, удовольствовавшись теми пленными, которые не смогли покинуть Озерки.
  Появившегося Баранова латыш чуть ли не под дулом пистолета заставил принять командование и выводить красноармейцев обратной дорогой по дальнему берегу Обозера. Барановское стадо роптало, страдало, норовило отстать, но фрайденовцы бдили – маршевые «потери» оказались минимальными. Спустя двое суток Онежская боевая колонна вернулась в распоряжение штаба Северо-Восточного участка отрядов завесы, где ее уже не чаяли увидеть. Всем воздалось по заслугам – Баранов и его помощник Водовозов были арестованы, а Фрайденфельс, раз уж вывел колонну к своим, ее и возглавил.
  Добровольцы настоящие и добровольцы принудительные, разбитные интернационалисты и хмурые онежские партизаны быстро ощутили на себе всю прелесть дисциплины по-латышски, и взвыли дурным голосом. Но перед Фрайденфельсом была поставлена задача сформировать боеспособное подразделение – а разумным приказам пулеметчик следовал неукоснительно. Вместе со своими «окруженцами» он драконовскими методами, заставлявшими ветеранов с тоской вспоминать о царской армии, навел порядок, превратив толпу вооруженных людей в спаянную воинскую часть. Бойцы пытались устроить командиру «тёмную» - не вышло, зачинщиков повязали и перед строем отправили в расход. С дезертирами поступали также. И, как ни странно, это помогло, хотя стопка жалоб на начкола выросла до неимоверных размеров – бумагам хода не давали.
  Какая судьба ждет краскома и его людей, как они покажут себя в первом полноценном бою, станет известно после того, как командующий товарищ Самойло отдаст приказ. А пока что – никаких послаблений бойцам.

Иван Петрович Мухин

  Комиссару Мухину, ворвавшемуся в деревню вместе с барановцами, попросту не повезло – отступая из ненадежного пристанища деревенского дома, он и разведчик Расческин наткнулись на отряд настороженных янки, прибывших выручать замолчавший было пулемет, досель весело строчивший по мосту и дальнему берегу. Красногвардейцам пришлось поднимать руки в гору, пополнив собой немалый список военнопленных. Раненного моряка поместили в лазарет, наспех переделанный из одной из изб, вместе с остальными неудачниками.
  Британцы оказались не худшими тюремщиками – хотя они по большей части относились к пленникам, как к диковинным зверушкам, но лечить и кормить, хоть не от пуза, но весьма сытно, не забывали. Даже сигаретами делились, особо не чинясь – английский табачок по сравнению с привычной махрой был квинтэссенцией подлинного наслаждения. Пару раз в лазарет заходил поп – с матерком и отеческими увещеваниями уверявший, что краснюки суть бесы, иуды и антихристы, а те, кто им прислуживает, слепцы и филистимляне окаянные. Некоторые даже прислушивались, на ус мотали.
  Через неделю Мухина перевели в барак, где ждали отправки в Архангельск пленники. А пока эшелон не прибыл, красногвардейцев использовали на разных работах, в том числе по устранению следов боя и по разгрузке вагонов – станция была просто забита составами, многие из которых стояли на приколе уже второй год. Охрану рабочих несли в основном деревенские ополченцы – простые мужики, получившие от англичан винтовку и пайку. Они без зазрения совести отбирали выдаваемые пленникам консервы и сигареты, а на любую попытку выразить несогласие отвечали ударами прикладов. Отыгрывались, в общем, за то, пока Обозерскую занимали красные, сами с местным населением не считающиеся.
  Еще неделю Иван Петрович так отработал, а потом, собрав группку единомышленников из тех, кто никак не хотел к белякам, вроде того же Расческина, дал деру, когда ополченцы отвлеклись. Одного парнишку из питерских подстрелили, но прочие – без малого три десятка, ускользнули. Две недели они блуждали по лесу, питаясь, чем Бог послал, прежде, чем вышли к своим. Мухина чествовали как героя, в пример ставили, заставили перед батальонами речь толкать. А потом назначили в часть – комиссаром к старому знакомому Фрайденфельсу, ставшему начальником боевой колонны.
  Работы с идеологически близоруким личным составом, недисциплинированном к тому же, был непочатый край, но новоназначенное начальство смогло справиться со стойким нежеланием бойцов иметь какую-то дисциплину, помимо революционной. С Мухина семь потов сошло, прежде чем у красноармейцев появились хоть какие-то зачатки сознательности – но дело того стоило.
А вот к чему это привело, и как сложилась судьба отчаянного моряка, стало ясно позже. Но всему свое время.

Григорий Смирнов

  Рязанцы не успели добраться до Обозерской, когда закипел бой, но быстро поняли, что что-то неладно. Соваться в перестрелку, практически не имея патронов и не зная, откуда идут красные, они не стали, выбрав вместо этого укрепиться на охотничьей заимке неподалеку. Наверное, это их и спасло – присоединись они к филипповцам, пришлось бы познакомится сначала с крепкой французской обороной, а потом бы спасаться от артобстрела, и мало бы кто уцелел.
  Когда бой начал стихать, бойцы попробовали высунуться, но увидели, что лес впереди кишит интервентами, сгоняющими в одну толпу пленных и деловито обирающих трупы. Пришлось отступить и затаиться – и это промедление не позволило им догнать отступающих красногвардейцев. Когда опустилась ночь, рязанцы сами вышли на поиск оружия и припасов, и немного прибарахлились за счет того, что проглядели французы с американцами.
  Было принято решение идти к своим кружной дорогой. Правильное ли оно было, нет ли – остается только догадываться, но блуждали они почти месяц, прежде чем вышли к передовым пикетам 2-го Петроградского полка. Дезертиры или нет – никого не интересовало, когда вышедшие из лесу измученные, серые с недосыпу рязанцы, заросшие бородами, как старообрядцы, плакали, как дети, обнимаясь с другими красногвардейцами. После сытного ужина, баньки и сна они были отправлены в тыл, на переформирование и пополнение иных частей. Григорий Смирнов был назначен в 1-й отряд VIII особого полка железнодорожной охраны, стоящий на станции Шексна Череповецкого уезда Вологодской железной дороги.
  Как вскоре оказалось, в тылу было ничуть не менее спокойно, чем на фронте. Но это совсем другая история...

Часть III.
Шенкурск. Жестокая бескомпромиссность или бескомпромиссная жестокость?

  Силы красногвардейцев, вышедших из Шенкурска на одноименном пароходе, и отступающих к селу Благовещенское на пароходе “Мобиль” местных белопартизан Максим Ракитина были примерно равны, и сторонам в грядущем противостоянии следовало полагаться на расчет и толику удачи, чем на численное превосходство. За красными было превосходство в скорости корабля и наличие пулемета, у белых – знание местности и разногласия в стане противника. Карты могли упасть по-разному, но случилось вот что.
  Когда “Шенкурск”, проходя пороги, сбавил обороты, чтобы не налететь на мель, с обеих берегов реки послышался сухой винтовочный треск, разорвавший важскую тишь. Погиб от него всего один красноармеец, но зато паника поднялась нешуточная. Красные палили в ночь, не видя ничего, суетились и перекрикивались. А пока был шум да гам, невидимые стрелки скрылись... только для того, чтобы на ближайшей излучине снова открыть огонь. И снова, когда “Шенкурск” нагнал брошенный “Мобиль”. Не смотря на то, что потери составили всего два человека, боевой дух у большинства архангелогородцев плескался теперь в районе трюма.
  На подходах к Благовещенскому была отправлена разведка, подтвердившая, что село занято ракитинцами. Было принято решение атаковать – без этого дни советской власти в уезде будут сочтены: все сомневпющиеся увидят слабость красных, и наверняка переметнутся к повстанцам. Да и уездному съезду Советов после такого навязать свою волю вряд ли получится.
  Вооруженные только стрелковым оружием, мятежники заняли дома на окраине Благовещенского – крепкие срубы, которые не пробивал пулемет. К тому же, когда оба взвода красногвардейцев перешли в наступление, по ним дали нестройный залп затаившиеся в подлеске партизаны, свалив несколько фланговых бойцов. Этого оказалось достаточно, чтобы атакующие цепи откатились. Уездвоенком Романов пытался поднять их в атаку, но один из взводных, Андрей Падалка, и раньше не выказывавший желания сражаться, попросту застрелил не ожидавшего такой подлости командира.
  Угрожая оружием чекистам и небольшому количеству оставшихся верными красноармейцев, бунтовщики скрылись в лесу. Как выбирались они – неизвестно, но их вожак, тот самый Падалка, через какое-то время появился среди махновской вольницы, заняв должность полкового командира.
  Чекист Бессонов, возглавивший жалкие остатки экспедиции, приказал отступать, чему партизаны, не знающие о конфликте в стане врага, помешать на смогли. Вернувшись на пароход, красные прорвались мимо Благовещенской пристани в Вельск, где и доложили о случившемся. У обеспокоенного переворотом в Архангельске местного руководства никакой возможности исправить ситуацию не было, и вскоре в Шенкурск вошли сначала канадцы, а затем и белогвардейцы. В городе установилась власть Верховного управления Северной Области.

Андрей Романов, Андрей Вячеславович Бессонов

  Шенкурский уездный военком Андрей Романов был убит восставшими красноармейцами. Полагаю, не будет преувеличением, что, если красные победят, в Благовещенском, а, может, и в Шенкурске его именем назовут улицу, а история его гибели будет отредактирована и облагорожена.
  Андрей Бессонов же был временно инкорпорирован в Вельское ЧК, приняв самое деятельное участие в массовых чистках антисоветчиков. Когда же ситуация на фронте стала более определенной, его умения потребовались на передовой. Он был включен в состав особого отдела 6-й армии, вначале занимаясь борьбой с дезертирами и бандитами, а потом переброшен на противодействие белогвардейской контрразведке. Работать в условиях непрекращающегося хаоса было непросто, но твердый внутренний стержень и упрямство позволили ему сформировать, хотя бы в зачаточном состоянии, сеть осведомителей как в воинских частях на подшефном участке, так и большинстве волисполкомов.
  За эти месяцы в Андрея Вячеславовича дважды стреляли, единожды пытались банально подкупить и черт знает сколько раз угрожали. Он относился к этому с философским спокойствием, понимая, что работа чекиста в зоне боевых действий в разы более рискованна, чем у коллег в тылу, и даже чем у солдат в окопах. Удастся ли кому-то прервать жизнь этого, безусловно, опасного противника, или Бессонов сможет организовать свою работу так, что любая контра будет схвачена при первой же попытке что-то натворить – покажет все продолжающаяся война.

Такова первая часть этой истории. Кто-то считает, что историю творят люди, кто-то говорит, что они лишь винтики, а бал правят смесь случайностей и закономерностей. Мы же просто рассказали о том, как могло бы быть, если бы кто-то принимал немного другие решения, делал отличные от исторических выводы. А изменили ли они историю – решать вам, дорогие игроки и читатели.

На этом я не прощаюсь, но говорю “до встречи”, оставляя желающим возможность в течение нескольких дней оставить последний пост в модуле. Если будут вопросы, что еще случилось с персонажем до января грядущего 1919 года – пишите, я отвечу.
И мое огромное спасибо всем, то, какой получилась эта игра – ваша заслуга!

  Речь Бьёрна произвела на дочь Гудлейва разнообразное, скажем так, впечатление. Однако же, если хэрсир хотел ее усовестить, то задуманного не вышло: привыкшая полагаться только на себя странница, и раньше-то не испытывающая пиетета к командирам, еще не воспринимала Бьёрна, как человека, которому даровано право решать за других, и не видела ничего дурного в том, чтобы лишиться над собой его воли. Она, скорее, была с одной стороны озадачена – столкнувшись с первыми же испытаниями, мужчина отступился, хотя прежде казался крепким, как тролль на солнце, с другой же – испытала облегчение от того, что их не будет вести муж, не готовый еще к тому, чтобы решать так, чтобы с ним не хотелось спорить: из-за властности ли, из-за разумности ли, из уважения ли – не столь важно.
  Не каждому дано вести за собой людей – это подлинный дар асов. По крайней мере, так это здесь, в землях Севера: мягкокостные южане, говорят, сами придумали себе власть не по заслугам, а по роду, из за чего и страдали. Впрочем… что еще ожидать от народа, чьим верховным риксом – императриксом – был человек, носивший имя «Карл», что в стране Вечной Зимы недвусмысленно указывало на род занятий земледелием? Так вот, Бьёрн оказался не одарен этой достославной чертой – так бывает, сама Ревдис признавала, что из нее лидер был бы в разы худший. Зато хольдар оказался достаточно умен, чтобы это признать сейчас, а не когда будет поздно. Что же, за это ему часть и хвала, а на сквозившую в голосе мужчины обиду быстрокопейная дева предпочла не обратить внимание: чай, не красна девица, перебесится и успокоится.

  Впрочем, когда воитель отошел в сторону, Бабочка осталась с главной проблемой, которая и вправду могла оказаться той Кэйей, которую знал Бьёрн, только испившей из того же источника, за право испить из которого Одноглазый и получил свое прозвище, а могла быть и кем-то иным, принявшим по неведомой причине обличье смертной девушки. Проводив уходящего воина взглядом, Бабочка снова опустилась на корточки перед Кэйей, мягко улыбнувшись – если это человек, стоило ее пожалеть, если же иное создание – следовало быть осторожной и не провоцировать на даже тень мысли о причинении вреда стражам Эрве Одал.
  - Я поняла, тебя, малышка. – кивнула Ревдис, - Она тоже не голодна, но спасибо тебе за заботу. Она уже вовсе не голодна… - женщина отвела взгляд в сторону, моргнула быстро-быстро пару раз, нос и глаза линялым рукавом утерла. Продолжила она преувеличенно сдержанно, словно желая остаться в прежней строгости, - В любом случае, кроме солонины, сейчас ничего жевать не след: опасность рядом, да и чары тут творятся такие, о каких я в сагах не слыхала, в висах не пела, да в сказаниях не отыскивала…

  Подошел кузнец, так и не добившийся ответов от злого на весь мир хэрсира – и верно, нечего лезть под гоячую руку тому, кто только что осознал болезненную для себя правду. К некоторому удивлению женщины, Ингвар в своем обычном молчаливом духе задал вопрос, на который ответ можно уже было с уверенностью почитать известным: не удивительно, потому что каждого интересует своя боль, оказавшаяся внезапно общей с кем-то иным. Ответ был очевиден и нагляден – Кэйе и верно больше никогда не произнести мед речей.
  Вид кургузого обрубка во рту девчушки заставил странницу раздраженно дернуть губой и бросить короткий взгляд на Бьёрна – не его ли работа? Не любила дочь Гудлейва пытки, почитая их откровенной глупостью: хочешь оставить в живых – оставляй, хочешь убить – убивай, но не глумись над беззащитным. «Если, конечно это были издевательства, - отметила про себя воительница, - а не наказание ведьме, например, за злые речи да проклятия. Убить побоялись, а язык отрезали. Вариант? Вариант! Надо держать ухо востро! Но и не искать везде только плохое».
  Ток мыслей прервали странные перемены, творящиеся с Ингваром. Дева щита даже за кинжал схватилась, готовясь к неприятностям – но вместо этого немой мужчина толи заговорил, толи замычал. Бабочка аж рот от удивления раскрыла:
  - Кователь, ты… заговорил? Ужели она… Ладно, это потом, потом… Нам надо сначала разобраться с делами, - дернула она рукой в рубленном жесте, убеждая скорее себя, чем окружающих, - а после, на привале, уже разложить все руны так, как должно. О-ох, - она в ошеломлении помотала головой, - что же деется…

  Дитя, - снова собравшаяся с духом Ревдис обратилась к Кэйе, - тут рядом лагерь мертвых мужчин, умрунами ставших. Знаешь, что с ними сталось? Если да, то кивни мне. Знаешь, кто это сделал, и как выбраться отсюда? Нам, признаться, здесь, - дева щита зябко дернула плечами, - неуютно. Да и тебе, наверное, тоже?

  Внимательно наблюдавшая за незнакомкой, Ревдис перехватила ее взгляд и, поняв, что она видит, дернулась, как от удара. Склоненные вниз губы воительницы дернулись было в приветственной улыбке, и потребовалось немалое усилие воли, чтобы согнать ее, оставшись в холодном спокойствии строгости. Однако ж внутри все бурлило и кипело, и количество вопросов, вертящихся на языке, было не меньше, чем шерстинок на хвосте у лисы. Коснувшись тонкого запястья девочки, воительница уверенно нашарила кровоток и собиралась было озвучить свое мнение, как вдруг в ее сознание вторглись чужие воспоминания. Открывая и закрывая рот, как выброшенная на берег рыба, она не произнесла ни слова, полностью отделившись от реальности.
  Нечасто Бабочке доводилось погружаться в нити чужой памяти, и каждая подобная ситуация запоминалась надолго. Вот и сейчас девушка чувствовала, как бьют по спине холодные капли, ощущала боль от стянувших тонкую кожу пут. Голова ее склонилась в отчаянии, поникли плечи, отчаяние затопило душу подобно приливной волне. На ресницах – толи капли, толи слезы. Пальцы подрагивают в треморе. Подкашиваются ноги, и хочется упасть и свернуться калачиком. А впереди возвышается Он – массивный, пугающий, суровый. Сердце в пятки уходит, и ноги сами делают шаг назад – но чьи-то руки дергают за натянутую веревку, заставляя упасть на колени. Сухие губы шепчут: «Нет…».

  Дочь Гудлейва и сама одними губами повторяет слово, возвращаясь в привычный холод. Ежится от пробирающего мороза, словно и вправду только недавно была под дождем. Одной ладонью дева накрывает руку незнакомки, в то время как вторая, отпустившая, наконец, нож, вытирает испарину со лба. Воительница узнала его – того, кто стоял, расставив ноги, на мокрой палубе, и кого она-не она так испугалась. Узнала – и теперь терялась в догадках, как связаны нити жизни этой малышки и крепкокостного хольдара.
  - Она… - дева щита не успела продолжить, когда за плечом возникла могучая тень.

  «Кэйя», он сказал «Кэйя», обратившись к ней. Но слух исказил, подвел на миг странницу, заставив услышать другое имя, отдающееся в сердце тупой, ноющей болью каждый раз, когда дева вспоминала ту ночь в Доме-в-горах такой, какой она была на самом деле. Тот, кто хочет обмануться, с легкостью может быть обманут. Воительца распахнула глаза, пытаясь найти в лице девушки знакомые черты, а губы против воли сами спросили негромким голосом, похожим на треснутый колоколец:
  - Д-доченька?
  «Нет, этого не может быть», - рассудок дочери Гудлейва, хоть и непрочный, еще пытался стоять на страже сознания, - «Кэйя, ее зовут Кэйя. Это не она, не обманывайся. Она совсем не похожа, она другая, и даже не ровесница малышке. Наверное… Это просто девочка, которая невесть что забыла в ледяном лесу вдали ото всякого человеческого жилья. Не придумывай, не ищи в ней свои черты…», - Ревдис потрясла головой, отгоняя непрошенные мысли, зубами скрипнула, заставляя себя сосредоточиться на реальности.

  То, что сказал Бьёрн, дало ответы на многие невысказанные вопросы, но и породило немало новых белых пятен и проблем. Например, что делать с несчастной. С одной стороны, отдавать ее в руки Бьёрна Ревдис не собиралась – и жаль бедняжку было, и пообщаться с ней в более спокойной обстановке хотелось. С другой стороны, если Кэйя – трелль хольдара, то у Бабочки нет никакого права препятствовать ее хозяину. С третьей – кого-то же придется отдавать в жертву вёльвам, не так ли? Да и вряд ли соратники откликнутся на ее желания и согласятся искать в лесу иную жертву только потому, что Бабочке стало жаль предыдущую. Ну а в-четвертых – связанные с Кэйей странности и слова Бьёрна о том, что она за семь лет не изменилась, тоже значили… что-то. А вот что именно – дева щита никак не могла взять в толк.
  Вот уж действительно, куда не ткнись, всюду ножи: хоть руки опускай, оставляя все на самотек. Только вот… как потом в собственное отражение смотреть?

  «Боится, как же она боится. Почти наощупь могу ощутить ее страх, словно он передается мне. И, кажется, если хольдар еще чуть нажмет, случится что-то нехорошее, ой нехорошее. Ее нельзя отдавать и нельзя не отдавать. Думай, Бабочка, думай, сказания и легенды вспоминай – или просто слушайся сердце». Воительница поднялась с колен, намеренно встав так, чтобы оказаться между вожаком и его жертвой, выслушала речи Лешата, разумные, но, кажется, преждевременные.
  Малышка по-прежнему молчала. Вряд ли она действительно была лишена языка, как ёрничал хольдар – или она просто не хотела, или по иным – колдовским? – причинам не могла говорить. Ну или, учитывая странности, на которые указал Бьёрн, все же не была той, за которую ее принимали, и опасалась быть раскрытой.

  - Подождите, - наконец подала голос Ревдис, так и не повернувшись к мужчинам, - я сейчас могу с уверенностью сказать, что она – это существо – из плоти и крови. А еще она может Видеть, - Бабочка явно произнесла слово с большой буквы, словно отделяя его от обычного взгляда, - и открывать глаза другим. Это не просто девочка – но кто она, я не знаю. Может быть, та, кем ты ее назвал, хольдар, только умеющая больше, может, кто-то похожий на нее. Но боюсь, если ты будешь над ней нависать и угрожать – случится нечто худое. Может, это и напрасно, но отойди на всякий случай в сторону, прошу, а я попробую пообщаться. И… я помню, зачем мы искали кого-то еще, и помню о цели нашего похода.
  Проверять, послушал ли ее могучий хирдманн, она не стала. Наклонилась, варежку упавшую подняла, несколькими ударами об колено очистив ее от снега, и протянула потерю девчушке.
  - Одень. Я вижу, ты меня понимаешь и видишь то, что не видят они, - кивок в сторону остальных, - Давай я буду спрашивать, а ты отвечай. Если не можешь или не хочешь – кивай или мотай головой, договорились? Итак… Ты голодна?

  Неизвестный впереди не двигался, неподвижен был и Лешат – ужели патовая ситуация, и никто не решится напасть первым? Взволнованная девушка ускорилась, и вскоре замерла ошую от белой неподвижной фигуры, увидев, что жертва пятерки загонщиков – юная девица, чьи косы вряд ли еще кто-то расплел. Незнакомка не пыталась помчаться прочь, не водила руками, творя чародейские пасы, не бежала навстречу людям, а стояла спокойно, разглядывая подошедших… с любопытством?
  - Гармова печень! – выругалась Бабочка, не зная, что предпринять. Будь перед ней умрун или какое чудовище из нижних миров, или плут-цверг, все было бы просто и понятно – налететь, сбить подсечкой в снег, приставить стальной лепесток копья к шее и следить, чтобы не рыпнулся. Будь то колдун – еще можно руки связать и пасть заткнуть во избежание. Но эта странная девчушка… Кто она, что здесь делает? Ревдис скорее склонялась к тому, что перед ними дух, облекшийся во плоть – возможно, хозяйка этой полянки, испуганная колдовством, а, может быть, и один из младших духов зимней бури, погубивший стражей Эрве Одал.

  Однако же так вещал разум – а у сердца была на то своя песнь. Теплый взгляд неизвестной, вернувшийся на щеки румянец, искренность чувств на лице – как это могло оставить равнодушной познавшую боль потери странницу? Сердце звало подойти и обнять одинокую и наверняка несчастную девицу, укутать ее в плащ и, посадив у костра, накормить горячей похлебкой, такой густой, чтобы даже ложка стояла стоймя, отогреть наверняка уже цепенеющие пальчики. Как же ее оставить без помощи? А если, не приведи норны, такая же судьба сплетена для Нейи? Если кто-то черствый, сухой пройдет мимо нее, потому что малышка, гордая и ценящая себя, не попросит помощи?
  Не-ет, такой холодной и бессердечной быть просто непозволительно – пускай Мидгард долгие годы непрерывно одет в ледяной покров, нельзя, чтобы этот смертный холод просочился в душу. Тогда ты умрешь вернее, чем от стрелы и клинка – только потом еще долго будешь ходить и смердеть, тщась вести существование, подобное людскому. Станешь живым мертвецом, еще даже не умерев.

  И все-таки, все-таки… Бабочка не дожила бы до своих лет, если бы действовала без оглядки, на одних чувствах и эмоциях. Лучше пускай девочка обидится на злую тетку, чем окажется чем-то ужасным, сокрытым под милой личиной, и нанесет вред и самой деве щита, и ее спутникам. Обернувшись за спину, где никого не было, воительница предостерегающим жестом словно решила остановить кого-то, добавив:
  - Что бы не случилось – стой здесь. Будет совсем худо – беги.
  Для соратников же она добавила:
  - Я попробую проверить. Прикройте.

  Воткнув копье в снег и положив ладонь на рукоять широкого охотничьего ножа, готовая при явной угрозе пустить его в действие, дева щита, надев на лицо маску самой неподкупной серьезности, широким шагом подошла к незнакомке в белом и, опустившись рядом с ней на корточки, стянула перчатку и протянула девушке тонкую кисть с мозолями и тонкими полосками застарелых шрамов.
  - Ты кто такая, дитя? – дочь Гудлейва строго посмотрела в глаза незнакомки, - Дай мне свою руку и, ради милости Фрейи, не сопротивляйся.

  Ревдис собиралась проверить, бьется ли ток крови на запястье девицы и на ее тонкой шее: известное дело, что духи крови в венах своих не умеют. Так можно будет убедиться, что перед ней – создание из плоти и крови. Правда, если на светловолосой накинута личина, то все эти ухищрения будут бесполезными, но и тут у копейщицы были кое-какие догадки.

  Бывают такие ситуации, когда ты ожидаешь худшего, и, когда оно не происходит, чувствуешь себя одновременно и радостным, и как будто обманутым – неудобное чувство, признаться. Еле высовываясь из воронки, Манго нервно кусает сухие обветренные губы, барабанит кулаком по земле в ожидании того переломного момента, когда надо будет вмешаться в ход событий новым приказом. Будь неподалеку Скрипач, он бы с удивлением отметил, что ритмика ударов – как у «Bonnie Blue». Какого Дьявола лейтенанту, никогда не испытывавшему симпатий к южанам, вспомнилась именно эта мелодия – одному Богу ведомо, но вот прилипла так, что он неосознанно ее отбивает по горячему песку, умытому кровью американцев.
  Когда посыльные на левый фланг залегают, офицер дергается, сбивает ритм одному ему слышимой мелодии. Пальцы в кулак сжимает, острые песчинки меж пальцев перетирая, ждет с замиранием сердца – поднимутся ли? И людей жалко, и, еще больше, того, что подкрепление так и не дойдет до второго пулемета: а значит, придется отправлять Дроздовского и вовсе остаться без посыльных. Наконец Уистлер начинает ползти, а вот прибившийся к роте парень с прозвищем Инджан так и остается уткнувшимся лицом в песок. «Рядовой Робинсон, кажется, - вспоминает Донахъю, - или все же Робинс? Ладно, потом, все потом. Покойся с миром, солдат».

  Кланяется просвистевшей шальной пуле, носом утыкаясь в скат воронки, снова на локтях поднимается упорно, отгоняя навязчивую мысль, что хочется не просто курить, а вовсе не выпускать изо рта сигарету, дымя одну за одной в поисках хоть чего-то привычного и знакомого. Вглядывается в барак справа, вслушивается в грохот боя, пытаясь понять, откуда что несется. Кажется, там, у Хобо, дело дошло до рукопашной – факаные желтые макаки добрались-таки до парней! Но, по крайней мере, оттуда пули не летят и оскаленные узкоглазые хари не выпрыгивают, а это значит, что сержант Ковальски стоит накрепко. Следовательно, теперь и Парамаунту нет смысла там работать… по крайней мере, пока что.
  А вот людям ганни и Дасти помощь точно не помешает: враг давит профессионально и четко, прикрываясь пулеметами и гранатами. Это минус. А вот понимание того, что японцы решили, не мудрствуя лукаво, пробиваться через центр – плюс. В актив можно отнести и то, что неприятели, наступая, не знают, что за спинами первой линии ждет своего часа уже американский пулемет. Это козырь, и пора бы его разыграть.
  «А не рановато ли? – спрашивает сам себя Донахъю. И отвечает, - Да нет, они уже ввязались в атаку, и отступать будут вынуждены под шквальным огнем, не Эм-Гэ, так морпехов. Сейчас снова поднимутся – и пора. А не поздновато ли? Нет, нет-нет-нет. Прорыв с фланга опаснее был бы, да и выждать надо было. М-мать, да хер знает, если по честному! Но уже не попишешь ничего. Делаем дело, а сожалеть потом будем… если успеем».

  Над ухом бахает одиночный винтовочный выстрел.
  - Сли-ип? Я же… - лейтенант не успевает закончить фразу, как боец поясняет, почему нарушил приказ. Фрэнсис дослушивает, не сводя глаз с фронта, кивает отрывочно, отвечает скороговоркой, - Молодцом. Так держать. Увидишь подобных ему – бей, не думай.

  За спинами короткая суета – приполз посыльный от Шупа, желающего узнать, что происходит. Понятное желание, правильное – но сколько раздражения вызывает! Так и хочется в полный рост выпрямиться, руками развести и ёрнически так сказать: «Вот что происходит!». Но нельзя, никак не можно.
  Лейтенант бурчит раздраженно:
  - «Гольф» занял частично вторую линию укреплений, перетянул на себя часть сил, атакующих левый фланг. Нас контратакуют. Держимся. Все.
  Многое хочется сказать, подкрепление затребовать, артиллерийскую или минометную поддержку, танки… Но нельзя. Пока еще справляешься своими силами, не проси лишнего – произведешь положительное впечатление. Особенно если приказ до конца не выполнен. Тем более, если приказ до конца не выполнен.

  Сочтя доклад завершенным, поворачивается к пулеметчикам и руководящему ими взводному:
  - Анджело, надо прикрыть фронт. Поднимутся джапы – жарьте.

  На распоряжение хэрсира быстрокопейная дева только равнодушно пожала плечами – мол, дело твое, конечно, а я предложила, как можно обмануть любое колдовство. А вот упоминание о следах, напротив, вызвало мелькнувший в глазах интерес: далеко не каждое создание из легенд, которое можно было бы заподозрить, что оно играется с хирдманнами, не оставляет свой узор на морщинах снега. Правда, далеко не каждый из таких «весельчаков» пошел бы на убийство… Этой мыслью Бабочка и поделилась:
  - Поймаем. Только, Бьёрн, обращу внимание на то, что шутник и убийца могут разниться. Возможно, ловить понадобится двоих.

  На этом предостережении Ревдис сочла свой долг перед отрядом исполненным, и снова, в который уже раз за этот долгий день, сменила копье на лук, сочтя, что для охоты на злокозненного колдуна стрелы всяко лучше, чем попытка проткнуть того насквозь. На всякий случай, если события будут разворачиваться стремительно, дева наложила стрелу на тетиву, готовая подстрелить любого чужака. Держаться при этом она старалась недалече от избранного старшим Бьёрна: пускай тот решает, живьем ли брать нечисть, каленой ли стрелой ногу пробить, чтобы быстро не бегал, а то и вовсе запечатать уста вражины оперенной смертью.
  В сердце воительницы скользким ужом вертелось понимание, что не все враги боятся железа – многим творение рук человеческих столь же опасно, как медведю-шатуну укус одинокого комара. Осознавала она и то, что не все создания девяти миров, даже оставляющие следы, видны. Но знать и действовать так, как возможно, и, понимая возможную тщетность усилий, отказываться от сопротивления – разные вещи. Дочь Гудлейва, упрямая и фаталистичная, пасовать перед кем бы то ни было не собиралась: она попытается, а там уже асы рассудят, была ли она права, не сдаваясь ни перед кем и ни перед чем.

  На эскападу Машеньки толи следователь, толи палач лишь широко улыбнулся, словно бы она сделала то, чего он давно ждал, и раза три хлопнул в ладоши, что, по его мнению, должно было обозначать аплодисменты. Поправив небрежным движением ворот, мужчина согласился:
  - В именно, барышня контрольщица – на одной, – толстый палец назидательно качнулся в попытке придать словам весомость, - а значит, не вставляйте мне палки в колеса и не мешайте делать наше общее дело. Вы, как и добрая половина, да что там половина – почти все из вашего ведомства, слишком уж чистоплюйничаете с этой большевистско-уголовной братией. И жандармы до вас с ними миндальничали: на поселение отправляли в дальние уезды вместо того, чтобы на нормальную каторгу забросить или же сразу, на месте, дать пропуск в Могилевскую губернию, в штаб к Духонину. Вот они безнаказанность и почувствовали. Вы, красавица, - ох, и неприятная была ухмылка у Ивана Филипповича!, - если на вас бродячие псы набросятся, словом их будете отгонять, или палкой? Если первое – зовите, я с удовольствием понаблюдаю!

  Отвлекшись на время от разговора, он гаркнул:
  - Дежурный!
  На оклик вошел уже знакомый девушкам надзиратель, переминающийся с ноги на ногу:
  - Да-да?
  - Ой, дура-ак… - вздохнул Судаков, прикрывая лицо рукой, - Как к старшим надо обращаться, морда, забыл, что ли? Из какой ты вообще дыры вылез, «да-да»? – передразнил он, - Ладно, бес с тобой, дураком. Обвиняемого Балдориса тащи, из последней партии заключенных. Проследи, чтобы никто ему по дороге в рыло не двинул – барышни из военного контроля брезгуют на юшку, по морде размазанную, смотреть. Ну давай, пиз… Иди отсель.

  Повернувшись к Марии Карловне, тюремщик насмешливо продолжил:
  - Ну так вот…
  - Нет уж, теперь послушайте вы, господин Судаков, уж простите, чина вашего не знаю, - в беседу делово вмешалась ранее молчавшая Данилевич, - Не пытайтесь сейчас выставить из себя добродетельного защитника монархи…
  - Я республиканец, вообще-то, - перебил ее Иван Филиппович.
  - Не суть, - такими мелочами пришедшую в себя Верочку было не сбить с пути, - Балдорис и иже с ним – еще не доказанные большевики, а пока что просто толи мелкие спекулянты, толи воры – в чем я сомневаюсь. Поэтому защищать Северную Область от них такой методой мало того, что бессмысленно, так еще и преступно. Вы просто роняете в сердца ненависть к нам, и все. Учитесь отделять зерна от плевел – мы не воюем с собственным народом, а только с германскими наймитами и обманутой ими массой. Да и в принципе зло порождает только зло: если мы будем действовать также, как Че-Ка, то разве не станем мы такими же, как они?
  - Барышня, - хмыкнул Судаков, - а вы, случаем, не из поповичей?
  - Нет, и к делу это отношения не имеет. Вы меня услышали.
  - Детский лепет! – скривился тюремщик, - вы на каторге хоть раз были?
  - Бог миловал.
  - Вот тогда и не говорите мне, как себя вести с разными тварями. Просто тварями, не Божьими, - весело скаламбурил хам в погонах, - уж поверьте, девоньки, такие люди понимают только один язык – силы. Если ты слабый, вежливый, стараешься не задеть им ненароком – в тебя будут плевать, фигурально или натурально. Понимают же – что им будет? Но если пару раз двинуть в рыло… Сразу сообразят, что отпираться бессмысленно, и предпочтут рассказать обо всем, начиная с того, как в детстве соседские яблоки воровали!
  - И солгут, только бы вы им не делали больно. И ненависть затаят. Вы пойдете по ложному пути, а они при первой возможности в спину ударят, хотя раньше о таком и не думали, - повысила голос Вера Антоновна.

  Выяснение отношений, начавшее срываться на крик, было прервано появлением надзирателя, ведущего за собой уже знакомого заключенного. Тот выглядел вполне здоровым – разве что левое ухо светилось красным фонарем – после чьей-то весомой плюхи, видимо.
  - Балдорис Петр Ансович. – повторил тот уже известную информацию. – Гражданский, кочегар на «Енисее», не мобилизовывался.
  Вопрос Маши не застал его врасплох – латыш просто пожал плечами и ответил, глядя в стену прямо перед собой:
  - Что-то приобрели за бесценок у уезжающих из города обеспеченных господ, что-то купили с рук у перекупщиков, чтобы потом с выгодой продать тем, кому это нужнее: не мне вам объяснять, что в июне, после победы большевиков на выборах, жить здесь для тостосумов стало вдвойне опасно. Если вы думаете, что мы сбывали ворованное, то спешу разочаровать: лично я ни в каких эксах, ни политических, ни преступных, не участвовал, - Балдорис наклонил голову так, словно подставлял под удар лоб, прикрывая лицо, - А самогон взять можно чуть ли не у кого угодно, да и самому сварганить тоже – невелик труд.

  Когда неизвестные сестры послали Бьянку к другим лекаркам, я чуть не взвыла от досады. Вернее, как: наверняка взвыла бы, если могла. Ну за что мне такое наказание, зачем столь мучений сестренке? Она же не знает, что со мной случилось, и верит, что я при смерти! Ах, как бы я хотела сейчас хотя бы просто взять ее за руку и прошептать, что жива, и косматые не дождутся увидеть, как я испускаю дух. Как бы я хотела попросить ее склониться и коснуться губами ее губ – поцелуй бы мне дал сил больше, чем десяток алхимических зелий!
  Я снова попыталась двинуться, понимая, что при провале платой будет подступающее удушье, и снова не смогла ни-че-го – только в голове все помутилось. Оставалось только в очередной раз заново учиться дышать, и ждать, ждать, жда-ать, мать вашу в поход в болото! Говорят, что два самых паршивых состояния – ждать и догонять. Вот теперь я могу с уверенностью подтвердить, что голимее ожидания, когда ты ничего не можешь предпринять, нет и быть, наверное, не может.

  Вместе с осознанием того, что снова придется надеяться на чужих теток, которые еще неизвестно, что скажут, на мягких кошачьих лапах в душу тихонько пришла апатия – будь, что будет, и гори оно огнем. Вылечат – великолепно, а если нет – я все равно не смогу ни помешать, ни как-то убедить всех в том, что я жива. От жалости к самой себе на глаза навернулись непрошенные злые слезы, сухие, как и мои веки. Я невидимо рыдала, захлебывалась плачем – и ни слезинки не проронила: только сильнее стало щипать, да и без того плохо видимое небо укутала темная пелена, практически лишив меня зрения. От этого я страдала еще больше, и все равно не могла ничего сделать, только еще пуще ощущая свое бессилие.
  Вот только долго заниматься самобичеванием я не желала – не для того мама вернула меня к Бьянке, чтобы я заранее себя похоронила. Снова пришлось прибегнуть к старому проверенному варианту: самоподзуживанию. Если сравнить, то я была словно котел с остывшей водой, и мне надо было возжечь под собой огонь достаточный, чтобы снова закипеть и ощутить себя живой и еще могущей что-то исправить.
  «Что расклеилась, тряпка, дура, слабачка! – обвинила я саму себя, - Или все, жизнь кончена? Подумай о Бье, страдалица демонова! А что, если она чувствует в глубине души твой настрой, и от этого ей еще больнее? Ну-ка, солдатка-акробатка, хватит себя сечь – запрыгала живо! Хотя бы морально, если не можешь ножками! Увереннее будь, Сита, и не сдавайся! Ты клинок зачем взяла в руки, перед селючками форсить? А хера косматого по лбу не хочешь? Мозги где, а? Не раскисать и быть бодрой – ты, мать твою чистильщицей выгребных ям, защитница Купола! Гонец, несущая важную весть! Жизненно, чтоб тебя волки сожрали, важную! Давай. Давай, девонька, настраивайся на позитивный настрой и верь, что мысли материализуются! Бье не допустит, чтобы ты издохла – оправдай ее старания спасти тебя! Ну же, ну же, соберись с силами, горе-вояка!».

  Под такие мысленные вопли я и не заметила, как меня внесли в палатку, и пришла в себя только после того, как ощутила легкий толчок в спину от положенных на землю носилок. Сердце тут же замерло и затем затрепетало, как птичка в силках – какой вердикт вынесут-то? Не приведи Богинюшки, скажут, что им целесообразно лечить тех, кого еще можно вылечить, чем пытаться поднять полутруп. Это было бы логично – пытаться вылечить тяжелую, это вам не сиськи мять: за это же время можно заштопать десяток сестер, которые иначе помрут пот потери крови. С солдатской точки зрения так было правильно, а с целительской?
  Судя по коротким репликам, неизвестные тетки все же решили взяться за мой почти хладный почти трупик, и я мысленно скрестила пальчики – только бы не… Продолжать фразу даже в мыслях я, каюсь, испугалась. А потом пошло такое светопреставление, что я аж прихренела, чтобы не сказать жестче. Что же там увидели лекарки, что так изумились? Что у меня там за шрамы? Может, мама решила использовать мое тело, как бумагу, на случай того, если я не смогу подняться? Тогда хотя бы одну задачу перед Куполом я выполню! Хотя нет, бред это: будь так, сестры говорили бы по-другому. Так что же тогда? Так что их вынудило угрожать сестричке?

  Я ни демона не понимала, но, слава Богиням, у меня была Бьянка, которая все видела своими глазами и могла ответить ставшим внезапно подозрительными женщинам. Когда я услышала ее слова, то, будь у меня силы, захлопала бы в ладоши от радости – какая же у меня старшенькая умная и талантливая! Все сразу сообразила, живо поняла, что без вмешательства мамы тут не обошлось! Ну, теперь все образумится, да и потом, когда я доложусь, как минимум она мне поверит. А значит, нас будет уже двое – тех, кто пустится в погоню за волосатыми похитителями!
  «Ну, девоньки, давайте! Не тяните, дорогие, милые! Поднимайте меня, как можете! Чарами, зельями, травами – без разницы! Ну же, ну же, родненькие, хватит языки чесать!» - я вся горела надеждой и ставшим внезапно светлым ожиданием чуда.

  Сложив руки за спиной и расставив ноги на ширине плеч, стоящая на твердом утоптанном насте дочь Гудлейва покачивалась с пятки на носок и обратно, не сводя глаз с костра, с равным удовольствием пожирающего и дерево, и тех, кто некогда были людьми. Губы у воительницы, изогнувшиеся вниз подобно луку, свидетельствовали о скорби, но в темных глазах горя не было – только терпеливое спокойствие. Пламенные язычки отражались в ее зрачках и на узорах татуировки, и казалось, что бабочка хочет сорваться с цветка глаз и воспарить над костром, с дымом уносящих души умерших – если, конечно, они остались.
  Воительница, самочинно взявшая на себя роль годи, дождалась, пока центральные, толстые ветви не перегорят, обрушившись внутрь вместе с телами в огненном столбе, и сдув с ладони воздух в сторону костра, сосредоточенно достала флягу и, открыв ее, брызнула в огонь пару капель. Последним жестом она запустила руку в снег и, докопавшись до мерзлой земли, ногтями отколупала несколько холодных, как сердце ётуна, кусков, которые тоже бросила в кострище. На сем она сочла свой долг по проводам в другой мир и, зычно повторив имена погибших: «Хальвдан. Хальфберг. Асфелт», закончила коротким напутствием: «Да не забу», кивнула и вернулась к малому кострищу.
  Вытащив из сапога ложку, она уселась на скрещенные ноги и споро принялась есть. Аппетита у девы щита не было никакого, запах горелого мяса внушал отвращение, но закидать в себя горячую пищу было просто необходимо. Наевшись, она протянула руки к костру и только тогда позволила чуть улыбнуться: добрый огонь успокаивал и давал надежду на то, что когда-нибудь солнце будет дарить не меньшую радость. Ведь когда тепло вокруг, и сердца становятся светлее и чище, вечный же хлад с собой ничего, кроме черствости, не несет.

  Вместе со всеми завершив сборы, Ревдис омыла ложки и котелок в растопленном снегу, потерла пористым морским камнем и, вытерев, убрала все по сумам. Еще раз посмотрев на огонь – те, кто был рядом, заметили, как дернулся уголок губ – дева поспешила за остальными все той же пружинистой походкой человека, исходившего немало троп, но и в ее шаге уже чувствовалась усталость, которую не мог разогнать краткий отдых, большую часть времени которого она все равно провела, провожая ставших умрунами воинов в последний путь. Мерно качался наконечник копья, размеренно скрипел снег, и даже чутье, на которое привыкла полагаться прибившаяся к гарнизону древней крепости странница, молчало.
  А зря.
  Треск ломаемых сучьев отвлек ее – но последующие события затмили его. Как и остальных, вспышка чуть не ослепила быстрокопейную деву, прикрывшую глаза и инстинктивно отступившую на пару шагов. Когда же она проморгалась и огляделась, на обыкновенно выдержанном лице возникло выражение глубочайшей растерянности. Распахнув рот, Ревдис хлопала непонимающе глазами, не веря увиденному и никак не представляя, как вечер мог смениться днем, а погребальный костер – лагерем умрунов. Или не умрунов? Тут никаких внятных мыслей не было.

  Не сразу, но дева щита выдавила ошарашенно:
  - Хундсермис сонринс! – имея ввиду толи знакомую троицу, толи того, кто с ними такое учинил, толи ситуацию в целом.
  Подергав себя за косу и обернувшись вокруг своей оси на одной ноге, девушка скривилась, понимая, что картина осталась прежней, и даже досадливо стукнула себя кулаком по бедру. На слова Охотницы воительница снова поморщилась, отвечая раздраженно:
  Никуда мы не сможем отсюда уйти просто так. Кто-то или что-то зачаровали этот пятачок, и привязали нас всех к нему. И, клянусь своими косами, я не знаю, в чем дело. Это могут быть, - повернулась она к Бьёрну, как к предводителю, - или проделки свартов – они могут так запутывать тропы, но не делают из заплутавших умрунов, или следствием гнусного колдовства, наложенного на землю… или на нас. Вряд ли, - копейщица оглянулась по сторонам, приготовив оружие к бою, - шутник ушел далеко: слышали шум перед, - она замлялась, подбирая слова, - возвращением дня?
  Если мы не найдем выход, то будем обречены убивать мертвецов снова и снова, пока не закончатся наши припасы, как, возможно, произошло и с ними, и получать все новые раны. Мы не должны беспокоить умрунов, но искать творца этого. Или, - на лице Ревдис проступила задумчивость, - найти выход сммостоятельно. Есть один способ, но я в нем уверена меньше, чем в природе тел…
  В общем, - мотнула она головой, - кто-то один должен одеться полностью наизнанку, и идти спиной вперед, а все остальные с закрытыми глазами следовать за ним. Попробуем, вождь? – в отличие от недавних речей, на сей раз в тоне девы сквозило неприкрытое сомнение. – Что мы теряем? Ловушка, видать не долга, и долго блуждать так мы не должны…

  Я всегда была деятельной, вечно пыталась занять себя хоть чем-то и с детства не могла усидеть на месте Носилась по пыльным улочкам, лазала на окружающие дом высокие платаны и забиралась на самый конек крыши, бегала на речку купаться к дальней запруде и ходила в лес в самый бурелом, надеясь стать первопроходицей. Потом, когда подросла и немного перебесилась, я научилась ценить и минуты покоя, которые иногда мне выпадали, хотя чаще они сопровождались тоской по той или иной причине. Но я всегда знала, что как бы паскудно на душе не было, я всегда могу взять себя в руки и, прихватив любимую рапиру, отправиться на задний двор, где выматывающие упражнения сотрут печаль с лица и разгонят тучи с сердца ноющими от перенапряжения членами.
  Мое движение и было жизнью, а остановки, равно желаемые и вынужденные, позволяли не сгореть в собственном пламени и не сойти с ума от вечного непокоя. А еще у меня была Бьянка, моя, как я ее называла, когда была маленькой, Бье. И, когда на то была нужда, я всегда могла примчаться к ней, обнять и успокоить – или успокоиться самой, если все вокруг было выкрашено туманно-серыми оттенками.
  Но теперь я не могла ничего.

  Сколько хотелось сделать, сколько требовалось сказать! Но я по-прежнему могла только дышать через раз, слушать, словно через вату, да продолжать мысленные увещевания, что еще не все потеряно. Страх накатывал раз за разом, словно волна на берег, и мне хотелось выть от осознания, что промедлит кто-то – и я умру от удушья из-за нехватки воздуха. Или вовсе останусь калекой, например – если солнце выжжет мои сухие глаза. От одних подобных мурашки бежали по коже, но я не могла шевельнуть даже кистью руки. Хороша солдатка – пень пнем лежачая, даже от муравьев себя защитить не могущая!
  Каждый миг, пока сестренка была рядом, каждая секунда, пока она звала на помощь, пытаясь вытащить меня, стоящую одной ногой на том свете, были мне как кинжал в сердце. Я разрывалась от невозможности подать знак, что я – живая, от бессилия и неподвижной мертвенной слабости. Как же я хотела подорваться, подскочить с земли и, порывисто обняв ее, расцеловать всю и прижать к груди, бормоча что-то успокаивающее! Я не могу, я не должна ее бросать, не имею ни малейшего права оставлять Бьянку одну: я нужна ей! А она нужна мне: как воздух, как вода, как тепло и свет. К тому же у меня был долг перед мамой.
  Но и его я не могла исполнить, продолжая пребывать в безмолвии.

  Когда надо мной склонилась чужая фигура, я, в страхе, что она не подтвердит слов Бье, даже дышать забыла. Чувствуя, что сердце колотится так, что вот-вот проломит клеть ребер и выскочит из груди. Если бы я могла молиться – молилась бы, истово и вдохновенно: но я все же была дочерью Аэлис, и не могла просить маму так, как взывают к ней прочие сестры. К тому же я знала, как ей сейчас худо – не легче, чем мне, и понимала, что слова мои пропадут втуне.
  Я почти не чувствовала поднятой руки, не могла с уверенностью сказать, проверяет ли незнакомка мне пульс, или нет. К тому же задержанное дыхание для моих и без того почти не работающих легких стало форменной проблемой: снова внутри расцвел обжигающий огненный цветок, опаляющий и режущий всю утробу. Будь я в силах – заорала бы, а так пришлось съежиться и попытаться снова начать осторожненько дышать, ощущая каждый глоток воздуха как маленький оргазм. А пока я пыталась не помереть, прислушивалась со все нарастающей паникой к тому вердикту, что сейчас вынесет незнакомка.

  Слово «живая» стало для меня настоящей музыкой, целебным бальзамом. Ну слава Богиням, поняли! ПОНЯЛИ! Я НЕ УМРУ И НЕ БУДУ ЗАКОПАНА ЗАЖИВО! И СЕСТРЕНКА НЕ ПОСЕДЕЕТ И НЕ ПРОПАДЕТ ОТ НЕИЗБЫВНОЙ ТОСКИ И ОДИНОЧЕСТВА! Душа пела и плясала, и губы бы наверняка расплылись бы в широкой улыбке – но радость духа телу сил не придавала. Все мое ликование не могло ни поднять меня на ноги, не унять боль в груди и глазах, но я хотя бы немного успокоилась – раз меня несут в госпиталь, то скоро целительницы смогут дать мне хоть немножко сил. И тогда. Как бы больно и плохо не было, я обязана любой ценой, даже той, самой страшной, передать другим слова мамы и, коли сознание не потеряю, признаться милой моей Бье в любви и хоть как-то успокоить ее. Я солдатка, я сильная, я справлюсь: а каково ей, талантливой бардессе, видеть, как я лежу полумертвая? Воистину – страшно не умирать, а терять близких. Бедная моя…
  Пытаясь найти гармонию в расшатанных нервах, я постаралась сосредоточиться на дыхании: мне надо дожить до лекарек, а там хоть трава не расти. Полынная скорбь, траур мака, да хоть мертвенный аконит – все на потом, а пока дышать и верить, дышать и ждать. Надеяться и знать, в чем мои жизнь и сила. А, вернее, в ком, и ради кого я обязана жить.

  Вначале наступление шло по плану: группы заняли первую линию бараков, подпалили хвоста японцам, скрывающимся за развалинами. Перебазировался Винк с пулеметом, прикрывая фланг Андерсона, выдвинулся вперед Блондин, обеспечивая, в свою очередь, фланг роте «Гольф». Казалось, стоит еще немного подождать, выкурить противника из-за руин – и можно спокойно укрепляться. Манго даже собрался второй пулемет вперед выдвинуть – но тут в дело вмешался неприятель, и сделал это продуманно и капитально.
  Еще со времен учебы лейтенант помнил, что практически самое опасное для бойца – это атака на укрепленные позиции противника, но хуже ее контратака, когда поднявшихся бойцов самих атакуют. Так узкоглазые макаки и поступили, причем, судя по всему, спланировали это заблаговременно – во время артобстрела, вероятно. Бешенная стрельба пошла сразу по всем флангам, и не за горами была минута, под ее прикрытием джаповские цепи пойдут вперед. Если надавят сильно – практически гарантированно прорвут тонкую линию парней в хаки и опрокинут оставшихся в океан. Правда, у морпехов был пулемет, стоящий практически напротив ожидаемого сектора наступления – пулемет, о котором неприятель не подозревал, видимо: хоть какой-то козырь в рукаве. Вот только хватит ли его, чтобы спасти выдвинувшихся вперед морпехов? Гадать можно было сколько угодно.

  Бросив взгляд влево, Донахъю убеждается, что у Блондина такие же проблемы: а значит, на его помощь рассчитывать не приходится. Басовито гукают минометы, забрасывая, как шрапнелью, бетонной крошкой все вокруг. Теперь она скрипит на зубах вместе с песком, когда Манго недовольно скрежещет зубами, понимая, что все сейчас висит на волоске. Спокойный и выдержанный обычно, он хочет сейчас материться, как пьяный докер – на врагов, на командование, на всех вокруг. Но нельзя – подчиненные вокруг, а посему лейтенанту остается только в досаде треснуть кулаком по земле, вымещая все свое раздражение и, чего греха таить, испуг на безмолвной воронке.
  Парамаунт напряженно интересуется, что делать, и у офицера хватает сил более или менее ровно выдать, перекрикивая гомон перестрелки:
  - Отставить! Тут оставайся, работать будем здесь. – тавтология, за которую бы Донахъю в другое время сам себя осудил, сейчас вовсе не беспокоит его.

  Клонис приходит в себя, командовать начинает. В целом говорит практически тоже самое, что собирался озвучить ротный: с мелкими нюансами, но все же. Хорошо знать, что мысли сходятся – может, они правильные? Кивает приятелю:
  - Анджело? Рад. Приказ подтверждаю. Парамаунт – слушаешь лейта.

  Оглядывается. Сейчас в воронке, пока еще не ставшей братской могилой, достаточно стволов, чтобы обороняться, случись что. Достаточно посыльных для передачи приказов, а значит, больше шансов консолидировать действия. И вместе с тем, из-за атаки сразу по всем фронтам, они же – не участвующие в бою единицы тогда, когда каждая винтовка может склонить чашу весов в пользу американцев. Их надо использовать на флангах, но кому помочь? Винку, который, кажется, обстрелял фланг атакующих позиции соседа, и Сирене, который держит левый фланг, но из-за гребаной дымзавесы не может прикрыть Дасти огнем? Или Хобо, с которым не успел объединиться второй взвод? Господи, дай прозреть и принять верное решение!
  Манго на миг поднимает глаза к небу, крестик трогает через форму. Знамений, ясное дело, никаких нет – се есть дело человеческое. Все также облака крылья свои пластают по залитым потом спинам, все также ярко светит солнца, желтое, как яйцо. Опустив глаза к морпехам, Донахъю командует отрывисто:
  - Уистлер, Инджан – на левый угол барака Сирены. Поддержите там ребят. Слип, - бросает взгляд на Дроздовски, - со мной.

  Офицер перекладывает «Томпсон» поудобнее, приподнимается на локтях, осматриваясь и чуть не утыкаясь носом в край «окопа», еще хранящий след чьей-то рифленой подошвы. Сейчас, когда все указания розданы и распределены все роли в этом театре убийств и смертей, ему остается ничуть не менее сложное дело: наблюдать, не упускать ничего и своевременно понимать, когда и что можно поменять к вящей пользе своих парней. Как разобраться во всем этом хаосе, когда, кажется, поддержка требуется абсолютно везде, Фрэнсис не представляет, но отступаться не собирается.
  Уходят на задний план мысли о доме, о близких, о себе самом. Их место нагло, ультимативно, захватнически занимает война, вытесняя все остальные и воцаряясь над разумом. «Убей или будь убитым» - древние максимы просты и неоспоримы. И если его идеи, равно как и идеи Клониса, верны, то тогда он убьет достаточно джапов, пускай и руками своих парней.
  И дай Бог, чтобы как можно больше из неполного взвода, оставшегося от роты, уцелело!

  Чего у старшей Клиффорд-Бриггс было не отнять, так это умения слушать. Когда собеседник начал говорить, она аккуратно отложила приборы – уже знакомые Нату деревянные палочки – в сторону и, положив перед собой руки, внимательно выслушала все сказанное. Доктор отметил мимоходом, что девушка, в отличие от большинства разговаривающих с незнакомцами, не скрещивала руки и не замыкалась инстинктивно, а значит, была, вероятно, была готова к более или менее открытой беседе. Да и в принципе Клиффорд-Бриггс производила приятное впечатление неглупой и воспитанной девушки, и ничего, что могло бы позволить заподозрить ее к отношению к каким бы то ни было культам, не наблюдалось. Конечно, это было только первое впечатление, а в тихом омуте известно кто водится, но, по крайней мере, пока что было так.
  Когда доктор договорил, Эвелин осторожно кивнула с небольшой задержкой, подтверждая, что все услышала и поняла, и, отпив рекафа, ответила несколько извиняющимся тоном:
  - Господин Эр, мне очень лестно, что с вашим вопросом вы обратились к мне, но, - она пожала плечами, чуть разведя руками, - боюсь, не смогу в должной мере оказать вам содействие. Видите ли, - девушка на секунду прикусила губу, что не укрылось от внимательного взгляда выглядящего беспечным аколита, - я сейчас пребываю в несколько затруднительном положении, и времени на лекции у меня пока что нет. К тому же из-за некоторых… - она замялась, отведя взгляд, - жизненных обстоятельств я сейчас и сама не занимаюсь практиками: для них нужна гармония и равновесие, чем я пока что похвастать не могу.

  Отпив еще рекафа и отставив чашку в сторону, она замолчала. Впрочем, вряд ли пауза эта была знаком к продолжению разговора – скорее девушка обдумывала, что еще добавить. Так и оказалось – спустя некоторое время она задумчиво продолжила.
  - Но я рада познакомиться с уроженцем Мальфи – о вашем родном мире говорят разное, но никого он не оставляет равнодушным. К тому же мальфийское искусство всегда на высоте – одно это уже есть повод пообщаться с Вами. Если вы не против, я, после решения некоторых проблем, обязательно свяжусь с вами. Вот только, - вид у Эвелин и вправду был виноватый, - я не могу пока знать и даже предполагать, сколько это времени займет…
  Ежели вам интересны духовные практики, то я бы порекомендовала все же побольше пообщаться с Учителем Джи – пускай он проверит Ваши чакры и подберет вам проводника на первых шагах по пути Познания. Видите ли, он зависит от многого: Вашей физической формы, предрасположенностей, того, какие чувства в Вас доминируют… Когда будет составлена карта Вашей нижней души, тогда можно будет определиться, какие медитативные практики и упражнения следует поставить во главе, чтобы исправить дисбаланс внутри. Плюс к тому, одновременно с достижением гармонии, необходимо поднимать нижнюю душу на иные планы, чтобы она приближалась к Свету и Форме Его – а это тоже требует, скажем так, анализа.
  Говорила она увлеченно, но сохраняя достоинство: не орала на всю залу, не жестикулировала, как мельница, не тараторила пьяным автоганом. Речь она держала четко, выверено внятно, но сквозь подобную плавность пробивался внутренний огонь.

  Нат посокрушался, что мисс Эвелин ему помочь не сможет, и тогда выложил на стол вторую карту: Джи говорил об обеих сестрах, как о живых, и аколит сыграл в неведение. Кажется, ему поверили – сестра покойной снова отвела взгляд и чуть ссутулилась:
  - Увы, Бетти тоже не сможет помочь Вам – она мертва. Собственно, это и есть причина того, что я не могу Вам помочь и провести к Свету по узкой Тропе-меж-Тенями…
  Несколько наводящих вопросов, выражение понимания, как сильно подкашивает смерть близких, небольшое растравливание нервов – и вот и дополнительные пояснения:
  - Да, я тоскую по младшенькой, но не в этом дело. Вернее, не только в этом: мне кажется, что ее смерть была неестественной. Что? Да, насильственной – но каким образом, я не пойму. Я пока что пытаюсь разобраться в этом деле, успокоить себя, поняв, что это только несчастный случай или болезнь, как нас в том уверяют, но пока что не нашла подтверждения ни сказанному, ни подозрениям. Именно поэтому я пока что не равновесна и не могу Вас поддержать: слишком много сил душевных и физических уходит на то, чтобы докопаться до истины тогда, когда все уверены, что она и без того на поверхности и всем известна…
  Впрочем, что я распинаюсь? – смущенно продолжила она, - Вам наверняка это не интересно, да и негоже на постороннего человека вываливать свои беды – простите, это от нервов. Даже на учебе я все не могу отвлечься, и отвечаю подчас невпопад. В общем, господин Эр, примите мои извинения, - девушка вымученно улыбнулась, - но я пока что вынуждена ответить отказом.

***

  О, содержимое дамских сумочек, ты творишь чудеса! Будь то леди или работница, законопослушная матрона или молодая авантюристка, у любой ты найдешься, и любая может воспользоваться твоими чудесами, распахивая тебя, как ящик Пандоры!
  Но не каждая может, как Скай, с помощью одной только косметички сменить образ столь радикально, что мало кто сможет соотнести двух виденных женщин. И пускай результат десятиминутной работы не обманет настоящих профи, привыкших считывать человека от и до и запоминать не внешность, а повадки, и продвинутых сканирующих духов машины, чей алгоритмизированный разум не берет в расчет подобные ухищрения, но для обычных обывателей, верных подданных Его-на-Троне, и проделанного хватит за глаза и за уши.

  Чуть сменив манеру речи и походку, став чуть более громкой и развязной, аколита прошлась кругом по рынку, где-то обмениваясь с собеседниками всего парой слов, где-то останавливаясь погрызть сушеных фиников, пока человек распинается о том, что знает и не знает, где-то общаясь почти лоб ко лбу, чтобы посторонние остались в неведении. Разные способы были: с кем-то срабатывало, с кем-то – не очень, и тогда девушка отчаливала, не нервируя дальше объект.
  Помимо дел, связанных непосредственно с расследованием, пообщалась она и на темы, ходящие на «серой» стороне закона. Пока выходило ни шатко, ни валко – основная загвоздка была в том, что местные преступники работали уровнем ниже, и идеи сотрудничества с инопланетниками были от них далеки – не по карману просто. Зато за это время Скай трижды зазывали поиграть в карты, наперстки и так далее, явно с целью облегчить ей кошелек, разок откровенно предложили поработать карманницей, и еще – передать хрен пойми кому хрен пойми с чем пакет. Пару раз мужики откровенно бандитского вида лапали ее за задницу, однажды даже предложили без обиняков пойти за угол за десятку.
  Из более или менее интересного можно было назвать два разговора: с невысоким круглолицым толстячком Тагором из аборигенов и с прилично одетым блондинистым парнем, представившимся после заминки Джошем.
  Тагор, откровенно нетрезвый, показал ей переплетающиеся электро-тату на руке и сообщил, что является правой рукой одного из местных заправил, и готов и свести Скай со своим патроном – за процент от сделки, естественно – и на подпольные бои пропуск помочь получить, и в банду принять. Правда, звучал он как-то фальшиво: мог и цену себе набивать. А мог и действительно по пьяни язык распустить.
  Джош был сдержаннее, воспитанным и приличным – почти белая кость. Покивав на слова собеседницы, он непрозрачно намекнул, что его в первую очередь интересует живой товар. Вот если Скай сможет свести его с людьми, которые могут поставить на арену новое интересное мясо вне зависимости от его, мяса, согласия, то… Глубокомысленная пауза давала понять, что в накладе девушка не останется. Чуть продолжив разговор, она узнала, что подойдет и не бойцовый товар: красивые мальчики и девочки будут в не меньшей цене, особенно если они хороших кровей и должным образом воспитаны. Ну и, желательно, девственны. Прочий подобный товар тоже подойдет – но к нему уже будет избирательный подход. Вот это уже был самый настоящий криминал, хотя и не совсем в той сфере, где искала Скай.

  Что же до детективных вопросов, то тут тоже были «качели». Арсланчик был явно птицей более высокого полета, чем собеседники Скай, и те сказать о нем ничего не могли. Кто-то припомнил, что он частенько ставил на победу того или иного гладиатора, но и все тут – не густо, в общем. Зато подтвердилось, что в «Ориент» набрали, как минимум, десяток гладиаторов, и один из невольных информаторов упомянул даже, что выкуплены они были некой – или неким? – Деви Чериан. Короткая «пробежка» по инфосети подтвердила, что Черианы – влиятельный и знатный род, и их фамилия не раз встречалась рядом с теми же Сингхками, например. По «Деви Чериан» пока найти не удалось ничего – имя было и мужское, и женское, и в самом достойном семействе встречалось неоднократно. Но… это было уже хоть что-то, верно?
  Немало удалось вызнать подробностей и по самой арене – теперь Скай могла считать себя если не знатоком Корней, то уж точно не профаном. Много было полезного, много было и шлака, но пригодиться равно могло и то, и другое, особенно для создания образа «своего» человека. Тем временем потихоньку начали открываться и букмекерские: сначала мелкие, сидящие в халупках или на улице под тентом, а потом уже и серьезные, где порог входа был от сотни тронов. Бордель тоже открылся, к слову. Так что можно было с уверенностью предположить, что прибыли или скоро прибудут и ланисты со своими клевретами – а значит, можно постараться, сунув барашка в бумажке сторожевым псам на входе, к кому-нибудь из них наведаться: например, к бывшим владельцам ныне свободных охранников небезызвестного клуба для золотой молодежи.

***

  По поводу персоны связного Шульц-Нейманн кивнул, не раздумывая:
  - Тогда в одиннадцать вечера в… нет, пожалуй, лучше в Общественном парке, что неподалеку от собора Хлодвига. Седьмая аллея, лавочку можно любую. Лучше вам появиться лично, чтобы мой эмиссар знал, к кому обратиться. Он сам вас узнает и первым обратится. Договорились?
  Откинувшись на спинку стула и подвинув пепельницу, магистрат закурил, не сводя с собеседника холодного прощупывающего взгляда. Не смотря на достаточно расслабленную позу собеседника, Альвий понимал, что тот сейчас весь собран и напряжен, как готовый к выстрелу болт-пистолет. Наверняка он сейчас, как сканер, анализирует мимику, посадку, слова и интонации, формируя некий портрет своего визави и делая определенные выводы. При этом, к псайкеру не ходи, наверняка Шульц-Нейманн предполагал, что человек перед ним может изображать то, что сочтет нужным – да и сам магистрат вполне мог демонстрировать то, что хотел. И эта игра «ты знаешь, что я знаю, что ты знаешь», могла иметь сколь угодно много слоев, и весь вопрос был в том, кто кого переиграет, если в том окажется необходимость. На стороне арбитра были «своя» земля и то, что он был Юлию нужен больше, чем тот ему, за аколита же играл гораздо больший и разнообразный опыт, полученный на службе Sanctum Officium.

  Выслушав все сказанное, магистрат затушил сигарету и высказался:
  - Думаю, я знаю, о каких смертях идет речь. Думаю, не будет нарушением протокола, если я официально заявлю, что гибель данных персон проанализирована и вынесено заключение, что в ней нет признаков нарушения Lex Imperialis, то есть преступлений против Империума. Для получения более актуальной информации рекомендую обратиться к станционным энфорсерам, в чьей юрисдикции дело в настоящее время пребывает.
  Тем более, - с легкой насмешкой продолжил он, - лицензирование частной детективной деятельности осуществляется ими же. Мы можем только легализовать право на межпланетное расследование. По всем прочим вопросам ответ будет представлен после подтверждения ваших полномочий: мой представитель будет говорить от моего имени, и можете считать, что все сказанное и услышанное им равносильно беседе со мной.
  Ну а пока… - он щелкнул пальцами, - интересно следить за вашей логикой, почему от магистрата следствия утечка информации ожидается в меньшей степени, чем от иных начальников или уполномоченного по связям с Инквизицией, который, по-хорошему, и должен отработать вас и, получив подтверждение, обеспечить максимальную секретность вашему взаимодействию. Правда, без предъявления легатуры, розетты или инсигнии он вас бы вряд ли выпустил.

  Намек на возможность отличиться Шульц-Нейманн демонстративно проигнорировал, прокомментировав только:
  - «Необычных преступников» не бывает – они все так или иначе имеют общее. Ну или, с противоположной точки зрения, каждый уникален по-своему. Но, если я правильно понимаю ваши слова, то, опять-таки, лучше бы вам обратиться к «святошам», - он явно имел ввиду не Экклезиархию, а отдел благочиния, - вы, как бывший, должны знать это. Но, - новая полуулыбка, - воля ваша.
  Надеюсь, время на беседу было потрачено не зря. – магистрат нажал кнопку селектора, пробуждая машинный дух, и огласил сообщение, - следователь Дэвис ко мне в кабинет.

  Вскоре дверь распахнулась, являя вызванную персону.
  - Проводите господина Юлия к выходу, - последовало короткое указание начальства.
  - Так точно, – сдержанно кивнул подчиненный.
  - До свидания, господин Юлий, вы нам очень помогли.

***

  Темная ряса священника – хорошее средство для маскировки, одновременно и привлекающее внимание само по себе, и делающее ее носителя незаметным, как личность. Любой посмотревший сразу запомнит, что видел церковника, но вот каким он был, вряд ли сможет вспомнить точно – подсознательное клише, сразу повешенный ярлык закроют дорожку памяти. Но на сей раз Сифре не собирался быть незаметным – чтобы что-то выяснить, надо было появиться на «передовой» общения с потенциальными еретиками – или, как минимум, их родственниками. Действовать приходилось нахрапом и даже в чем-то экспромтом, что, конечно, было опасно – одна ошибка, и за последствия никто не станет ручаться. Мешало и то, что время было ограничено, а вот сколько его осталось – было неизвестно. А ведь разговорить надо было не одного человека, и даже не одну группу, а целых три, и при этом не вызвать подозрения у остальных!
  Первыми священник решил «отработать» семью – и тут чуть не прокололся. Начав петь дифирамбы покойному, он столкнулся с недовольством: Раджван, хоть и был Сингхом, но все же был дурной овцой в стаде, и похвалы ему были не по нраву более благочестивым членам семейства. Но, ясное дело, открытой хулы они бы точно не приняли – свой все же, хотя и недостойный. Пришлось Сифре с легкой понимающей улыбкой выкручиваться, что все сказанное – то, как должны считать все со стороны, потому что юнец дурного нрава даже мертвым может подпортить репутацию семьи. Это было уже близко и понятно всем ревнителям славы рода – с клириком согласились, что обществу лучше знать только то, что положено знать.

  Не удержались Сингхи от того, чтобы не подколоть и другие дома, явно стараясь показать, что Раджваново поведение не слишком-то отличается от некоторых представителей других домов: досталось и Чаттерджи, и Нангам – родственникам лорда-председателя, и Ядавам, и Сук Рамам, и Талванди, и даже, что добавили уже шепотом, Бандопадхьяйям – родственникам станционного кардинала. В общем, прошлись по всей старой «аборигенской» аристократии, с которыми они наверняка были «заклятыми друзьями».
  Беседа прошла хорошо, и даже очень. Рудра Сингх, представительный седовласый мужчина с острыми усами и аккуратной бородкой, один из младших сыновей самого патриарха рода, высокомерно предложил:
  - Вы, святой отец, человек, вроде неплохой – даже странно, что вы общались с нашим беспутным родичем. Но заходите к нам, если что – приятно будет пообщаться.
  Было ли приглашение формальным и сделанным только во имя правил приличия, или же Рудра говорил искренне – неизвестно, но, так или иначе, вариант попасть к Сингхам появился.

  Следующими жертвами обаяния Экзуперанси стала молодежь, хорошо знавшая Раджвана – эти поначалу относились к священнику осторожно и опасливо, подозревая, что он им будет сейчас читать нотации, но когда тот завел разговор о духовных практиках и совместных медитациях, расслабились. Какой-то моложавый накачанный мужчина с набриолиненными волосами, представившийся мистером Эдом Донделли, поддержал Сифре, подтвердив, что Радж крепко уважал старораджанские практики, и даже пытался их развить – не сам, конечно, а с помощью какого-то Учителя, которого, увы, по имени не называл.
  Сразу начался короткий спор, в котором молодые люди пытались понять, кто же это был. Консенсуса они так и не достигли, зато упомянули знакомые имена сестричек Клиффорд-Бриггс. Одна девица, по макияжу скорее напоминающая гангерку, чем приличную барышню, например, заявила, что ныне покойная Элизабет тоже искала новые пути просвещения, а вот Эвелин, старшая, напротив, была не согласна с тем, что надо как-то модернизировать имеющееся. Сразу же пошли конспирологические теории, что и Радж, и Бетти не смогли достичь нирваны, и посему толи умерли от огорчения, толи были пожраны демонами, толи скончались от диссонанса и осознания собственного несовершенства. Вряд ли молодые парни и девчонки всерьез в это все верили – скорее, это был просто повод поболтать и щегольнуть эрудицией.
  Отговорившись от настойчивых вопросов тем, что даже не представляет, чему еще мог учиться Раджван, Сифре плавно скользнул к третьей группе.

  Беседа с официалами вышла спокойной и совершенно нейтральной: поздоровались, раскланялись, попили тэ из фарфоровых чашечек, поднесенных услужливой прислугой. Ясное дело, что ни о чем важном на похоронах речи и не шло, да и с незнакомым клириком никто не хотел откровенничать. Так бы все и прошло впустую, если бы два господина в твидовых пиджаках не обронили фамилию Холлидей. Экзуперанси прислушался и выяснил, что за наследство покойного начинается самая настоящая война: ажно две женщины пытаются установить материнство и отсудить у родителей бизнесмена право опеки над ребенком. А буквально вчера какой-то никому неизвестный тип подал заявление о признании его душеприказчиком умершего – дескать, так было указано в завещании, но родня его и на порог не пустила.
  Прочие подробности остались покрытыми флером тайны – народ позвали на церемонию прощания с Сингхом. Ушли близкие родичи, ушли официальные представители. Дальняя родня сгрудилась за столами, молодежь повытаскивала фляжки и бутылки, решив начинать поминки прямо сейчас.
  Сам же священник, разобравшись с церемонией, знал, что после молитв пойдет сожжение и развеивание праха, после чего похороны вступят в свою завершающую стадию – поминовение «до срока покинувшего мир благородного юноши». Следовало решить, остаться ли и попробовать потрясти народ еще, дождавшись, когда все будут в подпитии – и надеяться, что скажут что-то полезное, или не мозолить глаза и, раскланявшись, исчезнуть, отправившись по своим делам.

***

  Поболтать свитские, которым было глубоко плевать что на Раджвана, что на Сингхов, что на похороны, были горазды: для них это было просто еще одним мероприятием их знатных хозяев, причем таким, где прислуга и помощники большую часть времени не требуется. Красота, не так ли? Тем паче, многие из них были между собой знакомы, а Рейнал был новым лицом, к тому же инопланетником, так что априори вызывал интерес. Его легкий нрав, готовность позубоскалить и открытость без панибратства тоже оказывали свой эффект. Так что никто не стал воротить нос от беседы.

  Первым стрелок зацепился языками с Джейкобом, охранником Селима Сингха – одного из старших членов семьи, что управлял несколькими ресторанами и складами. Сам Джейкоб – светловолосый гигант с не сходящей с лица широкой улыбкой, был парнем простым и безыскусным, интересовался все больше девочками и хорошими стволами, показав себя и в том, и в другом истинным ценителем. Несмотря на то, что на зарплату он не жаловался, честно говоря, что получает раза в два больше, чем большинство его коллег, необычное оружие и редкое оружие он позволить себе не мог, но зато на зубок знал все его технические характеристики.
  Свою невеликую коллекцию он все больше пополнял за счет разных необычных самоделок и того, что продавали из-под полы в Корнях. Ничего полезного из него вытащить не удалось – его хозяин, кажется, был обыкновенным бизнесменом, и ни в чем предосудительном замечен не был: ну или, по крайней мере, на сборища культистов, еретиков и отступников охрану с собой не брал. Намек же Рейнала на смену работы остался практически без внимания: телохранитель, пожав могучими плечами, ответил, что на станции варпова туча всяких охранных агентств, и те хорошего спеца оторвут с руками, не поскупившись на его ставку.

  Чуть интереснее показался Маниш Сосидоса, слуга покойного Раджвана Сингха. Это был смуглый парень, вертлявый и непоседливый, с легко парящими руками настоящего мошенника. Одетый скорее подстать нобилю, он носил костюм с легкой нарочитой небрежностью, свидетельствующей о том, что парень очень любит форсить и производить впечатление лихое и бесшабашное: женщины от таких типажей частенько млеют, а у мужчин нередко чешутся кулаки.
  Маниш был парнем общительным, если не сказать болтливым. Однако его разговорчивость, забивавшая эфир не хуже имперских новостей, на поверку оказывалась совершенно бесполезной: ни имен, ни мест он упрямо не называл, хотя явно присутствовал со своим господином на многих тусовках. Одно можно было сказать точно: парень в дела Раджвана был посвящен больше, чем кто бы то ни было, но не горел желанием распространяться о них. Из полезного можно было обозначить только то, что служба на Раджвана помогла ему сразу после смерти нанимателя найти нового работодателя, готового платить даже больше предыдущего. Обмолвился он и о том, что смерть Раджа, которой он вовсе не желал, все же оказалась ему полезной: теперь он финансово очень неплохо поднялся, и может позволить себе, скажем так, многое.

  Оттерев Джейкоба, пытающегося ухлестывать за милостиво принимающей его сделанные с медвежьей грацией ухаживания Ливией, Дезидери сам подкатил с старшей горничной семьи Чериан, благо поухаживать там было за чем. Высокорослая и изящная, молодая девушка обладала классическими пропорциями гиспалиской гитары, высокой грудью и изящными манерами. Ее бледная кожа пустотницы и светлые, почти что белые волосы сразу выделяли ее из толпы раджанцев, все больше смуглых и черноволосых, а природная красота и сама по себе приковывала взгляд.
  На поверку душечка-Ливия оказалась совершенно открытой и ни капли не чопорной, мило посмеявшись над шутками ганфайтера и позволив взять себя под локоток. Беседуя за бокалом шампанского о том, как Дезидери как-то спас одну девушку из лап торговцев живым товаром, положив в тот день добрую дюжину бандитов, горничная, совершенно искренне восхитившись смелостью мужчины, даже прильнула к нему, наградив аколита горячим поцелуем в небритую щеку, причем практически рядом с губами. Отстранившись, она блеснула из-под длинных ресниц сапфирово-синими глазами, проворковав, что с радостью послушает еще подобных историй – да и увидеть воочию способности такого отчаянного парня не против.
  Расспрашивать ее о делах семьи Чериан и о Раджване сейчас представлялось не слишком логичным шагом – она явно была из тех, кто предпочитает слушать, а не говорить. Да и странно бы звучали такие вопросы от мужчины, пытающегося закадрить девушку, которая и без того явно выражает интерес к ухажеру.
  Ее глубокий грудной голос и вправду очаровывал и завлекал, особенно когда прикрытая лишь легким платьицем пышная грудь тыкалась в плечо стрелка. От Ливии, укатанной в полог сладковато-пряных духов, буквально распространялся аромат фривольной доступности: она не была в полном смысле шлюхой, готовой всегда и со всеми, но явно привыкла не отказывать себе в наслаждениях ни на йоту. Притягательная, по-кошачьи грациозная, она приковывала взгляд и надолго оставалась в памяти.

  К сожалению, дальнейшему развитию отношений помешал колокол, возвестивший начало поминальной церемонии. В отличие от подавляющего большинства слуг, Ливия должна была сопровождать своих господ и в соборе, держа канделябр с освященными свечами, так что она, поцеловав Дезидери во вторую щеку и подставив ручку Джейкобу, упорхнула, напоследок подсказав Рейналу адрес поместья семьи Чериан и сообщив, что готова продолжить беседу хоть после поминок, хоть на следующий день. Охранник, грустно посмотрев ей в след, предложил хлебнуть пивка – все равно ближайший час делать нечего. Ганфайтеру следовало решить, что делать дальше: оставаться ли на месте, ожидая Ливию и разговаривая с другими присутствующими, отыскать ли Сифре, поделившись своей информацией и узнав, что удалось узнать священнику, или же просто удалиться, сочтя, что ничего полезного больше не вытянуть.

  Сидя на коленях в раскисшей чавкающей грязи на берегу безвестного ручейка, безумно хохотала обнаженная девушка. Он смеялась в голос, с подвываниями и захлебывающимся клекотом, размазывая по лицу градины крупных слез. Безумица то стучала маленькими кулачками по земле, поднимая фонтанчики брызг, то пыталась утереть слезы, лишь еще больше размазывая грязь. Она хохотала и никак не могла остановиться, с этом смешенном со смехом плаче выплескивая всю боль, раздирающую душу. Она никак не успокаивалась, и сюрреалистичное, босхианское зрелище все длилось, и никто не пытался остановить ее, ни одна живая душа ни приходила на помощь. Девушка была совершенно одна: она и раньше предпочитала одиночество компании, но теперь эта оторванность от человечества ощущалась особенно остро, почти что болезненно, почти также, как револьверная пуля меж ребер.
  Самосотворенная мисс Кина МакКарти, неверная жена Мила Тийель, молоденькая Милли Дарби и, наконец, беспечная девочка Камилла д'Арбуццо кричала, срывая голос, и никак не могла остановиться. Она рыдала над своей злосчастной скорбной долей, она хохотала над тем, как жизнь любит подшутить над ней, каждый раз давая подняться все выше и скидывая затем все дальше в Бездну. И на сей раз, кажется, она рухнула на самое дно. Если она отсюда выберется – когда она отсюда выберется – станет неуязвимой. Впрочем, если нет – тоже: кто способен уязвить мертвого? К тому же она за свой двадцать один годок немало нагрешила – и что есть все происходящее, как не кара по делам ее? Сдюжит – искупит все, нет – мучениями прижизненными врата в Эдем распахнет. Нагая, как в первый день творения, девушка все хохотала взахлеб, и в ее смехе слышался долгий стон.

  Лицо ее, как сказал бы какой-то поэт, напоминало маску демона: в грязно-черных разводах под висящими сосульками волосами, покрасневшее от рева, искаженное болью и страданием, но при этом продолжающее хохотать. Кине не было весело ни на миг, но остановиться она не могла. Ее жизнь была разбита, гордость скомкана и отброшена, самоуважение и достоинство растоптаны просто ради жестокой, злой шутки – или кары небесной. Девушке – почти девочке, было до ужаса страшно. Не только за себя и свою жизнь, хотя она понимала, что Бесносая подобралась к ней так близко, как никогда ранее: превыше всего она страшилась тех демонов, что пробудил в ней насильник.
  То, что он сделал, было противоестественно и отвратительно, унизительно и гадко – но вместе с тем в этом была какая-то поразительная греховная сладость, тот самый запретный плод во всей своей отталкивающей красе. Старающаяся все последние годы быть сильной, полагающейся только на себя, бедняжка впервые оказалась полностью зависимой от другого человека, и впервые познала смешанный с болью приторно-сладкий с острыми нотками кислинки порок. Это было похоже на бездну, на затягивающий омут, на разверстую пасть Преисподней. Картежница посмотрела в себя и увидела там скалящихся в неге демонов – и, ужаснувшись, в первый миг отшатнулась. Кареглазый вытащил на поверхность все самое темное, самое испорченное, и дал ей шанс взглянуть в глаза своих чудовищ – бесценный подарок, если смотреть на него в отрыве от ситуации. Этот мускус падения очаровывал и завораживал, пленил своей низостью и вседозволенностью, очарованием всего самого низшего, что таится в сердцах. И Кина потянулась было к этим демонам, уже подняла было руку, чтобы потянуться к ним, но остановила себя. Вера в Бога и остатки гордости, а также нежелание быть похожей на своего мучителя отпугнули ее: представив себя на миг на месте Кареглазого, она перекрестилась судорожно, бормоча вперемешку все молитвы и псалмы, которые знала. Демоны разочаровано взвыли, чувствуя, что упустили добычу.

  Сильный страх могло перебить только не менее сильное чувство – яркая, слепящая, обжигающая ненависть, чистая и незапятнанная. И девушка, вцепившись пальцами в кудлатую мокрую траву, выплеснула всю свою боязнь в бессвязном, истерически злом бормотании, в котором практически священный ужас и отвращение мешались с испугом перед тем, кем она чуть не стала, и сжимающей горло до хрипоты злобой и желанием отомстить. Скривившись, сморщившись, она сквозь рыдания посылала в небеса грязные ругательства, достойные самого дедушки Хогана, обещая однажды отомстить обидчику, чья персона для нее нынче стала самой отвратной, самой дьявольской.
  О, что за кары она призывала на головы Кареглазого и, иногда, его бесцветного напарника! Пожелание быть сожранным заживо и быть оттраханым взбесившимся мустангом проходили, например, по разряду самых мягких, чуть ли не нежных. А попади он в ее руки… О, тогда уже она не станет мяться и не побоится запачкать ручки! Она отрежет этому ублюдку член, чтобы больше никого не изнасиловал, пальцы переломает, чтобы ничего, тяжелее ложки, в руках не держал, исполосует ножом его смазливое личико, чтобы на него даже старая шлюха не посмотрела бы! Изъязвит все тело сигарными ожогами, своими инициалами грудь заклеймит, соски спалит сигаретами напрочь! А потом обмажет патокой и муравьям скормит! Или нет, выбросит на улицу, предварительно разрезав язык надвое, чтобы на своей шкуре познал, каково быть на самом дне! Заплатит самым грязным, самым отвратительным нищим, чтобы они сами его отодрали – пускай познает, каково это!

  Никто, ни одна живая душа тогда не узнает, что с ней сделали! Ни одна тварь не усомнится в том, что мисс МакКарти – леди из леди, настоящая, как золотой доллар, и благородная, как бриллианты в короне испанского монарха! Красавчик считал ее потоскушкой, поэтому тау и обращался. Нет – он считал ее леди, и пытался сломать, сделав последней шлюхой. ДА ПОШЕЛ ОН К ЧЕРТУ! Она – МакКарти, она – д'Арбуццо! Она не сломается и ее перестанет быть той, кем была, не смотря на все ухищрения негодяев! «И пройдя долиной смертной тени, не убоюсь я!». Она, пускай без земли, пускай без пенни в кармане, полуголая и оболганная, живущая игрой в карты – все равно леди! Все равно приличная дама, и любому, кто с этим не согласен, она нос отгрызет! Платье, деньги, уважение, статус в обществе, это все херня, когда говорит кровь, а она – наследница итальянских графов и ирландских королей, она была воспитана, как леди, и это у нее в сердце, а там – не отнять! Проклятье на голову Кареглазого: он хотел ее сломать – не выйдет! Зубы обломает! Она стиснет зубы и выберется из любой пропасти – не ради мести, хотя и ради нее тоже, а только потому, что ее место не здесь, не среди отбросов!
  Пускай она грязная и нищая, пускай от ее одежд остались обрывки, пускай ее, пьяную, отодрали, как последнюю шлюху – они этого добились только силой! При ней остался ум, сила воли и характер, неукротимый дух, наконец! Она еще увидит, как обидчик падет, осознавая, что всего ухищрения, все его изощренные издевательства всего лишь следствие подлости, силы и многочисленности. Она не сдастся, не опустит руки, не признает, что без тряпок и денег она ничто! Она будет драться до конца!

  Выплеснув все эмоции, она упала, словно мертвая, и какое-то время так и лежала недвижно, не в силах не то, что слово вымолвить, но даже пальцем пошевелить. Вырвавшаяся на свободу истерика сошла на нет, и Кина обрела возможность мыслить более или менее рационально. Первой мыслью ее, однако, было не то даже, где поесть, хотя урчащий живот давно вплетал свой голос в яростный монолог ирландки, и даже не о том, как она будет выживать и где возьмет деньги: в мозгу молнией прорезалась мысль, что она, вообще-то, может понести от этих, этих... Девушку прошиб холодный пот: это казалось участью пострашнее смерти. Снова горло сковало рыданием, но пересушенные глаза, красные и воспаленные, как у кролика, плакать уже не могли. Вцепившись зубами в кисть до боли, она начала судорожно считать свои дни: по всем расчетам выходило, что у нее тогда был безопасный день, и все же, все же...
  Одного опасения было достаточно, чтобы ирландка снова побежала в воду, забыв обо всем, и начала судорожно отмываться, словно это могло еще помочь. Сухую, стягивающую кожу корку на внутренней стороне бедер она отмыла еще прошлый раз, пока пребывала в прострации, закончившейся, стоило ей снова выползти на берег и увидеть свои новые “одежды”, но теперь казалось, словно она впиталась в плоть, и Кина яростно старалась избавиться от малейшего шанса забеременеть. Только когда пальцы на руках и ногах стало сводить от холода, а губы посинели, как у утопленницы, ее пыл остыл, и она на четырех точках опоры вылезла на берег, стуча зубами словно кастаньетами.

  Обхватив плечи руками, она раскачивалась взад и вперед, прикусив губу. Студеная вода окончательно прояснила ее разум, и девушка отчетливо поняла, что забивать голову мыслями о мести и, уж тем паче, о том, достойна ли она зваться леди, сейчас не время и не место. Если она помрет – и ублюдок останется не отомщенным, и ее саму закопают в землю, не интересуясь, какой она была при жизни.
  ”Рассуждать об отмщении хорошо, когда ты уютно устроилась у камина в кресле с бокальчиком кьянти, а еще лучше чего-нибудь покрепче... Хотя нет, покрепче не стоит, – инстинктивно дернулась девушка, - Ну да, под вино, да неподалеку от теплого камина, когда разум кристально чист. А про статус, репутацию и прочее тому подобное – в горячей ванной, нежась и расслабляясь, когда ничего не отвлекает, а ты чувствуешь покой и гармонию. В общем, не когда я в таком блядском положении, как сейчас.
  Хватит сопли размазывать, Киночка! Потом подумаешь обо всем этом, когда вернешься к прежней жизни. А пока нечего силы тратить: они мне и так понадобятся еще все, и сосредоточенность полная понадобится, безо всякого дерьма в мозгах. Соберись, соберись, соберись… Я сейчас должна перестать истерить и оторваться, наконец, от земли, и поискать место ночлега. С-суки, на улице я еще не спала. Господи, ну за что мне такое наказание! Надо найти хоть какую-то крышу над головой, а то подохну ни за пенни. А там надо найти как заработать… Ну, хотя бы на еду и пристойную одежду, чтобы не выглядеть, как… как… как я сейчас. Голова при мне, руки при мне, в карты я играть не разучилась, петь, если не простужусь и не посажу голос в конец, тоже.
  Выберусь! Чтобы вам всем пусто было, выберусь, надо только решить насущные проблемы и хоть чуточку поднять голову из болота этого. Н-да, пора вспомнить доброе житье у дедушки на ферме и начать сколачивать стартовый капитал честным трудом… если меня до него пустит, конечно. Ладно, к чему гадать – все равно жизнь покажет, что да как, а я уж найду лазейку».

  С кряхтением поднявшись, картежница выпрямилась, изобразив на лице довольную улыбку победительницы, резко дисгармонирующую с подернутыми туманом невыносимого груза на плечах глазами. Но надолго ее не хватило – стоило ей пройти пару шагов, как губы сами собой изогнулись вниз, опустились плечи и понурилась голова. По-цапельи переставляя босые ноги, чтобы, не дай Бог, не пропороть их случайно об колючку или острый камень, она пошла в направлении города, обходя его по дуге и высматривая, где можно спрятаться на ночь неудачнице вроде нее.
  Подобравшись почти вплотную к окраинным домам Эллсворта, Кина начала двигаться осторожно, опасливо прислушиваясь к звукам: не залает ли где собака, не послышатся ли человеческие голоса. Видеться хоть с кем бы то ни было ей ни капельки не хотелось. После того, как содержатель гостиницы ее попросту выставил, никакого доверия к местным у нее не было – лучше уж поберечься от случайных встреч. Но так как все же придется взаимодействовать с людьми – а как иначе получить вещи и деньги, то лучше это делать на своих условиях, когда она сама будет готова. А пока, раз уж нечего есть, надо спать: сон – плохая замена пище, но лучшая из возможных для нее. А завтра будет новый день, и тогда уже можно будет начинать работать над ситуацией.
  Как бы ирландка не была вымотана, как бы не болело в груди помимо боли, оставленной на память грубостями Кареглазика, ее раздирало противоречивое желание одновременно опустить руки и, скорчившись в уголке, завыть от жалости к себе, и неистово действовать, делать хоть что-то, хоть как-то, лишь бы не оставаться наедине со своими мыслями – хоть дрова рубить, хоть кругами бегать, хоть заполнять ныне отсутствующий дневничок. Но разум, а, скорее, рассудок, говорил другое – ляг, выспись, утро вечера мудренее.

  Найдя, наконец, подходящий сарайчик и тяжело вздохнув – вспомнилась ферма дедушки – авантюристка, с устатку наплевав и на мышей, и на прочую живность, забралась на колючее сено и, поерзав от неудобства, закопалась в него поглубже, смежив веки в надежде уснуть. Сон, однако ж, никак не шел: слишком много случилось, слишком много мыслей роилось в голове. К тому же, как показала практика, итало-ирландка относилась к тому многочисленному типу людей, которые после сильной пьянки не забывают все напрочь, а помнят многое, пускай и как в тумане. Стоило закрыть глаза, как перед ними возникали яркие, пугающие образы: Кареглазый с сигарой, размеренное пыхтение Джетро над ухом, собственные непристойные выходки. Не-ет, надо было думать о чем-то ином, о чем угодно – лишь бы не видеть собственное падение.
  Сначала, правда, она какое-то время корила себя за то, что не стала стрелять на поражение: хотя тоже не факт, что это помогло бы. Бесцветный был быстр, чертовски быстр, и она, даже успев убить «ухажера», попросту не успела бы прикончить его напарника. Ну то есть вся беда была в том, что она слишком мало тренировалась и удовольствовалась слишком слабеньким оружием – тогда бы у нее был шанс. А еще больший он был бы, если бы картежница проявила предусмотрительность и вышла из игры либо вместе с «клетчатым», либо, пускай даже потеряв в деньгах, после угроз: ведь это только деньги! Или же можно было просто выстрелить в потолок, тем самым вызвав встревоженный персонал и уведомив их, что джентльмены угрожают даме.
  Вот тут уж можно было бы разрешить проблему бескровно и, возможно, даже оставшись в выигрыше. Но слишком уж сильно в ней взыграла гордость, а, вернее, даже гордыня – именно она, проклятая, и толкнула ее под руку, требуя ответить на угрозу действием. Наверное, узнав о таком ее поведении, Лэроу бы поморщился и покачал головой, напоминая о ширме, из-под которой не должны вылезать сильные чувства, и был бы прав. Хороший урок, если оценивать его беспристрастно, хотя и крайне болезненный. Зарывшись пальцами в волосы и сжав голову, авантюристка негромко дала себе зарок: впредь за карточным столом стараться быть холодной и расчетливой, анализируя не только карты и людей как игроков, но и людей как людей, оценивая исходящую от них угрозу и не делая скидки на то, что она, вообще-то, женщина.
  Ну и, конечно, как все разрешится, следовало обзавестись напарником, желательно более спокойным, чем она сама… и, наверное, все-таки мужчиной. Но это дело будущего – сначала надо добраться до Батон Ружа и снять со счета деньги – славьтесь, святые угодники, которые надоумили ее не держать все яйца в одной корзине и иметь пускай и не слишком существенный, но надежный резерв! А чтобы добраться, нужны деньги – получается замкнутый круг. Но где их получить?

  К маршалу идти бесполезно – погонится он за ворами, как же! Будь перед ним леди, выглядящая, как леди, тогда бы можно было рискнуть, а сейчас он вряд ли поверит полуголой оборванке. Может, конечно, клетчатый даст показания против них, что они мошенники и специально выгнали его с игры… а может, и нет. В любом случае, доверять законнику не стоит, потому что денег от него не дождешься еще вероятнее, чем если он будет гнаться за «двумя приличными джентльменами» по наветам «какой-то шлюхи». Чтобы посетить маршала, сначала надо узнать, каков он из себя. У кого? Вопрос остается открытым.
  Добыть все самой? Ну, то есть, воровать? Ах, если бы она умела! Но не с ее неопытностью и не в маленьком городке, где каждая собака знает каждую кошку – поймают и повесят. А даже если не повесят, то черта с два кто-то протянет ей руку помощи. И останется она здесь на веки вечные на положении нищенки. И вечность эта пройдет очень быстро – до зимы, которые уже не за горами. Не вариант.

  Искать добродетеля, который поможет даме в беде? Ха-ха три раза: отымеют за бесплатно и на улицу выкинут. Разве что к священнику обратиться, который должен помогать страждущим? Вариант, конечно, так себе: падре здесь не встретишь, а протестантский пастор может и отказаться помочь католичке, или, того хуже, за помощь потребует ее отречься от веры – перетопчется, если решит так сделать, дрянь! Может и просто выставить, как падшую женщину – но тут хотя бы есть варианты.
  Как можно убедить «доброго пастыря» в обратном? Разве что заметить, что будь она грешницей завзятой, то пошла бы за помощью, а то и за работой, прости Господи, в бордель. Дополнительно показать, что она знает Священное Писание, псалмы многие может пропеть, жития и Послания, Блаженного Августина и Фому Аквинского читала, да и вообще, хоть и не богослов, но духовно не слепа. Да и в принципе показать, что она – женщина образованная, воспитанная, а не какая-то шлюха портовая, подзаборная. Последнее пастор, правда, может и не оценить, если у самого кругозор лишь немногим шире, чем у его паствы. В общем, священник кажется наиболее приемлемым вариантом, хотя и не без риска, конечно. Но по сравнению с другими возможностями – чуть ли не лучшее, что можно сделать.

  Не в бордель же идти за помощью? Если заявиться туда и сказать «девочки, мы сами не местные, нас ограбили, помогите, чем можете, из женской солидарности» - посмеются только. Если вести себя при этом еще как настоящая леди – выставят, а то и придумают что-нибудь такое, что наверняка понравилось бы и Кареглазому: «веселые девочки» явно будут рады потешиться над достойной дамой, низведенной до их уровня и даже ниже, но все равно пытающейся сохранить статус, которого они никогда не имели. Если заявиться «просто Киной, безо всяких мисс» - чуть лучше, но все равно малополезно. Скорее всего, maman предложит ей самой заработать на жизнь так, как зарабатывают ее девочки, а при отказе в лучшем случае пожмет плечами и попрощается.
  Ну не верила, не верила Кина в добросердечие и милосердие «испорченных голубок», тем паче в таком падшем месте, которым был Эллсворт. Тем более, что в здешнем борделе вряд ли можно встретить настоящих дам полусвета, которые, не смотря на свое ремесло, в чем-то еще все-таки леди: тут наверняка все больше женщины попроще да приземленнее. Те, кто постатуснее, моглми бы еще ей помочь… ну, наверное, а вот прочие – вряд ли.
  Да уж, желая как-нибудь пообщаться с представительницей жриц любви, ирландка и не думала, что подобная возможность представится ей в таком неблаговидном формате. Нет уж, желание желанием, а реализовывать его в имеющихся условиях ни капельки не хотелось.

  И, уж конечно, она не собиралась зарабатывать на дорогу своим телом, и было на то немало причин. Первую и самую явную предоставил «ирландский» голос разума, и она касалась все того же, из-за чего с Киной и случилась беда – денег. В нынешнем своем состоянии много она не заработает, будет ли «трудиться» сама или в борделе, а значит, прежде, чем скопить хоть сколько-нибудь нормальную сумму, уйдет немалое время, за которое с ней может произойти что угодно: от избиения и дурных болезней до беременности и алкоголизма. И это не говоря уж о том, сколько через нее пройдет мужчин – вовек не отмоешься и будешь до конца дней своих ощущать себя грязной и низкой.
  Глас второй, принадлежащий «истинной южной леди», вторил первому – это же такой позор! Невместно приличной женщине продавать себя! Голос разума подтверждал – тем более за жалкие пенни, да даже доллары. Вот будь полтысячи долларов, тогда можно было бы подумать, хотя это столь же реально, как если бы к ней пришел сам святой Патрик и предложил бы всемерную поддержку. «Второй голос», естественно, мигом начал возражать, и Кина сжав виски пальцами, скривилась, как от зубной боли, теряя с трудом было достигнутое равновесие. Не без труда поднявшись, она, едва не оступившись, подошла к приоткрытой двери сарая, откуда сквозило холодным ветром, и тяжело облокотилась на нее, неотрывно глядя на темное небо с холодной безмолвной луной и далекими искорками блеклых звезд.

  Она никак не могла понять – а кто же она теперь? И, раз уж это произошло именно с ней, а не с кем-то еще, кем она была раньше? Любая ли леди могла оказаться на ее месте, или она сама старательно проложила Кареглазому и ему подобным дорожку, украсила ее ленточками и расставила приглашающие таблички, а негодяй просто оказался самым удачливым и глазастым?
  На эти вопросы у молчаливо замершей девушки не было ответа. Вернее, ответ-то был, но она ни в какую не хотела его принимать.
  В тиши были слышны лишь стрекотание насекомых, далекий собачий брех да мерное гудение ветра. Сон не шел, а ирландка, хоть и было зябко, никак не находила в себе сил сдвинуться с места и зарыться обратно в теплый стог, сомневаясь, сомневаясь, сомневаясь. Что есть леди? Только ли кровь, как она думала в запале? Только ли благопристойный внешний вид да изысканные манеры, как видится окружающим? Можно ли быть леди в рубище, и безусловно леди та, которая соответствует всем внешним правилам? Можно ли оставаться благовоспитанной дамой, когда у тебя за спиной грехов столько, что не за год не отмолишь?
  Да полноте, можно ли вообще гордо заявлять «я леди» той, кто живет игрой в карты, той, что наплевала на священное таинство брака, той, что бежала от мужа? Братоубийце, наконец? Она относилась к жизни легко, как к игре, и поэтому, не задумываясь, приняла предложение Лэроу разоблачиться – не потому, что не могла иначе, а потому что это казалось мелочью по сравнению с открывающимися перспективами: фактически, за учебу в карты она была готова заплатить собой.

  А ведь Кареглазый прав: она – маленькая шлюшка, распутная дрянь, только маскирующаяся под приличную девушку, играющая ее роль так, как актрисы играют в театре, и делающая это только потому, что так можно заработать больше все тех же злополучных денег. Стоило открыться возможности – и она играла на гитаре на совершенно простую и непритязательную публику и заливисто хохотала, когда товарищ по «оркестру» делал вид, что лезет ей под юбку. Разве так ведут себя южные леди? Ответ очевиден: она просто делала то, что хочет, не оглядываясь на то, как делать правильно. Устав от приличий, от культурного общества, она развлекалась так, как развлекаются простушки: фермерские внучки да дочки мелких клерков – это ли не показатель, какова она на самом деле, подо всеми этими платьями, прическами и манерами?
  Дочь графа? А не слишком ли много оговорок было у папы по пьяни? Может, они и вправду такой же граф, как она – леди, и именно от него пошла та дурная кровь, которая заставила Марко якшаться с преступниками, а потом привела к смерти от руки родной сестры, а ее – на путь платной шпионки и профессиональной картежницы, мошенницы, которая живет за чужой счет обманом, даже если не занимается неприкрытым шулерством?
  Не поэтому ли Натаниэль вернулся к ней, и не поэтому ли соблазнил, когда открылась такая возможность? Как опытный шпион, он наверняка «читал» людей не хуже наставника, и сразу понял, что девочка перед ним не неприступней тех, что работают в борделях? И не поэтому ли она сама от скуки ли, от обрыдшего одиночества, от тоски по простому человеческому теплу переспала с мужчиной, чьего имени даже не запомнила – без желания, без страсти, без каких-либо эмоций. Сделала это так, как иные выпивают стакан воды: просто потому что хотела и могла. В тот раз ей не понравилось, но даже это ее не отвратило: наверняка, стоило еще чуть поуспокоиться, она бы снова решилась на интрижку. Как продажная девка, даже хуже – те это делают ради денег, а она – просто так. Дрянь. Она – настоящая форменная дрянь, тем более отвратительная, что рядилась в приличную и такой входила в общество, обманывая всех остальных, кто за фасадом не видел сути. Кареглазый вгляделся в истинную Кину – и только поэтому так себя и повел.
  А она, она... Она его подозрения подтвердила. Своей жадностью, своим азартом, своими потугами выстрелить. Он умный был, этот Кареглазый, и сразу понял всю ее порочность. Она и потом упустила все шансы исправить ситуацию: могла же потребовать их удалиться, могла закричать и позвать на помощь, могла бы просто сбежать. Многое можно было сделать, чтобы предотвратить произошедшее: возможностей к тому, если прикинуть, у нее была масса. А она что? Оставила в своем номере, над шутками незамысловатыми до упаду хохотала, на коленях перед ними ползала... Даже корсет предложила ослабить: стыдоба какая! После этого ни у кого уж точно не могло возникнуть никаких сомнений в том, что “мисс МакКарти” никакая не мисс, а просто напялившая цветастые роскошные тряпки простушка, девочка-с-гитарой, корчащая из себя ту, кем ни разу не является, аферистка и прелюбодейка.

  Кина хорошо помнила, что насильник даже не удивился, когда, войдя в нее, самым изысканным тоном, словно на светском рауте, заявил: “Мисс МакКарти, а вы, оказывается, не девственница”.
  Ах, если бы она была тогда трезвее – сгорела бы от стыда. Даже теперь, спустя сутки, когда она об этом вспомнила, щеки запылали. Ле-еди... Да какая она леди? Настоящая приличная девушка, будь хоть на каплю в сознании, билась бы за свою честь, и овладеть ей смогли бы, только избив до полусмерти. А она ведь даже не сопротивлялась, позволив вертеть себя, как угодно, и даже не воспротивилась, когда сверху навалился второй. Есть ли такому оправдание, можно ли сказать, что ее принудили силой? Нет – это будет ложью. Другим она еще может запудрить голову, но не себе.
  И, будто этого мало, авантюристка помнила, с какой легкостью Кареглазик заставил ее говорить то, что он хотел слышать. Говорить то, что даже не дама – просто приличная девушка не должна ни при каких обстоятельствах. Как просто ему было добиться своего! Чуть-чуть боли, чуть-чуть алкоголя, много настойчивости, и вот ее губы повторяют все, что требуется, тогда как она должна была бы молчать, даже если ее режут. И ведь даже половину содеянного в ту ночь на опьянение не спишешь: ей и вправду большую часть времени было весело. Смех, кураж, забавы – ей же это нравилось, верно? А не должно было.

  Вот и кто она после этого? Разве та, кем себя мнила? Разве та, в чьем статусе пыталась себя убедить? Разве не пыталась она лгать себе, стараясь казаться лучше, чем есть на самом деле? Ложь, ложь, ложь... Половина ее жизни – одна сплошная ложь и себе, и другим. Но ночь, убирая все дневные заботы и проблемы и отодвигая их до утра, вытаскивает на свет правду, сколь бы неприглядной она не была. Камилла Тийёль, урожденная Дарби-д’Арбуццо, просто смазливая девочка с ветром в голове не меньше, чем сейчас за дверьми, и безо всякого морального стержня – а ведь именно он прокладывает по душе грань между леди и не-леди, а не манеры, средства, этикет и платья.
  Или для нее еще не все потеряно? Может, то, что она оступилась в начале пути, еще не значит, что она пала? Может, для нее еще есть надежда и милосердие Господне? Может, такая, какая она есть на деле, еще не столь распущена, как увидел Кареглазый? Вдруг у нее еще получится стать чище и, если не праведней, то не грешней? Ведь звезды светят равно богатым и бедным, умным и дурным, настоящим и фальшивым и, быть может, кто-то под этим светом разглядит тот третий слой, до которого не добрался мучитель, удовольствовавшийся сокрытым под маской благопристойности? Ведь она не лишена шанса, что кто-то поверит в нее, не смотря на то, что она сама глодаема сомнениями? Ведь правда? Если, конечно, то, что под сердцем, не еще одно вранье, только такое, в какое поверила она сама.

  Весь этот неравный бой с самой собой, этот Энтинем и Геттисберг, Чанселлорсвилль и Спотсильвания, Пи-Ридж и Колд-Харбор, измотал ее окончательно, а сомнения подточили силы не слабже, чем рейды Стюарта – армейские тылы федералов. Кина почувствовала, что ее уводит куда-то в сторону, и с трудом удержалась на ногах. Держась за шершавую стенку, еще хранившую остатки дневного тепла, она кое-как доковыляла до своего импровизированного лежбища, куда и рухнула, забывшись беспокойным сном.
  Но и сон не принес с собой желаемого облегчения, обратившись в кошмар, а лауданума, чтобы отогнать ужасы и спрятать их в стеклянный флакончик, не было. На сей раз не треск пожарища, и не обгорелые покойники преследовали ее – ночью она переживала то, что с ней произошло. Снова и снова ощущала она леденящий страх, словно у кролика перед удавом, когда Джетро медленно-медленно, словно пробиваясь через плотную массу хлопка, поднимал свой револьвер, который, не моргая, смотрел на Кину своим черным бесстрастным глазом. Она практически чувствовала на себе грубую руку Кареглазого и то, как поганое пойло катится по подбородку и шее, и как капли, просачиваясь под изящное колье, стекают в вырез декольте. Не просыпаясь, она пыталась оттолкнуть эту руку, невнятно умоляла пощадить ее, звала, кажется, на помощь, но кошмар и не думал останавливаться, следуя по прошедшей ночи с той же прямотой и уверенностью, с какой поезд идет по рельсам.

  Памяти были не знакомы слова “пощада” и “милосердие”, и время не успело стереть яркие краски былого. Во сне ирландка ясно помнила, как ее рвало, а потом как ее, полубесчувственную, эти два “джентльмена” волокли в номер – а она даже не отбрыкивалась. Отчетливо помнила она, как с наслаждением избавляется от развязанного “милым” Кареглазым корсета, как, запрокинув голову, смеется его скабрезностям, и потом пытается поддеть в ответ, доказав, что язычок у нее подвешен не хуже. Как пытается петь, путаясь безбожно, а потом танцевать с закономерным фиаско в виде падения в услужливо подставленные очаровательно-крепкие мужские руки. “Непосредственные игры”, заканчивающиеся пылким поцелуем – и напрочь позабытые правила о том, что к даме прикасаться нельзя, фривольные ладошки, уютно устроившиеся на широкой мужской груди, распавшаяся прическа и длинные локоны, ниспадающие на грудь. Шалое, шальное, почти первобытное веселье, дикое и прекрасное, как этот суровый край, в который можно только любить или ненавидеть, но который никого и никогда не оставит равнодушным.
  Не канули в Лету и “шуточки” с сигарой, весь день напоминавшие о себе болью: “шуточки”, которые теперь, наверное, навсегда останутся уродливыми шрамами – несмываемым мерзким клеймом падения, после которого уже нельзя будет заявить, что ты – достойная и приличная женщина. Разве о воспитанных женщин тушат окурки? Не ушло, как на зло, и собственное признание – кровавая роспись в собственной грешности. И так ли важно, как оно получено, если факт остается фактом, а сказанное она помнит накрепко, лучше всех тех нежностей, что когда-то, кажется, что в прошлой жизни, шептала Нату? Кареглазый знал, куда бить: всего за несколько часов, а то и меньше, он сделал из девушки благородных манер падшую, низкую особу – а, вернее, вытащил на свет все то низменное, что она прятала за маской приличия. Так стоит ли удивляться после этого, что ее демоны, распаленные и жадные, полезли наружу, восхищаясь тем ужасом, что играючи сотворили с телом и духом Кины?

  К сожалению – и уж это-то точно стоило забыть, с ней осталось и то, как ее грубо уткнули носом в подушку и отымели. Нет, не отымели – просто и без затей оттрахали, словно даже она была не человеком, а куклой. О том, что может быть и ТАК, Кина даже представить не могла: Тийёль, исполняя супружеский долг, о ее чувствах и удовольствии совершенно не заботился, но то, что делали с ней насильники... Даже спящая, девушка свернулась клубком, подтянув колени к груди, и мотала головой, рыдая сухими слезами и одними губами шепча: “Не надо, пожалуйста, не надо, оставьте меня, не надо...”.
  Но все это снова вставало перед сознанием: тяжесть навалившегося тела, боль внизу живота, сжатые пальцы, зареванное лицо, медный привкус на языке от прокушенной губы. Запах, словно пропитавший ее всю, липкое семя на бедрах, слышимые как сквозь вату разговоры “людей”, в которых ни на миг не проснулась человечность, сивушные ароматы от запястья, в которое она вцепилась до алого следа. Боль, снова боль, не прекращающаяся и не ослабевающая, то тупая, то острая, но одинаково безжалостно терзающая ее. Боль, заполнившая собой весь свет, боль, в которой не осталось места даже для стыда и унижения, боль, вывернувшая ее наизнанку так, что пьяное забвение пришло подлинным благом – иначе бы она, не мудрствуя лукаво, повесилась прямо там, в номере, лишь бы не чувствовать ее.

  И снова, как венец всего, ослепительно яркое, как южное солнце, и громкое, как выстрел из пистолета в маленькой запертой комнатке, осознание, что виноватый тут только один – она сама. Это она стала такой, что негодяй обратил на нее внимание и понял, что прячется за ширмой. Она и только она вымарала, по капле вымыла из себя весь тот золотой песок, который и составляет истинную леди, оставшись “просто Киной”, аферисткой и мелкой мошенницей, готовой ради больших денег практически на что угодно. Беспутной девчонкой без тормозов и инстинкта самосохранения, наивной дурочкой, считающей себя при этом самой умной. Это ее пороки, видимые и невидимые, спровоцировали Кареглазого начать эту игру – и спектакль он провел, как по нотам, чувствуя, что каждое нажатие ответит ему той мелодией, какой и требуется. Ведь если бы он ошибся, если бы его жертва была настоящей, не фальшивой леди, ему бы пришлось ее убить, но и это бы не помогло добиться желаемого. Нет, винить стоило только себя саму.
  И это был конец – так увядающая модница, до конца борющаяся с неумолимым течением лет, в один прекрасный день понимает, что она уже давно старая карга, а все ее ухищрения, которые она почитала направленной на красоту, делают ее только лишь посмешищем: дряхлой ведьмой с морщинистым лицом, гусиными лапками на коже, шершавыми, как старое дерево, плечами и отвисшими брылями щек. Так проходит мирская слава. Так приходит осознание неприглядной истины.
  Где-то на такой мысли, долгой и протяжной, как стадо коров на перегоне, и унылой, как прерия жарким сухим летом, уже-вряд-ли-мисс МакКарти провалилась в долгожданный черный сон практически без сновидений – где-то там приснился Лэроу, чье появление было хоть и ярким, но коротким, и горько покачавший головой Деверо, в чье плечо она уткнулась шмыгающим носом. К ее глубочайшему прискорбию, покой был недолгим.

  Проснувшаяся от того, что ее тычут палкой, спасшаяся бегством из мигом потерявшего свой уют сарайчика, спасающаяся бегством от банды даже не подростков – детей, Кина и представить себе не могла, что окажется в такой дикой, сюрреалистичной ситуации. У нее просто в голове не укладывалось, что так может быть: ну где дети, а где взрослые? К тому же те дети, которых она видела и с которыми хоть немного общалась, были совершенно другими – воспитанными, пристойными, и помыслить не могущими о том, чтобы обидеть взрослого. Друг друга – бывало, конечно, так на то они и дети, но чтобы травить собакой взрослого, да вообще хоть кого-то, это было просто дикостью и форменным безумием.
  Побег окончился полным провалом, и теперь ирландка, сидя в придорожной канаве, смотрела им в глаза и понимала, что обречена. Эти детки не знали пощады, не знали жалости и не собирались останавливаться. Они были словно стихия, жестокая и безжалостная, не ведающая, что разрушает людей и их судьбы. Эти сорванцы, «милые детки» попросту не знали, что творят, и даже не представляли последствий своих поступков. Жестокость для них была нормой, и они не видели в ней ничего дурного. Они были людьми – но были словно звери, жестокие по своей природе. Звери, у которых бесполезно просить пощады, ибо они не знают подобных слов.
  Не надо было быть пророчицей, чтобы понимать, что они сейчас будут ее сечь этими розгами столько, сколько захочется, пока не устанут, и им будет глубоко все равно, что случится с жертвой их любопытства. К тому же они наверняка были любопытны, эти дети, и, когда от очередного удара лопнет кожа, каждый наверняка захочет повторить успешный удар. А дальше – больше, и как далеко они смогут зайти в своем стремлении узнать, на что еще они способны? Они просто забьют ее до смерти, а даже если нет, то, натешившись, просто бросят ее здесь, как сломанную игрушку, и им даже невдомек будет, что они убили человека.

  Кина была совершенно растеряна и не знала, что предпринять. От голода, из-за короткого беспокойного сна у нее не было никаких сил, чтобы бежать или отбиваться, а просить своих мучителей прекратить было попросту бесполезно. Оставалось только, словно первохристианская мученица, принять свою судьбу и надеяться… Да Бог весть, на что надеяться – только на то, что им помешает кто-то: потому что на пробуждение совести или жалости рассчитывать не приходится.
  Была, правда, одна идейка, но это был форменный олл-ин. Прикинуться ведьмой, забормотать заклинания всякие, проклятия тем, кто на нее руку поднимет, глазами завращать бешено и оскалиться, как хищница, пальцы скрючив птичьими когтями. Может, тогда эти дети с холодными каменными сердцами сами почувствуют страх перед сверхъестественным и убегут? Главное только, чтобы не убежали за взрослыми с криками «ведьма, ведьма», потому что потом их отцам и дядьям доказать обратное будет крайне сложно: люди здесь наверняка темные, диковатые и простые, да и то, что говорили ребятки о священнике, не внушало доверия. Не поверят, решат перестраховаться – и сожгут на всякий случай при скоплении народа. Обратная сторона медали, если они испугаются, но решат прикончить ведьму самостоятельно, в соответствии с библейскими заветами, естественно. Вот тогда смерть от костра или под розгами ей покажется долгожданной: одному Господу ведомо, на что способны эти злые, жестокие дети, не ведающие о добродетели.

  Злая насмешка судьбы – она, собранными сведениями нанесшая немало вреда федералам, игравшая в карты на тысячи долларов, уцелевшая при гибели «Султанши», покорившая своей игрой всех ирландцев Канзас-Сити, будет убита всего лишь детьми, даже не понимающими, что они творят. Такой яркий взлет и такая нелепая смерть, что впору снова рассмеяться сквозь слезы.
  Закрыв глаза, лишь бы не видеть этих охваченных предвкушением маленьких личек с пустыми глазами, Кина молчаливо взмолилась о спасении – и Господь не оставил ее без защиты, решив, видимо, что из чаши горестей она испила уже достаточно. Впрочем, как вскоре выяснилось, спасение само недалеко ушло от исчезнувшей было угрозы, представляя собой ничуть не меньшую опасность.

  Когда следовавший по своим делам фермер, которого малолетние изуверы назвали «дядей Оуэном», прогнал детей, Кина немного успокоилась, поняв, что смерть откладывается на неопределенный, хотя и не факт, что очень уж долгий, срок. Она даже нашла в себе силы попытаться сохранить достоинство, беседуя со спасителем, потому что уважение к тебе начинается с уважения к самой себе. К сожалению, фраза «встречают по одежке» была куда более верной, чем она могла надеяться. Фермер видел перед собой полуголую оборванку – и относился к ней соответственно. Наверное, в его небогатом разуме все было предельно просто: «существует только то, что я вижу, и так, как я это вижу». Если женщина выглядит шлюхой, то нет разницы, как она себя ведет, она – продажная девка, и точка. Ведь не может быть леди одета, как работница борделя? Не может. А значит, та, кто стоит перед ним, никак не может быть леди. Логика у Оуэна простая и убойная, и в этой своей незамысловатой простоте одновременно и убийственная, и порочная.
  Картежница пыталась объясниться, пыталась, фактически, оправдаться, но все было без толку. В пору было снова рухнуть в грязную канаву, из которой она было поднялась, и, обхватив голову руками, разрыдаться от бессилия и безысходности. Чтобы понять свою ошибку, люди должны были смотреть не на тело, но в сердце, а заглядывать в душу к проститутке кому надо? К тому же что там они увидят, если Кина сама не уверена, что все ее поведение как леди – не больше, чем игра? Так стоит ли винить этого Оуэна за то, что он остановился на самом явном варианте и продолжал ему упрямо следовать?

  Как выяснилось – стоило. Когда в его взгляде появилась маслянистая, вязкая, похожая на патоку задумчивость, девушка вздрогнула, как под ударом бича. Этот тяжелый взор, по весу своему похожий на железнодорожную шпалу, буквально раздевал ее дюйм за дюймом, и был страшен своей несгибаемостью и уверенностью в своем праве. Побледневшей Кине сразу вспомнилось Евангелие: «А Я говорю вам, что всякий, кто смотрит на женщину с вожделением, уже прелюбодействовал с нею в сердце своем». Знал ли эти строки фермер, уже наверняка в фантазиях своих разложивший ее? Вполне возможно – но вряд ли это его остановит. Таких, как он, образумит, наверное, только выстрел из дробовика в упор, а что может сделать слабая девушка, голодная и обессиленная?
  Картежница, неплохо разбирающаяся в людях, отчетливо понимала, что если Оуэн сейчас сломается, снова наступит ситуация, в которой ее никто не спасет. Если уж ему втемяшится, что он должен воспользоваться «герцогиней драной», то он сделает это, и желание или нежелание объекта своих страстей в расчет принимать не станет. Будет она артачится – изобьет вожжами до такой степени, что сил на сопротивление не останется, а потом все одно возьмет свое. И тогда уже будет не отмыться, не оправдаться – она останется замаранной навек. Кареглазик не сделал ее шлюхой, он лишь создал подобное впечатление. Оуэн, если решится – сделает, потому что будет уверен, что перед ним дешевая проститутка, с которой можно все, что только душе угодно. Кареглазик услужливо открыл место для позорного клейма, а этот мужик, совершенно не подозревая об этом, обожжет ее железной печатью порока. И это будет приговором: не отмыться, ни встать с колен, не вернуть себя прежнюю, да даже отдаленно похожую. Уж лучше пусть забьет насмерть в попытке заставить отдаться – лучше короткое и острое мучение, чем растянутое на всю жизнь опустошающее страдание.

  А потом адское пламя потухло, и неприкрытое, грубое, собственническое желание ушло, и фермер… предложил ей свой обед! Вот уж чего Кина, привыкшая за сутки думать о людях только плохое, не ожидала, так это такой доброты. Гонящиеся за ней жестокие дети были сюрреалистическим ужасом, но такая человечность после взгляда, которым ее едва не изнасиловали, казалась совершенно не реальной. Разве может так быть, разве остался в этом испорченном городе неочерствевший человек? Свята Дева, да разве способен этот мужик с простоватым лицом увидеть за грязью и симпатичной мордашкой просто человека, отчаянно нуждающегося в помощи?
  Как выяснилось – может. И может даже извиниться, пускай даже и не поверив, что перед ним «мисс», а не девка. В очередной раз мир в глазах Кины перевернулся с ног на голову, возвращая веру в людей. Еще не все потеряно, еще не все пропало – а значит, есть надежда на то, что и она, закоренелая грешница, сможет выбраться из той Преисподней на земле, куда ее бросили собственные ошибки и грехи. Оуэн, сам того не ведая, этим простым жестом и безыскусными словами вдохнул в нее жизнь, как в глиняную фигурку. Он спас ее – и остался в неведении, что только что совершил маленький подвиг.
  Все эти эмоциональные качели раздирали грудь картежницы, которую раз за разом бросало от страха к облегчению и обратно. Она уже устала страдать, устала как-то дергаться, когда шансы были равны нулю, устала пытаться убедить весь мир в том, какова она на самом деле. К этой душевной опустошенности, наложенной на общую слабость, она уже начала привыкать – и теперь выдернута из этой раковины уныния грубой рукой и поставлена лицом к солнцу: «Встань и иди!». Кто же знал, что ее ангел-спаситель примет вот такой вот затрапезный вид простого канзасского фермера и для начала испугает до полусмерти? Ах, судьба! И нарочно не придумаешь все те коленца, которые ты выкидываешь!
  Хило улыбнувшись, девушка суховатым болезненным голосом поблагодарила мужчину за еду и даже не стала снова пререкаться, что такой, как она, в борделе не место. Стоило телеге тронуться, она, не чинясь и наплевав на все правила, плюхнулась на обочину и принялась за еду, практически в мгновение ока, давясь и пачкаясь, сожрав и пирог, и бекон, и крекеры. Только яблоко она сгрызла размереннее, где-то в процессе поглощения пищи вспомнив, что в романах писали, что голодному надо есть малыми кусочками и растягивать трапезу на подольше – так вернее можно насытиться.

  Протараторив благодарственную молитву и заодно попросив Бога присматривать за ее спасителем, Кина утерла рот тыльной стороной ладони, отряхнула от крошек свое рубище и, осмотревшись, тяжелым сердцем двинулась в направлении города – это был отвратительный и пугающий, но единственный вариант. А пока босые, исколотые, исцарапанные ноги отмеряли шаг за шагом, у нее было время поразмыслить над той нечаянной информацией, которую она услышала от «охотников за грешшнитсей».
  Для начала можно было порадоваться, что она сразу не сунулась к маршалу: будет человек, который из-за шлюхи стрелял в своего же помощника, с ней разбираться! Не-ет, это было бы все равно что добровольно сунуть голову в петлю – если не выгонит, то надругается, особенно если убедится, что перед ним бывшая «настоящая леди». А то и того хуже – сделает, фактически, своей рабыней, девочкой для удовольствий. Нет, он в принципе может сделать все, что угодно, потому что он в Эллсворте – олицетворение закона: кто ему посмеет помешать?

  Полезной была и информация о священнике: с одной стороны, «отец Даффи» вполне мог оказаться ирландцем и помочь ей из солидарности, но с другой, человек, истово вопящий «покайтесь, блудницы вавилонские!» - а дети это вряд ли придумали – вполне мог оказаться фанатиком, от которого добра не жди. Вряд ли он декламировал это перед работницами «Куин оф Хартс», или как там его: скорее всего, так запомнившаяся малолетним негодяям речь была произнесена перед обычной паствой и адресована вполне себе благопристойным матронам.
  Если святоша везде видит грех и в меру своих сил искореняет его – интересно, кстати, по чьей инициативе какого-то несчастного обваляли в дегте и перьях? – это труба. Не будет он слушать, не будет разбираться: сразу навесит на нее метку грешницы и через эту призму и будет смотреть. Накажет, как пить дать, и заставит каяться Бог весть сколько времени – если не решит, конечно, устроить прилюдное покаяние той, за кого некому заступиться, чтобы и другим не повадно было. Дева Мария, соваться к такому смерти подобно!
  Есть, правда, шанс, что пастор Даффи – простой выпивоха, и орал все это по пьяной лавочке, а на деле – добрейшей души человек, который и мухи не обидит. Но как это проверить, не на себе же? Цена ошибки слишком велика – обратишься за помощью к настоящему ублюдку и все, можно забыть и об Эбилине, и о Батон Руже, и о просто нормальной жизни.

  Но все же один плюс в погоне был – мальчишки упомянули какую-то учительницу толи с больным зубом, толи здоровую, но оболганную прогульщиками. И это был шанс: как ни крути, учительница должна была быть женщиной образованной и на несколько порядков более приличной, чем фермерши. Кроме того, она была женщиной, а значит, могла, во-первых, тоньше почувствовать всю ту беду, куда угодила Кина, а, во-вторых, от нее можно было не ждать насилия: при самом худшем раскладе она просто выгонит «проститутку и побирушку», и все.
  Да, идея навестить учительницу казалась самой безопасной: наибольшую проблему представлял не сам разговор, а попытка добраться до него. Для этого надо было сначала найти школу, а потом, не попадаясь никому, дождаться окончания уроков и последить, куда пойдет «мисс учителька». Это было, конечно, форменным шпионством – жаль только не тем, к которому привыкла ирландка. В общем, задачка выглядела нетривиальной, но, по крайней мере, решаемой.
  Авантюристка рассуждала примерно так:
  «Дальше уже придется играть, как по нотам – малейшая фальшь, и пиши пропало. Убедить, что я не шлюха, подтвердить воспитание, демонстрировать отсутствие угрозы. Если поверит – честно попроситься на работу: не милостыню же выпрашивать? Слава Богу, год на ферме дедули я отработала, руки растут откуда надо, да и вообще – многое могу делать. Плевать, пускай укладывает хоть в сарае, и даст прикрыть наготу каким-то старьем – переживу. Главное – зацепиться. Посчитаем: первый, допустим, месяц… Как долго, о Мадонна! Выкуплю пускай поношенное, но пристойное платье, или куплю готовое – уже хоть что-то. Месяц второй, берем по самому худшему… Ну, долларов пять я заработаю – смех, а не деньги! Но с этим хотя бы можно садиться за стол, пускай даже с обрыганами и на центы, и начинать выправляться.
  Там посмотрим, какой здесь средний стэк и анте, умножим на два – это будет игровой резерв. С превышения резерва куплю себе гитару: поехать в Батон Руж как леди я не сумею, придется отправляться в дорогу певичкой. Позор, конечно, но что уж поделать, милая… Не в Эбилин же ехать, позориться: «А мисс МакКарти, оказывается, совсем не мисс, а так, никто и звать никак!». Many a little makes a mickle – будет старт, будут и игры, сначала дешевые, а потом, с повышением пула, все больше и больше. Главное тут – просто получить возможность удержаться, а потом уже осторожненько, шаг за шагом лезть наверх.
  А вот что делать, если моя игра придется кому-то не по нраву, если снова захотят обыскать? "Господа, уберите хама" уже не поможет - не воспримут так, как должно. Ставить на место самой? А как? Не знаю... Ладно, будет день - будет пища, сначала надо за стол сесть, а потом уже думать, как решать возникающие трудности.
  Итого торчать мне тут до весны, не меньше. Проклятье! Но делать нечего – это единственный шанс заработать, не унижаясь. Придется мне привыкать на ближайшее время к ручному труду и полунищему существованию, но уж лучше так, чем быть подзаборной давалкой или даже голубкой из борделя. И всяко лучше смерти. Леди я, не леди – честный труд, может, и предосудителен для статусной дамы, но не фатален, им я не опозорюсь. Решено – буду выкарабкиваться из Бездны своими руками, а потом уже и головой, картами, то есть. Только бы мне дали на это шанс! И учительница – лучший вариант из имеющихся, даже если это строгая старая грымза, которая порет детей почем зря и учит их, не вникая в то, что преподает. Если Бог со мной – она поверит в то, что я ее не обокраду и не сбегу, если она меня примет на работу. А если не примет – о, Святая Дева, помоги мне! – так пусть хоть даст самое простое платье и порекомендует служанкой хоть куда-то, только в пристойный дом.
  Надо, надо попробовать – иначе можно терзать себя сомнениями бесконечно. Если здесь живет такой человек, как Оуэн, значит есть и другие добрые люди, и, выходит, надежда есть».

  Приободренная и сытая – наконец-то! – Кина перескочила мыслями с частного чуть более общее, в форме некого диалога разбирая свой жизненный путь и пытаясь понять одновременно, что привело ее к такой трагедии, и кем она была все это время:
  “И все-таки, вот влипла я. А, будь возможность, исправила бы я что-то? Выбрала бы другую дорогу на перекрестке? Семью не выбирают, ясное дело. Мужа... Муж тогда казался нормальным, приличным мужчиной, да и Виллу надо было спасать - пришлось бы поступить ровно также. Нат? Ох, мой дорогой Нат... Нет, я бы от тебя не отказалась! А вот от того, чтобы быть и нашим, и вашим, и Северу и Югу, лучше отказаться. Ан нет, стой-ка, родная! А если бы Нат предложил шпионить? Согласилась бы, куда я делась... А значит, пришлось бы пытаться стать своей у “синих”, н-да.
  Марко? Предатель, сестру за решетку пытавшийся упечь. Но брат все-таки, заблудший брат... Эх, была бы моя воля – не стреляла бы. А что делала бы тогда? Села бы за решетку? Нет, на такое я не готова. Защищалась бы, все равно... С-сука, и тут все по-прежнему. Прости меня, Господи, я снова бы взяла сей грех на душу!
  Дедушка – да безусловно! Может быть, даже задержалась бы на подольше. И правду бы рассказала, маленькая врушка: разве не принял бы он меня такой, какая я есть? “Султанша”? Так я ее не выбирала – и это тоже судьба. Китти? Осталась бы я с ней, зная, что не встречусь боле? Побежала бы за Лэроу? Ну-у-у... А, полно тебе! Помчала бы на рысях еще как, ведь ты эгоистка и сребролюбица, верно, милая? И разделась бы перед ним, и ноги бы раздвинула, если бы он настоял, поломавшись – ты же представляла, какой куш тебя ждет верно? Все было бы также, и даже сомнений бы не было...
  А ушла бы я от него, недоучившись, фактически? Хороший вопрос, милая моя... Не знаю, наверное, поступила бы так, как и прежде. Слишком уж мне приятно быть птичкой вольной, самой лететь туда, куда хочу, и останавливаться там, где пожелаю. И на Запад бы поехала – здесь же золотой телец пасется вольготно... Ага, и снова бы столкнулась с этими двумя. Или нет? Не рисковала бы так безоглядно у дона Мигеля, напарника бы себя подобрала исключительно по деловым качествам, чтобы он мог меня остановить и напомнить, когда пора делать ноги. Опасно одной быть в таких местах, слишком опасно: спасибо, что вообще жива осталась.
  Итак, и что мы имеем в итоге? А ничего не имеем: от этих проблем бы я, быть может, и увернулась бы, но то, что углядел во мне Кареглазый, цвело бы по-прежнему пышным цветом. Так и носила бы я масочку, так и не стала бы по-настоящему леди: была бы девочкой в очаровательном платьице, и на этом все. Прочее – наносное, шелуха, ширма, за которой прячется не самый хороший человек.
  Неутешительные выводы... Выходит, прав был он, когда раскрыл меня, как створки моллюска? Я бы снова станцевала бы эту джигу, оградившись только от опасностей, о которых знаю заранее, но в прочем не изменив ничего. Хорошенький выходит результат, да уж! Не-ет, не его мне следует винить: то, что он сделал со мной – непростительно, и, коли выпадет шанс, я непременно возьму грех на душу и убью его с превеликим наслаждением, но это не изменит главного – повод ко всему я дала сама. Этот дьявол в человеческой личине просто увидел слабину, и ударил туда так болезненно, как только мог, но путь для него – дело моих рук, да и только. И, что самое паршивое, я ни в чем не раскаиваюсь, и ничего не хочу переменить. Ну и кто я после этого?”.

  Под такие рассуждения авантюристка и не заметила, как добралась до окраин Эллсворта. Утро было в самом разгаре, и искать школу ради выслеживания учительницы и ее дома было рановато. Да и в принципе не стоило рубить с плеча: хватит, наломала дров уже так, что не разгребешь. Помассировав виски и снова вздохнув, картежница свернула с хоть и пыльной, но прямой дороги, и снова пошла обходить городок посолонь, высматривая, где бы ей переждать время с относительным комфортом, а еще лучше – в тенечке. Как на зло, выщерблины чередовались буераками, те сменялись кочками и острыми кустарниками, периодически встречались коровьи лепешки и играющие на солнце острые обломки бутылок.
  Первая попытка пристроиться под навесом широкой крыши какого-то приземистого дома, практически вплотную примыкающей к соседнему строению, окончилась полным провалом: здесь резко воняло мочой и чем-то гнилостным, тошнотворным. Ирландка, зажав нос, не решилась зайти в дурно пахнущую полутьму, и двинулась дальше, чертыхаясь на людское бескультурье и отсутствие всякого обоняния.
  В другой подворотне за грудой ящиков спал неопределенного возраста мужик, от которого разило, как от разгромленной винной лавки. Он всхрапывал, причмокивал губами и дергал ногой, словно отбиваясь от кого-то, и было видно, что в сапоге у него дырень, сквозь которую видны кургузые пальцы с грязными ногтями. У девушки мелькнула мысль проверить его карманы в поисках хоть чего-то, а то и отобрать куртку: ей-то она нужнее, чем этому горькому пьянице! Но сама мысль о том, что человек проснется и увидит, что она его обворовывает, пугала до дрожи в коленях: мало того, что докатиться до краж, так еще глупо попасться! До такой черты отчаяния Кина еще не дошла, хоть и видела уже ее очертания – и не без сожаления отступилась.
  На третий раз повезло: на узкой тропке между двумя заборами, через которые и кошка перескочит, никого не было. Картежница еще раз огляделась и, присмотрев место почище, с тихим стоном опустилась на землю. Обняв колени и откинувшись на забор, она закрыла глаза, вновь и вновь обдумывая, как можно выбраться из ситуации с минимальными потерями, сохранив если не ставший эфемерным статус, то хотя бы достоинство и самоуважение. Следовало еще раз, не спеша, все обстоятельно взвесить, разделить на pro e contra, предположить степень и фатальность риска и твердо остановиться на наиболее оптимальном варианте. Попытка объясниться перед учительницей и попросить работу казалось хоть и небыстрое, но наиболее логичной и честной. Но, может быть, она чего-то не учитывает? Где-то смотрит привычно по верхам, не видя за деревьями леса? Не бывает такого, что выхода нет, и не существует только одного выхода. Времени у нее теперь достаточно, и надо расчетливо и холодно, как учил Лэроу, все проанализировать. А потом еще раз провернуть все в мозгу, ставя точку над избранной стратегией, и только потом действовать. И не забывать, что не в ее положении дожимать и настаивать, если шансов нет – переходить к следующему, а на сокрушаться и страдать в глубоком унынии.

  Из задумчивости ее вывел мужской голос, и Кина, подняв взгляд, поняла, что рано обрадовалась. Судьба-злодейка поманила ее надеждой и тут же отобрала ее, вручив девушку в руки троицы ковбоев, которым, как на зло, захотелось утреннего блуда просто для того, чтобы разогнать кровь. “Сука удача”, - мелькнула в голове мысль, за озвучивание которой дедушка, светлая ему память, бы ее наверняка выдрал, так как был уверен, что хулить удачу – к еще большей беде.
  Ситуация виделась простой и предельно ясной: парни видят перед собой подзаборную дарительницу наслаждений, Дженни-за-Полпенни, и свято уверены, что им перепадет сейчас немного тепла. Говори им, не говори – они решат, что девка ломается и набивает себе цену. Вскоре один, например, вон тот, в шляпе набекрень, не выдержит и пощечиной опрокинет ее на землю, решив, что время болтовни кончилось, пора и к делу переходить. А будет она вырываться – так парочка приятелей подержит, как это делал Джентро. Получат свое и уйдут, оставив деньги: они же не звери какие, все чин по чину. Вот и все: мисс Кина МакКарти станет шлюхой, положив в начало своего капитала полудолларовую монету. На которую, кстати, можно будет купить веревку и честно повеситься, потому что жить после такого ну никак нельзя.

  Это была игра с заранее известными ставками, но авантюристка не была бы собой, если бы не постаралась сделать хоть что-то, чтобы не проиграть. С Кареглазиком у нее не хватило воли послать того далеким маршрутом – самое время попробовать это сделать сейчас. Может, избив ее до полубессознательного состояния, они не станут пользоваться неподвижным телом? Вот только... приличная девушка не должна останавливать пристающих к ней мужчин грязными ругательствами, верно? Это – удел женщин попроще, а та, кто уважается себя, должна ограничиться обжигающим взором и парой слов. Да, так и надо поступить, и плевать, что внешнее не соответствует внутреннему, и в глазах падшей распутницы это, наверное, выглядит просто смешно.
  А если не поможет? Если не остановятся и все равно полезут, как голодные – за куском хлеба? И не потому, что так уж хотят ее: на такую замухрышку, какой выглядит она сейчас, всерьез может положить глаз только сильно пьяный человек. Просто потому, что не привыкли к отказам и не поверят ни слову, сорвавшемуся с порочных уст? Что тогда делать-то? Отбиваться? Руки отталкивать? Голосить, что они не посмеют? На помощь звать? Продолжать стоять неподвижно, как жена Лота?

  Все эти мысли молнией промелькнули в голове Кины, когда та поднималась. Так и не решив ничего, девушка решила довериться чутью, а для начала – попробовать сказать хоть что-то, хоть как-то дать понять ковбоям, что они обратились не по адресу. Девушке было безумно тоскливо, безумно жалко себя, и крепкий дух ее не выдержал, дал трещину. Она смотрела на мужчин, и не могла произнести ни слова, чувствуя только, как слезы катятся градом. Расправив плечи, она стояла и не отводила взгляда, а слезы все бежали. Спазм сдавил горло, мешая выдавить хоть слово, кружилась голова так, что от резкого движения можно было упасть.
  Это сражение, эта партия ей была проиграна. Оставалось только бросить карты на стол и бросить досадливое «пас». Оставалось только спрятаться за ширму – увести солдат проигравшей армии в форт, и там пережидать осаду. Там, за ширмой, не столь важно, что с тобой происходит: за ней ты всегда одна, в том уютном, прекрасном, комфортном одиночестве, где никто не побеспокоит и никто-никто не помешает, где нет стыда и смущения, нет отчаяния и унижения. За ней еще можно спрятать истрепанные, простреленные знамена гордости и надеяться, что когда-нибудь они снова взовьются вверх. А пока что силы есть только на то, чтобы не согнуться и не завыть от боли. Главное - не опозориться перед самой собой, а слезы… Это просто слезы, и ничего более. Это где-то там, далеко-далеко, а тут тепло и тихо. И никого, ни одной души рядом в помине нет. И это уже хорошо.

  Все слова Лешата целительница проигнорировала, совершенно погрушенная в свои действия.
  …- Ну вот и все, теперь можно перевязывать и утеплять. Следи при этом, чтобы повязки не вспотели и не намокли, иначе не холоде это может быть опасно: обычный холод ранит раненную кожу так, словно пришел из самого Нифльхейма. Закончила? Повторяешь: Перта, Урдиз, Дагаз,Урдиз, Анзуз. Теперь, - порывшись в суме, Бабочка достала берестяной сверток, в который оказались завернуты сухая веточка и пара засушенных разлапистых листов, уже покрошившихся, - касаешься этим повязок, чтобы обережно завязать лечение на силу трав. Папоротник означает тайну – и пускай лечение будет сокрыто от посторонних, и никто злым словом не прервет его. Орешник же есть молодая сила и лихость – им мы передаем тому, о ком заботимся, эти качества, которые помогут раненному быстро восстановиться. Ну, все.
  Поднявшись с земли, воительница убрала обратно в котомку все ее содержимое и, отряхнув сапоги от снега. Посмотрела на Лешата, кивнула своим мыслям и, подняв плащ, укутала в него следопыта:
  - Сиди и грейся, Зоркоокий, тебе пока что нельзя, чтобы дыхание хлада касалось тебя слишком сильно. Наберись терпения – я подберу тебе что-то из одежды.

  Подойдя к мертвым телам, Ревдис поморщилась и поначалу даже действовала, зажав нос пальцами, но вскоре поняла, что одной рукой сноровисто раздеть неподвижные, задеревенелые тела у нее не выйдет, так что, вздохнув тяжко и скорбно, была вынуждена продолжать, вдыхая запах гниющей и подгорелой плоти. Воительница решила не мелочиться – видя, что все погибшие были так или иначе убиты, она не стала разбираться, на ком одежды в большей сохранности, и чьи рубахи и куртки лучше всего подойдут чуть не сгоревшему заживо Лешату, она просто и незамысловато сняла весь верх с мертвецов, а потом одной большой охапкой принесла следопыту.
  - Подбери себе то, что больше подходит – я помогу одеться, чтобы движениями своими ты меньше беспокоил ожоги. Потом отдыхай и подсядь поближе к костру, - сухо и деловито сообщила дева щита.

  После того, как уход за раненным будет закончен, копейщица планировала помочь Ингвару: молчаливый кузнец разрывался между обустройством временного лагеря и приготовлением ужина. Похлебка, даже приготовленная из сухих запасов, требовала постоянного внимания, которого ей оказать по понятным причинам не могли, и, если не повезет, могла перекипеть и весело убежать, не только оставив отряд без горящей пищи, но и сведя на нет все потуги по разведению костра. К тому же у запасливой дочери Гудлейва были с собой мешочки не только с целебными, но и с ароматными травами, а даже с выпаренной морской солью – а ничто так не красит блюдо, как специи. «С хорошими приправами, - шутила Ревдис в те нечастые часы, когда пребывала в хорошем настроении, - можно и свой собственный пояс съесть и не подавиться, а уж нормальная еда и вовсе покажется пищей асов».
  Рассуждая так, быстрокопейная дева нет-нет, да поглядывала на покойников – не поднимутся ли они до срока прежде, чем соратники предадут их огню? Оружие свое верное она поэтому держала подле себя, предпочитая, в случае нежданной опасности, встретить ее во всеоружии.

  Пройдя в приоткрытые ворота, охотница уверенно пристроилась подле монахини, пытаясь подстроить свой широкий звучный шаг, при котором в пол впечатывались сначала усиленные набойками каблуки, с неспешной походкой Фары. Слушая плавную речь девушки, Ирмингард, не стесняясь, глазела по сторонам, невольно сравнивая увиденное убранство с теми храмами Святой Вероники, что видела ранее. Подобное любопытство, однако, не помешало ей отделить зерна от плевел и, услышав важную информацию, безо всяких извинений перебить собеседницу:
  - Так-так, ну-ка, подожди, сестра. Ты сказала, что отворивший дверь незнакомцу находится мертвым, верно? Как тогда узнали, что покойник впускал в дом именно незнакомого человека, а не камрада, например? Или вообще никого не впускал, а гости явились сами, без приглашения? И, раз уж пошла такая беседа, умирал именно впустивший и вся его семья, или вообще все, кто жил в доме? А домашние животные, в том числе и не ручные, вроде тех же крыс? С этого момента поподробнее – расскажи нам, милая, все, что знаешь. Ни или скажи, кто знает, а мы уж, - она белозубо ухмыльнулась, - побеседуем с ним по душам. Верно, Аннике? – повернувшись к напарнице, риторически поинтересовалась она, - Если эти смерти – дело не людских рук – кстати, а как выглядели дохляки? – то мы ими займемся, сама понимаешь.
  Так что пускай стучатся прямо к нам: меньше беготни будет. Вердаммт! У нас и добродетели в избытке, и даже добродетельности, а еще хватает весомых аргументов доказать гостю незваному, что мы его видеть не рады. Но, - девушка наконец посерьезнела, - если без лишней бравады – то спасибо за совет, мы его примем к сведению и будем разбираться.

  Взлохматив привычным жестом задумчивости свободной рукой волосы и окончательно растрепав и без того незамысловатую прическу, светловолосая мечница продолжила все тем же уверенным и несколько требовательным тоном:
  - Насчет ночи и тумана мы уже знаем – познакомились вчера, и пока что, откровенно говоря, в душе не представляем, что это такое. Но разберемся. Или, - новая улыбка вышла невеселой, - повторим судьбу предшественников, к чему у меня лично совершенно никакой склонности нет. А ты не тушуйся, мы девочки не гордые, удовольствуемся и пересказом чужих историй и даже слухов, а там уж как-нибудь отсеем зерна от плевел. Так что ты не спеши, подумай, а как мы выйдем от настоятеля – удели нам четверть колокола своего бесценного времени и расскажи, что слыхала. Аллес кляр?

  Дальше, до самых покоев настоятеля, Ирма молчала, и только постукивающие по эфесу пальцы выдавали в ней желание действовать. Оттерев Фару, девушка первой вошла в кабинет отца Донована – но зато вежливо склонила голову, приветствуя церковного иерарха, который, как вскоре выяснилось, вовсе не горел желанием делиться с охотницами своими знаниями. Ну или и вправду ничего не знал, в чем мечница оч-чень сильно сомневалась и о чем откровенно собиралась заявить.
  На удачу, Аннике оказалась быстрее, снова проявив недюжинные таланты к дипломатии – Ирмингард аж захотелось поаплодировать подруге, так ловко, четко и достойно та все высказала: сама бы воительница в жизни бы не смогла подобным образом сплести слова. Благопристойно сложив руки на животе и постукивая по полу носком сапога, девушка молча слушала, прищуренными глазами наблюдая за епископом: как он себя поведет, как отреагирует на мягкое давление, и не понадобится ли для начала встряхнуть его за шкирку? Аристократичная внешность святого отца сразу заставляла Ирмингард подозревать, что мужчину больше волнуют проблемы мирские, чем духовные – а значит, он может играть с посетительницами в какую-то свою игру.

  Анабель завершила свою речь изящной просьбой, и ее напарница решила, что и она может вставить свои пару медяшек: культурно и прилично, естественно, безо всякого стуканья кулаком по столу – хотя такое начало разговора как раз подчеркивало всю серьезность намерений и неготовность растекаться мыслью по древу. Воительница, как ни крути, тоже получила неплохое воспитание, хотя ее манеры с годами поистрепались, и тоже могла просить, а не требовать.
  - Ваше Преосвященство, - снова склонив главу и сотворив символ света, обратилась она к клирику, - прошу у Вас благословления.

  Покончив с формальной частью и вернувшись в прежнюю позу, она продолжила:
  - Я поддерживаю все сказанное госпожой дю Дестан. Посланные сюда, мы твердо намерены помогать Лосмору, и будем подтверждать это делом. Взамен же мы просим немногое: ответной любезности – ведь, помогая нам, лосморцы помогут и себе. Мы здесь люди новые, и, понятное дело, никакой доброй репутации за нами не стоит, но, - развела она руками, - надо же с чего-то начинать, верно? И если вы из-за прискорбной неосведомленности твердо откажете нам в поддержке хотя бы в той малости, о которой просит моя напарница, то назовите хотя бы имена тех, кому не безразличны просьбы, - ногтем указательного пальца Ирма щелкнула по значку, - обладателей этого символа: и мы будем вам безмерно благодарны.

  Бой с неупокоенными, вопреки ожиданиям девы щита, оказался коротким, как укус змеи. Вскоре умруны лежали на земле неподвижно, пораженные самым обычным оружием, каким отправляют друг друга в Вальгаллу смертные. И пускай это было не совсем то, к чему готовилась воительница, но печали у нее не было: куда горше было бы, если бы покойники продолжали сражаться вне зависимости от тяжести ран, а кожа их была бы покрыта такой прочной ледяной коркой, что от нее отскакивает каленое железо. Умруны больше не нападали на своих бывших товарищей – и этого было достаточно, хотя, конечно, проявить предусмотрительность и сжечь тела не помешало бы. Понимал это и Бьёрн, начавший коротко раздавать приказы.
  Выслушав хэрсира, девушка кивнула коротко – поняла, дескать. Бросив короткий взгляд в сторону кромки леса, откуда невеликий отряд их выступил на поляну, она сделала приглашающий жест рукой, а сама широким упругим шагом направилась к месту последней остановки, чтобы забрать дорожную суму, в чьих глубинах ждали своего часа завернутые в полотняные отрезы целебные травы, коренья и туесочки с мазями и притирками. Ревдис никогда не мнила себя подлинной целительницей, и точно знала, что не сможет поставить на ноги человека, уже почти перешедшего грань между бытием и его отсутствием, но кое-что умела.
  Когда-то в прошлой жизни та, кого еще не знали, как Бабочку, а в шутку называли ласково Лисонькой, намекая на ее имя, старательно запоминала все то, что, шамкая и причмокивая, говорила старая Ингрид – вдруг муж и хозяин вернется из похода или с охоты раненный, или кто из керлов пострадает? Долг хозяйки длинного дома – позаботиться обо всех, кто входит под его своды. Умения пригодились и потом: той, кто странствует в одиночестве, надо надеяться только на себя, а долгая дорога может принести разные сюрпризы, неприятные в том числе.

  Подхватив торбу, присевшая на колени странница провела рукой на уровне своего лица, улыбнулась ободряюще – словно солнышко выглянуло из-за туч – что-то прошептала и уверенно вернулась к остальным. Смерив безбородого следопыта холодным взглядом, она бросила:
  - Раздевайся. До портков, а обувь можешь оставить.
  Обернувшись, она добавила для остальных:
  - Поищите одежды для него – после лечения его будет лучше укутать и дать хотя бы час посидеть на месте.

  Скинув котомку, девушка разложила на земле свой теплый лисий плащ, а потом, прикинув время лечения, стянула с себя чуть потертую по бокам и в том месте, через которое проходил щитовой ремень, меховую безрукавку, а следом за ней и кольчугу. Если ненароком прижаться холодным металлом к обожженной коже – хлопот потом не оберешься, так что лучше предвосхитить возможные проблемы. Развязав завязки плотного поддоспешника, который все же несколько сковывал движения, дева сочла себя готовой.
  На углу плаща были разложены несколько небеленых полотняных отрезов и сделанный из просмоленной березовой коры небольшой туесок, в котором виднелось что-то желтоватое и густое, пахнущее, тем не менее, вполне приятно – особенно на фоне запахов горящей плоти, от которых копейщица нет-нет, да морщилась.
  - Смотри, - решила предвосхитить возможные вопросы она, - в этой мази на меду и масле замешаны зверобой и облепиха. Она не даст поцелуям Логи распространиться дальше и не позволит коже вспухнуть волдырями. Я сейчас обработаю ей поврежденные места, а потом замотаю тканью. Вопросы есть? Палку дать, чтобы зубами зажал? Процесс лечения может быть неприятным. И предупреждаю сразу – постарайся ближайшее время воздержаться от активных движений теми членами, где побывал огонь. Закончу с торсом – безрукавку мою накинешь поверх повязок, а я перейду к рукам.

  Устроившись на коленях рядом с Лешатом, дева щита закинула жидкие косицы на спину и планомерно и неспешно принялась наносить мазь, сосредоточенно наблюдая, чтобы ничего не пропустить, при этом то приговаривая какие-то несвязанные меж собой слова, то словно обращаясь к кому-то негромко. Кажется, дочь Гудлейва полностью абстрагировалась от всего происходящего:
  - А теперь смотри и запоминай, а о злых мертвых дядях поговорим позже. Зачерпываешь мазь немножко – вот так, - Ревдис обмакнула два пальца в притирку, - смотришь, где кожа слишком красна или, напротив, бела, и начинаешь оттуда. Наносишь ее осторожными вращательными движениями, не нажимая сильно, по кругу, от здорового покрова к самому центру. Если много волос есть, прогореть не успевших – сбривай их для начала, а не поверх наноси. Делай неспешно, тщательно, не пропускай ничего, но и не густи – иначе слишком много мази останется на повязке, а она потом может еще понадобиться. Слова не забывай повторять, которые я говорю, чтобы привлечь внимание Эйр, на холме Лифьяберг сидящей: так все заживет быстрее. Во-от… Потом переходишь к следующему ожогу… Нет, помогать не надо – я сама…

  В ожидании атаки Манго сжимал песок и просеивал его меж пальцев: раз, два, три, повторить. Приказы отданы, теперь остается только ожидать, когда узкоглазый оркестр прекратит исполнять свою увертюру «смерть проклятым янки», и перейдет к основному действу. Самое мучительное, оказывается, это вот так вот ждать атаки, которая уже близка – песок до ее начала почти весь высыпался уже. Ждешь, нервы на пределе, и хочется, чтобы все поскорее началось, и неважно, как: хоть неудачной вражеской вылазкой под кинжальный пулеметный огонь, хоть полномасштабным наступлением, которое опрокинет морпехов в море, хоть ураганным артиллерийским обстрелом. Что угодно, только бы не изводить себя ожиданием неизбежного.
  Подползает Дроздовски, просит разрешения на открытие огня. Офицер поворачивает голову смотрит задумчиво словно бы сквозь бойца, прикидывает долю секунды ответ. Потом головой качает коротко:
  - Отставить. Начинай или когда Дасти начнет стрельбу, или когда заработает пулемет, но не раньше.

  Может, одиночный стрелок и не демаскирует позицию до срока, а, может, и раскроет ее, и невидимый противник прикажет минометам причесать воронку. Пускай лучше он это сделает потом, не раньше, когда заработает «швейная машинка» Парамаунта, если вообще сделает. Ожидание – самое поносное, что может быть, и, конечно. Стрельба по врагу позволит с ней справиться. Вот только иногда не время торопиться, и приходится выжидать, не смотря на всю тяжесть такого тупого сидения, когда парням нужна помощь.
  Донахъю и сам бы с радостью воспользовался «Томпсоном» и постарался оправдать свое присутствие на берегу, прикончив хоть одного джапа, но и ему нельзя этого делать. Более того – ему нельзя вдвойне, как бы руки не чесались. Конечно, случись с ним что, Клонис перехватит цепь командования, но это приведет только к дополнительным проблемам… не говоря уже о том, что помирать за полцента просто в попытке пострелять совершенно не хочется.

  Когда на то была необходимость, фройляйн фон Ашерслебен могла быть поразительно настойчивой и не обращающей внимания на всякие досадные помехи, которые могут отвлечь от цели, за счет чего и нередко добивалась требуемых результатов. Ну или двумя ногами вляпывалась в проблемы, что тоже бывало. Однако подобные досадные неудачи мечницу остановить не могли, и она продолжала действовать так, словно имеет право требовать ответы ли, помощь ли, поддержку. Вот и на сей раз, свято уверенная, что раз церковники ей нужны, то они просто обязаны открыть ворота, девушка колошматила по дереву так, чтобы на нее точно обратили внимание, просто не могли не обратить.
  Таковой подход вскоре принес свои плоды – Анни еще не успела скрыться за угол, как на той стороне что-то зашуршало, застучало, заскрипело, и створки приоткрылись – ровно настолько, чтобы мышка выглянула из норки, но, случись что, могла ее захлопнуть. В приоткрывшейся щели было темно – не видно не притвора, ни самой монахини с рукой бледной, словно она и не вылезала на свет. Девушка тихо прошелестела, что ее зовут сестрой Фарой, и что настоятель изволят отдыхать.

  Ирме эти подробности были не слишком-то интересны, равно как и молитвы, забота о раненных и убогих, поминовение покойных. У нее были свои задачи, и остальным лучше было бы им содействовать, а не мешать, вольно или невольно. Но, к ее сожалению, далеко не все люди разделяли такой прямолинейный подход – и подчас приходилось выслушивать разные долгие славословия и самой переливать из пустого в порожнее: вежливость и добрососедские отношения требуют жертв.
  На счастье, Анни была куда более куртуазна, и не видела для себя никакой проблемы в том, чтобы вежливо пообщаться, создавая Охотникам хорошее впечатление. Ирмингард в ее монолог не лезла: к чему мешать той, кто и сама справляется, причем получше ее? А пока приятельница расспрашивала служительницу, воительница, засунув за ремень большие пальцы, осматривалась, изучая устройство церкви, досель интересовавшей ее на маленьком кусочке входа.

  Вслушиваясь в беседу, девушка удовлетворенно заметила, что напарница действует максимально разумно, да и вопросы задает верные. Когда та закончила, светловолосая мечница встала за плечом подруги и, сложив пальцы в символ круга, добавила от себя:
  - Свет тебе, сестра. Мы собираемся оборонять этот город от нечистых и посему нам надо знать обо всех угрозах, равно существующих и существовавших. Думаю, поэтому нас примет именно настоятель Донован – это для его же блага, равно как для блага и прихожан, и всего города. Кстати, - требовательно спросила она, - у тебя, сестра, есть, что рассказать Охотникам?

  Она теплая, мягкая, податливая. Даже через форму слышно, как быстро колотится ее сердце, заходясь неровным, диким стуком. Она совсем юна – но не бегает в панике, не кричит, не размазывает слезы, не стоит соляным столбом, ожидая, когда за нее решат, а что-то пытается сделать, как-то пытается помочь. И то, как льнет она к Уиллему, это не слабость, не попытка спрятаться и переложить ответственность на чужие плечи: она просто ищет тепла, поддержки и ободрения, как просит руки поскользнувшийся на льду человек – помоги мне подняться, дальше я справлюсь самостоятельно.
  Гладко выбритой щеки касается теплое дыхание, губы на миг касаются кожи, оставляя короткий и неловкий поцелуй. Офицер размыкает объятия, опускает руки и Маша. Кивает отрывисто, тонкую ладонь, бледную, как полотняный отрез, к сердцу прикладывает – и снова опускается на колени рядом с раненным. Воркует что-то непонятное, но успокаивающее, одним рушником, поменьше, кровь вытирая, а второй, пошире, рядом держа наготове. Действует сосредоточенно, собранно, словно и е волнует ее перестрелка вокруг.
  А, может, так оно и есть? Она верит ему, Уиллему, что он защитит ее и отчий дом, вот и не знает страха. А вот мужички-ополченцы явно чувствуют себя не в своей тарелке: нервничают, дергаются, любому подозрению на выстрел готовы поклониться, лишь бы не зацепили. Толку от таких вояк, конечно, почти ноль, но хоть присутствие обеспечивают.

  Посыльный выслушивает приказ и, коротко козырнув, бросается обратно – стремглав, со всех ног, стараясь как можно быстрее передать указания. Сейчас все зависит от того, как быстро справится этот парень, и как его поймут другие: все ли учтут не станут ли заниматься самодеятельностью. Лейтенант-полковник сделал, что мог и как мог, обрисовав канву действий, и теперь дело зависит от других. Донахъю, скорее всего, медлить не будет – судя по рекомендациям Джесса, этот офицер – деятельный и решительный. А вот сам Джесс… Майор явно не хочет терять людей, и может быть излишне осторожным, а, значит, медлительным. Это может навредить: война, как оказывается, не терпит ни спешки, ни неторопливости. Но об этом станет ясно позже, а пока…
  Гавкает сверху «Льюис», и, кажется, ему уже не отвечают: красные, видать, попрятались. А вот американцы по правому флангу, пользуясь затишьем, осторожно двигаются вперед. Центр боя сейчас, судя по звукам, сместился к сектору берег-мост: туда, куда комендант направил капитана Мура со вторым фланговым отрядом. Большевистский пулемет затих, и вместо него разрозненно заклекотали винтовки. Льюис тоже почти прекратил отвечать – видимо, американцев прижали огнем. Если это так, то мост снова открыт, и через него может как подкрепление прийти, так и прорвавшиеся силы отойти.

  Но и это предусмотрено: приказом занять дом слева удастся снова взять сектор под контроль. Сержант, выйдя из дома, скликает еще людей, и откуда-то из-за поленицы, с грядок, из-за угла дома появляется еще несколько человек: из тех, видимо, которые при пулеметной атаке рассредоточились, да так и не вернулись на улицу. А из глубины Обозерской появляются, крадучись, еще несколько человек – на сей раз в знакомой оливковой форме. Ими оказались стрелки из отделения Керра – капрал МакНамара и еще три бойца. Американский сержант, не чинясь, их сразу привлек к атаке – и неполный десяток человек, примкнув штыки, ринулся вперед, не обращая внимания на то, что артиллерия снова начала утюжить южный фронт.
  Из дома не стреляли, и почти сразу же на улицу вышли рядовые Литтл и Фергюсон, конвоирующие два десятка фигур с поднятыми руками. Грязные, мокрые, небритые, одетые совершенно разнородно: в военную, гражданскую, вовсе какую-то непонятную форму. Пленные, кажется, были и не особо-то расстроены, что их захватили – на стрелков они, конечно, настороженно косились, но в целом никакой обеспокоенности не выражали.

  А пока сержант собирал людей и шел в атаку, пока ополченцы оттаскивали тела, комендант снова общался с русской девочкой. Та, услышав вопрос, быстро-быстро закивала:
  - Доктор – станция. Большевики, - она потянула себя за руку, словно уводя куда-то. Есть, - она помедлила, - фершал. Санитар. Станция, - кивнула головой. – Старый. Не уходил. Тут. Они? - Маша вопросительно ткнула пальцем в раненных. – Женщины могут помочь. – Смотрит большими глазами, губы сжаты в тонкую нить. В глазах в глубине сидит страх, но она не дает ему прорваться. Надеется явно, что добрый заступник поймет ее.

  О том, как пьянит аромат легких денег, Кина хорошо знала. Это для нее карты стали работой, приятной, приносящей удовлетворение, но выматывающей, а вот для тех, кто привык брать свое в других сферах, а за зеленое сукно сил с целью разыграть лопухов и отправиться дальше по своим делам, карты были сродни алкоголю. Знала – и все равно не ожидала, когда эти парочка-два подарочка фактически поставили ей ультиматум. В то, что подобное может случиться в принципе, картежница верила – еще бы, насмотрелась уже, но вот в то, что жертвой станет она сама… Нет, о подобном Кина никогда не думала даже, и теперь пребывала в смятении.
  - Г-господа, п-позвольте! – только и нашла она в себе силы пробормотать, пока мозг лихорадочно просчитывал варианты действий.

  По всему выходило, что приемлемых путей оставалось всего ничего. Идти у них на поводу она не собиралась: вот еще! И дело даже не в том, что стыдно было, или непристойно – Лэроу хорошо отучил от подобных чувств. Для дела бы она и голой прошлась через весь город, и даже не покраснела бы, но сдаваться шантажистам, особенно когда есть шанс, что найдут карту из резерва – увольте! Делить банк пополам – расписываться в своем опасении и бессилии, то есть опозориться, как профессионалка, перед самой собой. Спасует сегодня, потом завтра, а потом что? Страх играть и выигрывать? Нет уж, перетопчитесь, господа хорошие!
  Оставалось только вспомнить Шекспира: «Я буду драться до тех пор, пока есть мясо на костях». А говоря проще, ни в коем разе не отдавать негодяям честно выигранное, пускай это и опасненько. Но игра в карты – это и без того риск, так что стоит ли опасаться поднять ставки? Да, их двое. Да, они мужчины и сильнее. Да, кареглазенький красавчик нахрапист и так и источает угрозу, что, к слову, добавляет ему магнетизма, притягивающего и отталкивающего одновременно. Но, слава Богу и Деве Марии, пистолет уравнивает шансы – зря, что ли, в Эбилине она семь потов спустила и угрохала целую пачку честно выигранных долларов на патроны, чтобы научиться стрелять и не промахиваться?
  Никаких душевных терзаний от того, что, может, придется стрелять в живых людей, девушка не испытывала: они покусились на святое – на ее честь, на ее деньги, на ее будущее, наконец! Они хотели отнять память о дедушке и право на месть, а такое не прощается. Естественно, убивать этих кретинов она не собиралась – достаточно прострелить загребущие грабли, и они отстанут. Ну, наверное. Если нет – то и во вторую корявку придется всадить пулю, что уж делать? Она и без того уже раз совершила смертный грех, который вовек не отмолить, не усугублять же его? Да и проблемы с законом за двойное убийство не нужны – будет непросто доказать, что она лишь защищалась.
  - Уф-ф… Ах… М-момент… - изобразить испуг и смятение не так уж и сложно, это одновременно и расслабит оппонентов, и усыпит их бдительность, и даст время выхватить предусмотрительно носимый с собой дерринджер.

  Дальше уже – дело техники. Наставить ствол на кареглазого, глаз не спускать, говорить убедительно, чтобы не рискнули проверить. Объяснить, что джентльмены, pardonne moi, ведут себя совершенно не по-джентльменски, и не умеют ни проигрывать, ни вызывать у леди желание раздеться. А если они желают проверить, не блефует ли сейчас она, целясь в них, то милости просим! А пока что лучше бы им держать ладони прижатыми к столу и не заставлять ее нервничать и делать то, что потом придется долго отмаливать.
  Правда – и тут уроки планирования от Лэроу не прошли даром – на этом история точно не закончится. Мальчики наверняка захотят взять свое, поэтому придется или бежать из города, или нанимать пару крепких молодчиков, которые в случае чего прикроют ее от мести негодяев, посмевших обвинить ее, Кину МакКарти, в жульничестве! А это уже определенный дискомфорт для нее, как для девушки, привыкшей уже быть одной. Да и за спину постоянно оглядываться не хочется. Но, в любом случае, все подобные проблемы – не повод сдаваться. А посему пора начинать выступление, и да помогут ей в том Бог и святой Бальтазар!

  Кина была свято уверена, что настоящая леди никогда не склонится перед угрозой. Но вот была ли настоящей леди она сама? На подобный вопрос она бы, не сомневаясь, ответила: «Конечно же!», но потом бы задумалась. Она как Камилла, спящая под личиной Кины, безусловно была чистой воды благородной дамой, но вот та, кем она стала… Тут было все сложно. Тут, положа руку на сердце, пришлось бы ответить и да, и нет. Чтобы быть леди, надо иметь свою землю, свой дом, место, где ты – хозяйка, и куда в случае чего, можешь вернуться. А она пока что была перекати-полем, и жила дорогой. В этом была своя романтика и очарование: каждое новое место – как следующая страница романа, рассказывающая новую увлекательную историю, а предвкушение неизвестности за поворотом – как желание узнать, что произойдет дальше. Девушке безумно нравилось смотреть на меняющиеся пейзажи, общаться с новыми людьми, открывать окно и смотреть на раннее невиданное место – но все же это было удовольствие для авантюристки, мошенницы, которой она, положа руку на сердце, и являлась.
  В этом плане Кина достойной представительницей общества не была. Ее азартность, тяга к риску, златолюбие, чего уж греха таить, и умение чувствовать себя на равных с людьми простыми, а также, как она сама считала, весьма подвижные принципы делали ее простой девочкой с фермы. Но при этом она понимала, что дочке фермера, сколь бы она ни была симпатична и умна, делать в высшем обществе, где идет игра на реально крупные суммы, нечего. Там – место для леди. И Кина была таковой, не считая при этом себя подлинной представительницей света. Она не играла в леди – фальшь мигом почувствуют, а была ей – и вместе с тем оставалась собой, простой девчонкой, наслаждающейся свободой и почти позабывшей и о том, что она дочь графа, пускай и фальшивого, дочь плантатора и жена предпринимателя.
  Стоит добавить при этом, что все то уважение, что оказывали ей, как леди, она воспринимала, как должное, и считала совершенно естественным, что ей помогают, относятся с уважением, не курят в ее присутствии и так далее. Посмей кто поступиться этими правилами, и обращаться с ней, как с простушкой, буря негодования была бы обеспечена. А укажи кто, что ее мнение о себе «истинной», и те требования этикета, которые она предъявляет к окружающим, сильно рознятся, она бы искренне удивилась. Как итог, она вела себя, как подобает благовоспитанной девушке из приличной семьи, а все мысли о «просто внучке дедули Хогана» так и оставались мыслями, которыми она себя успокаивала, не имея необходимых для леди владений и живя, полагаясь исключительно на свой талант и простоту окружающих. Все это было наравне с сетованиями «жизнь – боль, и мне так тяжко, надо уйти в монастырь и замолить грехи, ведь именно они мешают мне дышать полной грудью». Представлять подобное она могла сколько угодно, но вот реализовывать подобный жизненный путь на практике не собиралась. Без крайней на то необходимости, по крайней мере: так-то монашеская жизнь лучше сумы нищенки или арестантских одежд.

  Подобный подход – необходимость быть достойной девушкой, накладывал отпечаток и на личную жизнь Кины. Хоть она и скучала по чужим рукам, хоть ей и не хватало ласки, она просто не могла себе позволить удариться в разгул. Репутация и самоуважение останавливали ее, и часто, засыпая в холодной постели, она мечтала о своем Нате. Иногда, однако же, возникал образ Кейт – но если фантазии с участием Деверо были жарки и горячи, то с девицей Уолкер они просто засыпали в объятиях, подобно сестрам.
  Помимо чувства собственного достоинства останавливало ее еще одно. В Батон-Руже, напившись с горя после отказа ублюдка-Крэнстона она, напившись с горя, соблазнилась каким-то типом, чьего лица даже не помнила, и отдалась ему. На утро выяснилось, что ожидаемого смущения в помине нет – сломал, все же сломал ее Лэроу, когда заставил играть с ним обнаженной. Но при этом нет и никакого удовольствия: хоть телу и было приятно, сердце осталось холодно и черство. Это напоминало последние ночи с Мишелем – смесь брезгливости и грусти. Где тот пожар, что будил Натаниэль, где та обжигающая страсть, от которой щемит сердце, а на глаза наворачиваются слезы, где тот сумасшедший экстаз, подлинный катарсис плоти и духа? Все было пусто и уныло, как ночное бдение в пустыне.
  Для чистоты эксперимента в Далласе, стремясь проверить свои догадки и пытаясь забыть сухой хруст пальцев под ударами канделябра, она сошлась с одним милым мальчиком-лейтенантиком, едва ли старшее ее. Тот был очарован Киной, восторгался ей, но… Все это было не то: ей-то он был безразличен. В итоге дальше поцелуев и объятий дело не дошло: мисс МакКарти «вспомнила о приличиях», и раздосадованный юноша остался, с точки зрения привыкшей к более свободным нравам Города Полумесяца ирландки, без романтического вечера. Кина же пол-ночи проплакала в постели от того, что в сердце ее пустота, и что она такая разборчивая, и не может просто получить то, чего желает, без лишних премудростей. Молодой офицер, же, который, в отличие от картежницы, был в восторге от подобной близости, с его точки зрения, практически непристойно-интимной, потом еще несколько дней досаждал девушке хоть и куртуазными, но назойливыми просьбами сказать ему адрес, куда он может писать письма очаровавшей его изящной прелестнице. Жертва влюбленности была вынуждена указать на придуманный адрес, после чего немного поспешно покинула Даллас.
  Утерев, наконец, слезки, девушка решила, что лучше пока что обойдется без мужчин: разве что понадобится разделить с кем-то постель для дела. Правда, такой подход отчетливо попахивал «древнейшей профессией», но что поделать, никто не совершенен! Ведь, в конце-то концов, это будет только в крайнем случае, когда все остальные варианты будут исчерпаны! Само собой, если найдется Нат, или кто-то тронет ее сердце также ярко и чувственно, то она строить из себя невинность не будет. Ну а если таковых не попадется, то специально искать она не будет: время всякой вещи на земле. И пускай иногда до одури хочется забыться в чужом тепле, но подобные порывы она переживет – уж лучше никак, чем как-нибудь. А скуку можно развеять музыкой и книгами, алкоголем, наконец. Или, если уже на стенку захочется лезть от одиночества, можно и рискнуть увеличить дозу лауданума: исследование нового мира наверняка увлечет ее – главное, не потеряться в грезах без возврата.

  Впрочем, иногда накатывающее чувство одиночества было самой масштабной из проблем, пускай и не единственной. Были и «внешние» затруднения – как себя позиционировать. При игре с Лэроу она сменила множество личин, но все они были для «простых» игр. Когда карты бросали на стол в высшем обществе, легенду на себя брал наставник, и сам же служил зеркальным щитом, отвлекая внимание от Кины на себя. Ныне же, став самой себе голова, девушке предстояло придумать обоснованную и не вызывающую сомнений легенду, причем такую, которую можно с минимальными изменениями повторять от города к городу, чтобы не ошибиться. С незначительными изменениями к моменту приезда в Остин картежница наконец сформулировала непротиворечивую версию событий.
  Теперь, если к ней был неподдельный интерес, в котором только вежливость мешала спросить в лоб, она без стеснения с милой улыбкой отвечала примерно так:
  - Вы, наверное, хотели бы поинтересоваться, почему я здесь совершенно одна? Ах, скажи мне кто, что я буду в другом городе без слуг и родни полгода назад, я бы и сама не поверила! Однако же так сложились звезды: дядюшка мой, Льюис МакКарти, скончался, не оставив детей, и по завещанию все ушло моему отцу, Филиппу. И, конечно же, встал вопрос о том, что кто-то должен вступить в права, как же иначе? Случилось так, что брат мой ныне в la Belle France, в Марселе, по делам бизнеса – я не сильно понимаю, в чем тем дело, но, кажется, что-то, связанное со станками, а papa уже стар, к тому же ранен на войне еще с мексиканцами, и долгий путь из-под Александрии будет ему в тягость.
  Но ведь кто-то должен, верно? Вот я, поразмыслив, и попросила папеньку отпустить меня. Ох и долго они с мамой ругались, но разрешили все же: сами понимаете. Тем паче, что наследство это, как планируется, как раз отойдет мне, как приданное. В таком случае, дайте угадаю, вам наверняка любопытно, почему же я задержалась здесь, а не мчу на всех парах обрести право собственности? Что же, все просто и даже банально: признаться, я так устала от долгой дороги, что хочется немного передохнуть, к тому же ваш город мил и приятен: почему бы в нем не задержаться на пару недель? К тому же батюшка всегда говорил, что чем шире кругозор, чем больше человек видел, тем больше ему по плечу! Правда, он говорил это чаще Джеймсу, моему брату, но я полагаю, что к приличной леди это можно отнести не в меньшей степени!
  Правда, есть еще одно, но, прошу, никому ни слова: это же такой удар! Кеннет, наш домашний слуга, который должен был меня охранять, сбежал с какой-то креолкой, представляете? Даже расчета не попросил, стервец: у него любовь, видите ли. Ну а я, как вы понимаете, не могу позволить себе отступиться. Так что приходится, фактически, бросать обществу некоторый, я бы сказала, вызов. И это в чем-то даже интригует: смогу ли, не сломаюсь ли? Ведь, право дело, если не справлюсь с таким, как я смогу быть хозяйкой дома, вы согласны?

  Первым испытанием легенды на прочность для «отправляющейся в Калифорнию» Кины стал Сан Антонио. В этот город итало-ирландка сразу и незамедлительно влюбилась: он чем-то напоминал ей сводного брата Города Полумесяца – такой же аристократичный, манерный и чувственный. Его архитектура, люди, говор были словно родные, и впервые за долгое время Кина ощутила себя на своем месте. Ей импонировали техано с загнутыми кверху усами, в широких сомбреро и пестрых жилетках, и старое испанское дворянство, столь естественно чопорное и одновременно горячее, что это завораживало.
  Она пьянела от фанданго и веселых напевов, и не раз, не удержавшись, пускалась в пляс, светя нижними юбками и не думая ни о чем, кроме захватившего ее ритма. Она танцевала и хлопала, смеялась искренне и беззаботно, и вся прежняя тоска, пускай и не ушла совсем, но отодвинулась на второй план. Стоит ли упоминать, что Кина, как любительница музыки, не отстала от местных музыкантов, пока не разучила с их помощью правильное исполнение «Желтой Розы», «Одинокой звезды», «Память Аламо» и других, столь же популярных песен? Естественно, тягаться с местными ансамблями она не собиралась, и зарабатывать музыкой на жизнь пока что тоже – но для себя любимой была просто обязана накрепко запомнить подобные композиции и, чем черт не шутит, как-нибудь сыграть их в достойном обществе и насладиться всеобщим вниманием и тишиной, когда она будет выводить красивым голосом всем известныестроки.
  Город бурлил жизнью, он кипел эмоциями и страстями, и тем покорял восторженную путешественницу. Он был очарователен, и перед таким «кавалером» Кина не могла устоять. К тому же Сан Антонио был хорош и для серьезной игры – а это было немаловажно, ведь любоваться красотами и дышать полной хорошо тогда, когда у тебя достаточно долларов. Как, наверное, и все места в этом мире, Сан Антонио был беспощаден к низшим – и ознакамливаться с этой его стороной авантюристка не собиралась.

  Большим плюсом стало то, что Сан Антонио был все же не столь требователен к статусу игроков: без этого было бы затруднительно получить доступ к настоящим играм. Средний класс, что составлял основу «дойных коровок», не требовал подтверждения безупречного статуса – а значит, можно было учиться соответствовать ему, не боясь остаться без средств к существованию. И ладно бы только это мешало вести игру самостоятельно! Как подтвердила практика, Лэроу тащил на себе целый воз не самых заметных, зато важных дел, оставшихся вне сферы обучения, и изучать их пришлось, что говорится, «в поле».
  Кина, когда это осознала, поначалу долго ругалась: скорее на себя, чем на наставника. Однако же бесполезные сотрясения воздуха ничем не могли помочь, и девушка договорилась сама с собой, что этот прелестный городок и станет тем полигоном, на котором она отточит недостающие умения. Голова на плечах есть, руки растут, откуда должно, обаяние по-прежнему при ней – а значит, все ингредиенты будущего блюда под названием успех при ней. Учитель дал необходимые базу и понимание, а дальше уж она справится сама, без посторонней помощи. Раз уж она сама, почти без посторонней помощи, выучилась шпионским играм, и на пару с одним майором нанесла янки урона не меньше, чем полноценная бригада, то и жизни успешного игрока научится!
  Скрепя сердце, девушка приняла решение, что может спустить до тысячи долларов на учебу на ошибках. Это обидно, но не смертельно: лучше выявить свои слабые стороны и научиться с ними либо бороться, либо жить, а потом отыграть потраченное, чем вечно обжигаться на одном и том же, или чем игнорировать один из способов преумножения благосостояния.

  Фактически, интересные игры делились на нее два типа: будничные игры, стратегия игры в которых была быстро выработана, являлись лишь работой, направленной на обеспечение текущего статуса, а не на преумножение богатств.
  Для настоящего дохода существовали игры по приглашениям, где от одной суммы банка текли слюнки. И вот по отношению к ним самой главной работой являлась не игра, но подготовка к ней – создать себе такую репутацию, чтобы благородные и обеспеченные господа сами ли, через супруг ли решили, что присутствие мисс МакКарти как игрока будет не просто приемлемо, но станет чем-то самим собой разумеющимся. Это требовало особой бдительности в выборе круга общения и особого подхода и к себе, и к окружающим. Она должна была быть как жена Цезаря, вне подозрений. Но только доброй репутации было мало: она должна быть умна и интересна, как собеседник, а не как фарфоровая кукла. Но даже общение не было гарантией приглашения – она должна была интриговать и вызывать любопытство, и вместе с тем не выходить за рамки приличий. Это было сродни игре на каком-то изящном и требовательном музыкальном инструменте: недожмешь или пережмешь – выйдет фальшь. Сыграешь, как по нотам, что-то обыденное – и никого не заинтересуешь. Это был вызов, а вызовы Кина сердечно любила. Успех же обещал большой приз – а подарочки от судьбы тоже были ей по душе.
  Забегая вперед, стоит заметить, что игра в высшем свете в Сан Антонио, у дона Мигеля, натолкнула авантюристку на еще одну мысль. А скорее даже, не натолкнула, а пробудила от дремы Камиллу: девушке подумалось, что общение со власть имущими – хороший способ получить информацию, в которой кто-то нуждается, но не может получить. На такие знания наверняка есть спрос, и птичке за то, что та начирикает о том, что услышала и увидела, полагается благодарность: в материальном эквиваленте, естественно. В конце концов, если сенатор и ранчер из крупнейших обсуждают необходимость перегона коров в другой штат, например, или два фабриканта сетуют, что в городе закончилась хорошая пенька, то кто-то сторонний наверняка найдет в этом для себя выгоду!
  Проблема была в том, что получить в аккуратненькие ручки новости было проще, чем избавиться от них: покупатели подобного редкого товара о себе старались не заявлять. Искать их самой было бы долго и не факт, что результативно, а посредники платили бы с немалым дисконтом – и то, их тоже надо было сначала отыскать. Так что Кине оставалось завести обтянутый сафьяном изящный дневничок и привычным убористым шифром вписывать в него все показавшееся важным и интересным в надежде, что оно когда-то пригодиться – слухи, деловые вопросы, планы домов, вкусы и интересы достойных персон и тому подобное. А пока – не гнать лошадей и прислушиваться да приглядываться к окружающим, искать подходящих покупателей на слова и пытаться сформировать их типажи и отличительные признаки по концепции, отработанной еще с Лэроу: в будущем это должно помочь быстро находить нужных и полезных людей.

  Для подогревания же азарта и общей бодрости, равно как и для развеивания скуки, существовали игры в казино. Кине хватило ума быстро понять, что использовать их как альтернативу приглашениям затруднительно: как оказалось, вот смех-то!, для них она недостаточно жуликовата. Привычка играть от логики и расчета сыграла дурную шутку: обманная карта просто ломала все планы, словно на дуэль на револьверах кто-то пришел с «Гатлингом». Но зато, помимо немалого бесшабашного куража и дурного, злого, избыточного веселья под маской доброжелательности, подобные дикие игры давали немало ценных уроков для той, кто умеет наблюдать.
  Пускай одним только зорким глазом не научиться профессиональному мухлежу, но можно хотя бы наловчиться понимать, когда тот или иной господинчик призывает на помощь deus ex machina, и своевременно пасовать. К тому же в казино был столь разнообразный контингент, что не соответствующий к тому же классическим типажам, что игнорировать возможность расширить свои знания о людях и том, что у них за душой, было бы просто преступно!
  Пришлось записать в возможные расходы во внутренней бухгалтерии и этот риск: кто сказал, что леди не должна считать, а картежница – планировать траты на играх и потом анализировать их, фиксируя, кто и каким способом вытянул у нее из кошелька пухлую стопочку? Вдохновение и экспромт – это, конечно, два коня хорошей игры, но тысячу раз прав Учитель, что для безупречности нужны иные скакуны: логика и аналитика, учет и контроль. А раз возникают неучтенные переменные, ее дело – устранить их, пускай и с некоторыми потерями. Так что в беседе с самой собой – диалоге Кины и Милы, как шутила сама авантюристка – было принято решение не избегать казино, но и не ставить там слишком много.
  Отметила Кина и то, сколь ей повезло родиться девушкой – к мужчинам за столом было гораздо более пристальное внимание, как к потенциально более опасным соперникам. К тому же она, проштрафившись, поводов к чему, впрочем, она не была намерена давать, отделалась бы, вероятно, конфискацией выигранного и изгнанием, а вот провинившийся мужчина мог заплатить за ошибку дорогую цену, вплоть до того, что стать калекой или вовсе – безмолвным и тихим покойником. «Добрые джентльмены» в казино, особенно те, кто играл более или менее профессионально, обычно были круты нравом и склоны к насилию, что, естественно, пугало девушку, но, слава Богу, выплескивали ярость на представителей своего пола, относясь к леди как к леди, что уже было приятно. И все же, все же… При всех своих плюсах недостатков в подобного рода играх пока что было больше – но с ними приходилось мириться, воспринимая все происходящее как жестокие, но необходимые уроки.

  Остается добавить, что не только игры в казино – бесовские игрища, как весело их называла Кина, пребывая в хорошем настроении – помогали расслабляться, и не только лауданум помогал справиться с унынием и страхами. Не панацеей, но помощником ото всех бед стал алкоголь: девушка и раньше его не чуралась, но теперь, когда следовало взбодриться, бестрепетно заказывала себе еще один бокал. Не какую-нибудь бормотуху, естественно – для этого у нее был слишком взыскательный вкус, и никогда не до потери концентрации – игра требует остроты разума, да и в принципе пьяные люди, особенно женщины, смешны и глупы, если не озлоблены. Нельзя сказать, что она превратилась в тонкого ценителя – но разбираться в хорошем вине, коктейлях и ликерах научилась.
  Ну и, раз уж с безумством в ритме вечных движений не складывалось, а как-то радоваться красоте хотелось, девушка не могла отказать себе в удовольствии обновлять гардероб. Правда, подходить к обновкам пришлось очень избирательно – место в чемодане не безразмерное, а тащить с собой скарб, распиханный по двум десяткам саквояжей и коробочек было попросту глупо для той, кто жила вольным ветром. Вот когда появится свой угол… Тут обычно Кина, предававшаяся мечтаниям перед сном, по-кошачьи тянулась и блаженно щурила глаза, представляя уютное гнездышко с обширным гардеробом разных фасонов на все случаи жизни, от весьма авантажных до самых неброских и незаметных.

  И все же отдых, интеллектуальный и активный, каким бы он ни был, не мог занять главенствующего места в жизни итало-ирландки, особенно когда она поставила перед собой цели, требующие немалых финансовых затрат: выкупить-таки дедовскую ферму и убить мужа, которому она объявила форменную вендетту. В совокупности, по прикидкам Кины, на все про все выходило десять тысяч без учета дополнительных трат. Перестройка фермы во что-то достойное мисс МакКарти тоже требовало вложений, как были необходимы немаленький резерв на игры и на защиту от закона, если его длинные руки потянутся от исполнителей – само собой, стрелять в Мишеля самостоятельно она не планировала – к заказчице. А это, между прочим, еще запросто может достигнуть десятки! Итого, чтобы исполнить все намерения и жить при этом спокойно и комфортно, требовалось без малого тысяч двадцать – астрономическая сумма, даже если бы она играла с Лэроу, и тот отдавал бы ей весь выигрыш до последнего цента!

  Приходилось рисковать, и не всегда этот риск оправдывался. Да и, признаться, не всегда шли рука об руку со здравым смыслом. Но азарт – дело такое, и когда внутри все пылает и кипит, как в пароходном котле, прислушиваться к доводам разума, мягко говоря, затруднительно. Живым примером тому была игра у дона Мигеля, где авантюристка проигралась в пух и прах.
  А как все хорошо начиналось в прекрасном Сан Антонио! Завелись полезные знакомства вроде Сэнти, удалось получить осторожными действиями закрепить достойную репутацию, получить приглашение за столики для «своих» и, как венец всего, попасть туда, где мечтали побывать все местные карточные эксперты! Казалось бы, тут и следовало быть осторожной, как траппер в глубине индейской территории, но вышло так, как вышло.

  Сам дон Мигель умел быть очаровательным – но не тем лоском, который свойственен вирджинцам, не новорлеанской учтивостью, и уж конечно не техасским напором. Более того, он сам, вероятно, до конца не понимал, какое впечатление производит на женщин – осознание и принятие этого шло в разрез с той рыцарственностью, которую он в себе пестовал. Его шарм был совершенно естественным – импозантная внешность, благородство манер и речей, плавность в движениях и ощутимое чувство собственного достоинства могли разбить не один десяток сердец. На удачу Кины, идальго был уже староват, хоть серебро висков и нитяные дорожки морщин ничуть не уменьшили его привлекательности, добавив его чертам некой надежности и еще пуще подчеркнув величавость.
  Право дело, будь ему хотя бы лет на десять помоложе, авантюристка бы сама постаралась намекнуть, что ей будут приятны знаки внимания с его стороны, и даже не имела бы расчета наложить ручку на его богатства: с рыцарственными мужчинами нельзя себя так вести, равно как и нельзя общаться с благородной леди, как с простушкой из Кентукки. Но такая разница в возрасте все же давала о себе знать – воспринимать дона Мигеля, как мужчину, который будет рядом, станет обнимать и целовать, было сложновато. Зато вот возможность пообщаться с ним представлялась Кине чем-то сродни подарку на Рождество: безусловно любопытному и неординарному подарку. В конце концов, когда еще удастся пообщаться не просто с джентльменом, а с самым натуральным рыцарем, словно сошедшим со страниц романов?

  К тому же, стоило чуть пообщаться с настоящим кабальеро и почувствовать, как трепещет сердечко, как оформилась ранее витавшая неоформленной мысль, такая яркая и натуральная, что девушке пришлось попроситься отойти из-за стола, иначе грезы просто не позволяли сосредоточиться. Сидя в белом плетеном кресле на веранде гасиенды с сигареткой и бокалом терпкого вина, она размышляла о показавшейся ей в начале кощунственной идее – наплевать на ферму дедушки, а «сэкономленные» деньги пустить на приобретение скромненькой эстансии в колониальном стиле где-нибудь под Сан Антонио, куда потом приобрести прах Хогана.
  А почему бы, собственно, и нет? Здесь – католическая земля, и она не будет чужачкой среди разного рода лютеран, здесь завораживающе красиво и витает дух, близкий к Новому Орлеану, здесь живут не забывшие о романтичности и благородстве мужчины. И вот, став землевладелицей и извлекая доход не из воздуха, а из своего имущества, она поднимется еще выше по статусу, войдя в круг достойных господ, будет общаться с ними на равных и впитывать кожей эту старомодную учтивость, будет жить и вести себя соответствующе новому положению.
  Конечно же, запираться на маленьком пятачке одного города и окрестных гасиенд она не будет: карты – это яд, который не вытравить из сердца, да и лишаться возможности дополнительно заработать просто глупо. Наняв хорошего управляющего по совету того же Сэнди, можно будет отправиться в путешествие, откуда вернуться с разрывающимся от купюр кошельком в этот прекрасный край, где со временем можно будет, найдя того, кого она полюбит всем сердцем – а среди благородных идальго это сделать проще – остепениться и начать вести жизнь благородной леди, лишь иногда со светлой тоской вспоминая безрассудную рисковую молодость.
  Фантазии были, конечно, завораживающими, но все же Кина была не столько теоретиком, сколько практиком, и нашла в себе силы подавить растекшиеся восторгами мысли и отодвинуть их хотя бы на время в дальний угол. Для того, чтобы вести достойную светскую жизнь, нужно, в сущности, тоже самое, что требуется для войны: деньги, деньги и еще раз деньги. А значит, пора заняться их добычей из чужих карманов, как старатель добывает золото из земли. А вот как они будут в достаточном объеме – тогда и решать, на что их тратить и стоит ли тратить вообще. А то вон как получается: неделю назад она была готова за дедовскую ферму любого удавить, сегодня желает обзавестись гасиендой в Сан Антонио, а завтра увидит еще что-то и решит купить землицы под будущую станцию на железной дороге и жить за счет предоставления приезжающим жрачки и койки?

  Достигнув некоторой душевной гармонии с самой собой, она вернулась за стол с твердым намерением победить, и поначалу все шло, как задумано. Пройдя первый стол и удвоив стек, Кина позволила себе погулять по парку и насладиться пением как павлинов, так и маленьких певчих птичек и мексиканских оркестров. Пребывая в приподнятом, воодушевленном настроении, она даже попросила исполнить что-нибудь староиспанское, что соответствовало бы поместью и его благородному владельцу – и вскоре, замерев, вслушивалась, как вислоусый романсеро под гитарный плач выводит чеканный восьмистрочник об инфантах Лары.
  Картежница даже не представляла, что можно играть так: словно у музыканта в пальцах минимум пять суставов, и гнутся они, как щупальца у спрута – столь затейливы были переливы, кардинально отличающиеся равно как от классической школы, так и от тех песенок, которые она разучила у дедушки. Эти мелодии, чуждые и непонятные, как и слова чужого языка, словно играли на струнах души, одновременно возвышая ее и ввергая в печаль, горькую, но вместе с тем по-христиански светлую. Промокнув платочком непрошенные слезы и поблагодарив музыкантов, Кина летящей походкой вернулась за стол.

  И когда карта пошла, пускай и не самая лучшая, но вполне надежная, окрыленная музыкой и запахом богатства Кина ошиблась. Тут бы ей самой не перегибать палку, а дать дону Мигелю чуть отыграться, потом снова немного проиграть и остаться, как итог, непобежденным. Он бы получил чувство глубокого удовлетворения, она бы – свои законные плюс пять тысяч, и все бы расстались, довольные друг другом. Более того, у нее бы остался самый важный актив – связи и задел на будущие игры. Но… все шло так хорошо, и победа была так близка, что головокружение от успехов просто пьянило. Захваченная этой волной, ирландка больше не думала останавливаться, желая выпить оппонента досуха и уйти отсуда королевой.
  Как итог, она нарушила заветы Лэроу, став играть от сердца, а не от разума, за что и поплатилась. Вседержитель руками дона Мигеля поставил ее на место, показав, что зарываться в игре смерти подобно. Этот проклятый «коровий» медальончик, этот маленький кусочек серебра стал той соломинкой, которая сломала спину верблюду. Пятидолларовая безделушка вмиг стала золотым тельцом – и ослепила ее. Да еще ажиотаж других игроков, страстно желающих ей победы – она была подобно примадонне на сцене, и все глаза были устремлены на нее. Это тешило гордыню, это сводило с ума и заставляло действовать безоглядно, и Кина сломалась.
  Надо было отступиться, надо было быть разумнее и осторожнее, но для этого надо было быть Лэроу, а не Киной. Ну или иметь рядом человека рассудительного. Не ослепленного златом, который отвел бы ее в сторонку и сказал, что иногда мудрее проиграть сейчас, чем совать голову в петлю. Но Кина была одна, и никто не мог накинуть уздечку на скакунов ее страстей. Она бросилась олл-инн, словно в атаку Пикетта, и ровно с таким же итогом.

  Флэш! Флэш, Madonna mia! Оставалось только поставить памятник несбывшимся надеждам и, держа тон, откинуться на спинку кресла, обворожительно улыбнувшись:
  - Ах, это была прекрасная игра! Столько удовольствия от карт я, наверное, никогда не получала! Жаль, конечно, что мне не повезло, но Фортуна любит отважных – и на сей раз она не ошиблась. Ну что же, сеньоры, я думаю, мы сейчас должны поднять наши кубки во славу победителя, no es así?
  И, склонив голову чуть на бок, плавным кивком принять предложение дона Мигеля:
  - Ежели когда-то, после того, как мое путешествие завершится, я снова вернусь в этот город, навек меня покоривший, я обязательно воспользуюсь вашим предложением, если оно еще будет в силе. Ведь счастье не только в победе, но и в самой игре, verdad?

  По возвращении в номер Кина, запершись ото всех, просто и незамысловато напилась, изливая душу зеркалу и коря себя, неудачницу, за все просчеты. Винила она в проигрыше только себя, откровенно не считая, что дело в ком-либо еще. Ну, еще, правда, малек похулила удачу, но быстро остановилась, вспомнив дедовы заповеди о том, что судьба от ругающего ее обязательно отвернется. Перемежая сбивчивую речь плачем, она снова вспоминала монастырские стены, которые наверняка примут такую бесталанную, ни на что не способную дуру, как она.
  Вспомнилась и Кейт, которая, став однажды спасительницей, снова бы оборонила ее от необдуманных поступков и позволила бы уйти из игры если не победительницей, то хотя бы не проигравшейся в пух и прах. Но Кейт сейчас далеко-далече, на письма не отвечает и, может быть, давно забыла о ней, несчастной. Но это не столь важно – она обещала Кейт помочь с картами, и она это сделает, не будь она внучка Хогана! Отступиться – да ни за что!
  Снова выругавшись так, что у благородных сеньоров-картежников уши бы завяли, нетрезвая авантюристка, прикусив кончик языка, принялась писать подруге письмо в этот самый чертов Джулесберг. Расчет картежницы был прост: мисс Уолкер не ответила и собиралась уехать, а значит, письмо пришло после ее отъезда. Дело случая, и только: не могла же Китти оказаться настолько грубой, что получив послание, оставить его без ответа!
  Рассказала о том, что умер дедушка, о том, что за его ферму просят пять тысяч долларов, о том, что сама играет успешно и сейчас в Техасе, но, наверное, скоро отсюда уедет, так что лучше писать ответ… да все в тот же Сент-Луис! Посетовала, что жизнь – череда не только побед, но и поражений, и носа вешать она не намерена, если все же Господь не сподобит ее принять постриг, ниспосылая все семь казней египетских. Честно призналась, что до уровня лучших из профи ей еще далеко, но обычных игроков она уже оставила далеко позади, и теперь, узнав на своей крепкой ирландской шкуре, каково это – играть самостоятельно и быть в ответе за все, с радостью увидит свою спасительницу в напарницах. В последних строках письма, решив, что слишком уж она разошлась, зазывая подругу в игру, Кина сбавила обороты, добавив, что поймет и не обидится, если Кейт откажется, предпочтя мирную добродетельную жизнь пути, полному терний и далекому от звезд, и попросила ответить в любом случае и при любом решении, положительном или нет.
  На утро письмо было сдано на почту, а попутно Кина дала себе зарок, оказавшись в Сент-Луисе, зайти на местный почтамт и проверить, действительно ли письмо не получено. Если все окажется так – забрать его: не оставлять же полсотни долларов в конверте для никого, тем более сейчас, когда она немногим богаче мексиканского вакеро! Заодно можно будет и поспрашивать на удачу у тех же почтальонов, знают ли они Кейт Уолкер – может, подруга заходила к ним, ожидая ответа? Если удастся выйти заодно и на новых знакомых подруги – будет просто прелестно! Ну а коли никто ничего не будет знать, значит, не судьба, и останется только надеяться на то, что письмо достигнет адресата по новому адресу, да на удачу – хотя последней стерве МакКарти последнее время не особо-то доверяла.

  Спустя пару дней добровольного заточения, Кина пришла к выводу, что, написав Китти, сделала все правильно. Посудите сами: даже Лэроу, на что уж мастер своего дела, нуждался в напарнике, а не делал все в одиночку. Значит, и ей следует обзавестись кем-то, с кем можно будет садиться за стол вместе. И мисс Уолкер была для этого лучшим вариантом – ей можно было доверять. Вот только Кейт была далече, и, даже если все сложится в лучшем виде, нескоро сможет сыграть вместе с подругой. А значит, следовало обзавестись кем-то временным, кто поможет ей и кому поможет она, при этом не имея обязательств на долгую совместную игру.
  И вот тут-то начинались проблемы: при всем своем кажущемся дружелюбии и общительности, Кина никак не могла научиться доверять посторонним. Было ли тому виной предательство Марко, или она сама, кинув Лэроу, подсознательно ожидала, что с ней поступят также, она разобраться не могла, но чувствовала, что не может подавить опасения. Пришлось признать, что если она хочет заручиться поддержкой напарника, придется быть весьма избирательной. Отобрать человека, недоверие к которому меньше, чем к остальным, при этом умеющего профессионально играть в карты – задача, признаться, нетривиальная, усугубленная еще тем, что на меньшие условия, чем разделение выигрыша поровну, девушка не собиралась соглашаться.
  Как итог, подлинные мастера своего дела, вроде Лэроу и Грейвз, из обоймы выпадали – они бы попросту не согласились на подобные условия. Оставались только ровесники, небесталанные юноши и девушки, готовые принять требования Кины как по финансам, так и по возможности ограниченного срока сотрудничества. По прикидкам Кины, шансы на то, что таковая личность найдется, были невелики, поэтому поиск напарника следовало признать не самоцелью, но возможностью, за которую следовало ухватиться, но не стоило целенаправленно искать.

  Дисциплинированно зафиксировав в дневничке решение как обязательство перед самой собой, мисс МакКарти решила, что в Сан Антонио ей делать больше нечего – ходить без денег по городу, где она так опозорилась, было нелегко, да и, стоило взяться за карты, руки опускались, а на глаза наворачивались злые слезы. Так что, тепло распрощавшись с Сэнти и другими приятелями, девушка собрала свой невеликий скарб, повесила на плечо гитару и, наиграно-беззаботно насвистывая «Желтую розу», отправилась в тщательно спрогнозированную неизвестность.
  План был прост: ее епархия – пароходы, и на них играть легче всего. Там, конечно, игр по приглашениям не сыскать, зато и риск продуть последнее минимален. А как удастся поднять хотя бы долларов тысячу, тогда и можно будет подумать о том, как дальше покорять Запад. Но снова – гладко было на бумаге: привычка Кины к некоторому верхоглядству, помноженная на порывистость, опять привела к тому, что она учла не все переменные. Хотя, положа руку на сердце, конкретно эту она доподлинно спрогнозировать не могла: до этого, в плаванье рядом с Лэроу, никаких эксцессов практически не было. Но стоило взойти на борт парохода одной, как былые демоны возвращались в гротескных, сюрреалистичных кошмарах. За время на суше они окрепли, вовсе перестали бояться алкоголя, и уже не шарахались от опия, как черт от ладана – просто переставали быть столь настойчивыми и скорыми на появление.
  Большие дозы еще спасали – но с ними не было никакой игры, когда в голове один сплошной туман и луизианские болота. А без них… Со страшным грохотом взрывались котлы, и распахивались врата в Пандемониум, откуда незамедлительно лезли босховские черти, пытающиеся утащить всех вокруг в свое смрадное царство. Стон и плач стоял над утлым суденышком, молитвы переплетались с богохульствами, и голодное пламя пожирало людей заживо. Сколько раз Кина молилась истово, чуть не доводя себя до религиозного экстаза, когда мир реальный меркнет! Сколько раз она выскакивала из клетки каюты как была, в шелковом пеньюаре, и, вцепившись в поручни, не могла отдышаться. Сколько раз ее истошный крик будил окружающих, пытающихся выломать запертые двери, пока она, не в силах проснуться, металась на взбитых простынях, пытаясь спастись!
  На утро снова и снова она поднималась, разбитая, с кругами под глазами и унынием на сердце, и ни кофе, ни коктейли, ни табак не могли вернуть бодрость. Она клевала носом за карточным столом, допускала ошибки, присталые только новичкам, терялась, когда ей задавали вопросы, а однажды даже забыла застегнуть сережку, которую потом искала по всему салону добрая дюжина джентльменов. Изящное украшение – серебряная веточка с мелкими изумрудными листочками, нашлось, но память о собственной невнимательности осталась.
  Передоз лауданума тоже не помогал – ночи становились яркими и необычными, как цыганская шаль, и загадочными, как откровения волхвов, но на утро разум был опьянен грезами, а бодрое приподнятое настроение не помогало сконцентрироваться, и в итоге все было также, как после кошмаров: ошибки, путаница, разгильдяйство и рассеянность. И неизвестно, что лучше – на безудержном веселье проигрывалось легче, но и суммы были весомее.
  В общем, с пароходами пришлось завязать. Единственное, что в этой попытке оказалось позитивным, так это визит в «Шентлуиш», на который у нее все равно были планы. Теперь их можно было с чистой совестью вычеркнуть из заметок и двигаться дальше, навстречу судьбе, испытаниям и – иного и быть не может! – грядущему счастью. С легкой улыбкой, в новой шляпке и изумрудном платье, с объемистыми саквояжами и верной гитарой Кина села на поезд до Канзас Сити, и когда тот тронулся в путь, напевала «Лорену» и «Аура Леа». Край, с которым столь многое было связано, уходил за горизонт.

  Канзас Сити оказался форменной деревней, при одной мысли о которой приличные девушки должны морщить носик и говорить «фи!» - в общем, самое подходящее место для обнищавшей картежницы. Что такое пятьсот долларов в кармане – три, ну край четыре месяца пристойно жизни и все, дальше тьма и беспросветное существование. К хорошему быстро привыкаешь – и внучка Хогана уже и забыла о том, как трудилась на дедовской ферме. Но Господь был милостив, напомнив ей, что счастье не исчерпывается роскошью, а гармонию можно найти там, где ее не ожидаешь. Сан Антонио напомнил ей о высоком духе и горячности нравов, Канзас Сити же – о домашнем, родственном тепле, и это было бесценно.
  Поначалу город вызвал в ней стойкую неприязнь: его грязные, пыльные улочки не могли вызвать ничего, кроме сдержанного отвращения, и даже осознание того, что он из них скоро вырастет и станет красивым и пристойным, не помогало – сейчас-то этого нет! Праздно шатающиеся толпы переселенцев, большинство из которых не имели за душой ни цента, раздражали не меньше – их было слишком много, они были слишком шумными и считали, что их мелкие беды важнее, чем несчастье, постигшее Кину. К тому же, обирая их, как липку, ирландка поначалу испытывала жалость и муки совести: как же, отбирает у людей последнее и ставит их на грань голодной смерти, причем не только мужчин-игроков, но и их семьи. Страдать от побед было глупо, и девушка быстро убедила себя, что за ней греха в этом нет: посудите сами – мигранты сами добровольно садятся за стол, их за руку никто не тянет, а значит, именно они и отвечают за все, что произойдет. К тому же своими невеликими сбережениями они помогают ей идти навстречу мечте и спокойствию – вот и смысл мучиться и терзать себя переживаниями?

  Но даже такая позиция, помогающая спокойно спать даже после того, как незадачливый визави пускает себе пулю в лоб, не позволяла наслаждаться пребыванием в Канзас Сити. Но не было счастья, да несчастье помогло. Встреча с Фредди и ирландской общиной в очередной раз перевернула мир мисс МакКарти. Впервые за то время, когда она стала профессионально играть в карты, авантюристка сделала выбор не в пользу заработка, а в пользу комфорта – не пригласят ее в высшее общество этой пыльной дыры, ну да и черт с ним! Ну не выиграет она за раз тысячу долларов, так и в чем печаль? Ведь ни за какие деньги не купить той теплоты и заботы, которой окружили ее мамины соотечественники – с ними поневоле вспоминалась та родная, уютная обстановка, в которой росла Кина до того, как стала супругой Мишеля. Среди ирландцев она была своей, и при этом оставалась уважаемой – и сколь дорогого это стоило!
  К тому же, ах!, ей выпала великолепная, нет – божественная возможность играть на гитаре на публику! Это стало подлинной панацеей ото всех бед, лекарством от тоски и пресыщенности картами. Поневоле вспоминался Лэроу, уставший от игр: вот если бы у него в сердце жила музыка, бедняга никогда в жизни не стал бы унывать! Ведь когда в руках поет гитара, когда все взгляды устремлены на тебя, когда ты выводишь хорошо поставленным голосом «Виски во фляге», тогда чувствуешь себя и живой, и нужной – это сродни азарту от предвкушения скорой победы, но, в отличие от него, куда как более чистое и светлое чувство.
  Никогда прежде она не испытывала такого единения с людьми, и посему пела со всем вдохновением, и тренировалась до устатку, разучивая новые тексты, мелодии, переборы. Одной гитары ей показалось мало: для некоторых композиций были хороши две скрипки, для других – перекличка флейт. И Кина не сомневалась ни секунды, восторженно меняя вечер за картами на музыку. Впрочем, сколь бы много восторга не переполняло ее, манкировать играми она не собиралась – в том ее основная работа и заработок, и даже если выступления в «Фредди'з Файнест» и приносят доход, то его категорически недостаточно.
  Чувствуя себя среди простых ирландцев как рыба в воде, авантюристка даже решилась на благое дело – предложила открыть кассу взаимопомощи, где любой уроженец Зеленого Острова мог взять краткосрочный беспроцентный заем до зарплаты. Само собой, первый взнос в полсотни-сотню долларов она собиралась внести туда самостоятельно. Своим надо помогать – в этом она была твердо убеждена, и, кроме того, придя к такому мнению, она решила с ирландцами не играть, а если уж сведет судьба за столом, то охотиться за кошельками других лопухов, а не соотечественников: ведь это же правильно и достойно уважения, не так ли?

  Скрипач Демиан и флейтист Фин обучили ее многим новым песням и напевам, как классическим, так и современным, да еще и научили добавлять в выступления элемент театральности – как же публика плакала от смеха, когда она, пылая, как маков цвет, на два голоса исполнила с Демми «Семь пьяных ночей», в лицах изображая диалог между вечно датым муженьком и неверной женой-вертихвосткой, вечно его обманывающей! Может, конечно, зрители были и невзыскательные, но их искреннее веселье и задорные аплодисменты были подлинной наградой: Кина была на седьмом небе от счастья, когда, все также алая от смущения непристойными строками, принимала благодарности и выражения глубочайшего удовлетворения игрой!
  Когда на тебя неотрывно смотрят сто пар глаз – это настоящая эйфория, катарсис смеси гордости за себя и пищащего восторга: я могу, у меня получается, им нравится! Авантюристка получала подлинное наслаждение от такой жизни, и то высокомерие, что начало у нее было проявляться, растаяло, как лед под солнцем – ну или как девушка в руках умелого любовника. В коем-то разе она могла быть самой собой не наедине с подушкой, но в обществе, и это оказалось захватывающе.
  Но не только отношение к ней, как к певице, делало жизнь светлой – вспыльчивая и эмоциональная, не смотря на все заветы Лэроу, Кина иногда нуждалась в простой и банальной поддержке, успокаивающих и подбадривающих словах. Они могли быть самыми банальными, она могла и без того все это знать и понимать, но все равно – произнесенные чужими губами, слова обретали некую мистическую силу, а подкрепленные стоящей за ними уверенностью, давали девушке столь необходимые успокоение и силы продолжать начатое, не изводя себя постоянными сомнениями.

  Это светлое чувство близости, напомнившее ей о доме, в итоге побудило Кину написать родителям, что она жива и в порядке. Правда, тут была одна загвоздка: по-хорошему, письмо не должно было попасть в руки Тийёля, более того, муженьку о его существовании лучше было бы не знать. Выходило, что прямое направление письма на адрес Дарби было невозможно – его надо было передать черед третьи руки. Это могла сделать тетушка Жозина – дама ответственная, строгих правил и наверняка не пошедшая бы на грех разглашения чужой тайны. Но она была немолода уже в те годы, когда Камилла выходила замуж – кто знает, может, она теперь в райских кущах? Писать ей выходило опасно, как и остальным знакомым, в чей честности Кина не была уверена.
  Оставался один вариант, тот, о котором знал весь Новый Орлеан, но к чьим услугам прибегали немногие, а прибегая – не афишировали. Мари Лаво, оккультистка и вудуистка, всегда была готова помочь страждущим… за вознаграждение, естественно. Свою просьбу – передать письмо лично в руки Флоре Дарби и сохранить это в тайне, а при наличии ответа – отправить и его, Кина, скрепя сердце, оценила в целых пятьдесят долларов. Поначалу она думала написать папе, но быстро передумала: будучи навеселе, тот мог случайно проговориться, так что мама в этом плане была надежнее.
  Письмо было от третьего лица: автор сообщала, что дочь получательницы жива и здорова, ведет хорошую достойную жизнь и ни в чем не нуждается. Указала она и на то, что не след верить супругу означенной дочери: он подставил жену и всех мастерски обманул, выставив себя тем, кем не являлся. В конце письма, оказавшегося, на удивление самой Кины, крайне лаконичным, она написала, что блудная дочь очень любит свою семью и скучает по ним, но, оболганная мужем, не может вернуться домой и упасть перед родителями на колени. Ответ авантюристка попросила передать тем же способом, каким получательница обрела письмо, и направить его в Денвер.
  Подписала все это девушка, по некоторому размышлению, именем «Саломея О'Ши», и потом еще долго хихикала над понятной только ирландцам шуткой.
  На сем свой дочерний долг, равно как долг перед совестью, Кина сочла исполненным, хотя потом еще долго мучилась ночами на холодных простынях, когда ей в красках представлялось, как сенатор Тийёль перехватывает письмо, или еще хлеще – пытками отбирает его у мамы, после чего организовывает в Денвере засаду на нее из трех десятков злобных головорезов, которых ради этого освободил из тюрьмы. Или того хлеще – вспомнив о ее существовании, узнает о вкладе Кины МакКарти и ее потугах купить ферму, после чего организовывает настоящую облаву с единой целью – как можно более жестоким и кровавым способом расправиться с той, кто единственная может разрушить его богатство, построенное на лжи и страхе. Да даже если он отправит по всем штатам слух, что девушка с ее внешностью, скрывающаяся под именем Кины МакКарти – убийца, воровка и диверсантка, ее жизнь будет кончена также верно, как если здоровенный одноглазый убийца с волосатыми руками и гнилым запахом изо рта перережет ей горло ржавым «Боуи», предварительно вместе с толпой таких же отвратительных дружков-подельников надругавшись над ней!
  Накрутив так себя, впечатлительная девушка уже пожалела, что направила письмо, да еще указала обратный адрес. Но сделанного не воротишь – и она дала себе зарок не расставаться с пистолетом и заодно подучиться стрелять из него: а ну как ей удастся все же отбиться от бандитов, выполняющих приказ Мишеля! Ведь Дева Мария на ее стороне, потому что на ее стороне правда!

  Как ни печально, но все хорошее быстротечно. Подошел к концу и полусемейный отдых в Канзас Сити. Разъехались поселенцы – основной источник наживы, разъехалась часть рабочих и собрался в Бостон к дяде Фредди. Это было досадно, но все же ожидаемо: ведь, пока она не обзаведется своим домом, везде ей быть как птице – перелетать с места на место, нигде долго не задерживаясь. К тому же на сей раз можно было не страдать муками выбора – предложение бармена посетить Денвер и все дома до него было весьма занимательно. Тем более, что интуиция ирландки подсказывала, что этот маршрут и вправду пахнет прибылью. Опасностью, правда, тоже, но тут уж приходится принимать риски, как должное. Удача любит отважных – а значит, надо смело бросаться в бой и верить, что у нее все получится. А что там будут толпы пьяных ковбоев, так то не беда: они не посмеют обидеть даму, а если и рискнут, то всегда найдутся заступники, верно?
  В общем, Кина тепло попрощалась с друзьями, устроив им прощальные посиделки, на которых было много музыки и алкоголя, а на утро уже садилась с немного нервной улыбкой в дилижанс, насвистывая «Вступай в кавалерию». В конце концов, за столом наставник учил ее быть кавалеристом, так что не дурно бы самой себе об этом напомнить, запасшись лихой, бравурной силой песни отчаянных рубак.

  Как оказалось, Господь, хоть и играет иногда против нее, все же любит свою заблудшую дочь, хотя иногда и странной любовью. Эбилин оказался раем для игрока, вот только атмосфера в этом Эдеме была сродни Пеклу. Если бы не Канзас Сити с его толпами переселенцев, непролазной грязью и вечной стройкой, если бы не ирландская община, напомнившая о том, что средний класс – не минимальный порог общения, авантюристка не выдержала бы этого упрямого, бодливого, кусающегося и лягающегося городка, где приходилось держать ухо постоянно востро и держать тон перед людьми, которые вилку для рыбы от вилки для мяса отличить не могут, а дешевый виски, от которого воротит даже портовых грузчиков, считают нектаром богов. Если бы не выпавшие на ее долю испытания – она бы не сдюжила, и никакое золото мира не дало бы сил остаться здесь больше, чем на неделю. Но ныне Кина была гораздо более терпима к незамысловатой простоте, и не столь требовательна в части комфорта, как раньше, и все ей вернулось сторицей.
  А, самое главное, она приобрела то, что не купишь ни за какие деньги – опыт игры с суровыми, нетерпимыми людьми в постоянно опасной обстановке. Это позволило мобилизовать на серьезные партии все душевные силы и, зорко наблюдая за столом, не спускать при этом взгляда с окружающих. Логика – залог успеха? Верно: но зоркость и чутье угрозы – залог жизни. Научилась она и немаловажному умению ставить зарвавшихся парвеню на место, или же требовать этого от окружающих: приятно было знать, что люди, сморкающиеся в пальцы, а не в платок, все равно достаточно джентльмены, чтобы прийти на помощь даме.
  К другим людям они, кстати, были не столь учтивы: столько насилия, как в Эбилине, Кина не видила за всю свою жизнь – а она-то считала себя девушкой искушенной в опасностях! Поначалу она ойкала, дергалась, нервничала, когда у нее на глазах одни добрые люди били смертным боем других, но потом привыкла. Жалость к жертвам она растратила в Канзас Сити: раз уж ей стало наплевать на беды переселенцев, то проблемы пьяных ковбоев, любящих нарываться на неприятности, были ей столь же важны, сколь жителю Аппалачей – итоги «опиумной войны». Теперь же милую улыбку с лица не стирал и вид лица, разбитого о барную стойку: внутри все еще ёкало, но уже скорее дежурно, чем испуганно.
  Местные задиры напоминали ей бойцовых петухов, на бои которых она насмотрелась в Сан Антонио: такие же пестрые горлопаны со шпорами, только и ищущие возможность распушить хвост и показать всем, и самим себе в первую очередь, кто тут самый сильный, ловкий, меткий. Они свято верили, что только за одно это женщины должны были в них влюбиться, как мартовские кошки – вот смех-то. На счастье ирландки, петухи забывали о том, что однажды могут попасть в суп: и за карточным столом становились главным блюдом. Уходя с пустыми карманами и поникшими гребешками, они верили, что назавтра-то они ух!, отыграются – и девушка радостно соглашалась с этим, зная, что все повторится вновь и вновь.
  Все было хорошо, и, казалось, переживаниям не найдется места. Но однажды Эбилин смог доказать, что не столь уж Кина невозмутима, как хочет себе казаться… но обо всем по порядку.

  А еще, к вящему удивлению своему, картежница с немалым удивлением осознала, что простота местных людей импонирует ей! Их искренность и не показушное геройство были чем-то непривычным, и потому удивительным. Здесь могли без разговоров двинуть в зубы, но в спину выстрелило бы только отребье. Здесь не умели и не собирались уметь интриговать, и были готовы прийти на выручку незнакомцу не ради денег, а потому что «сегодня я помог тебе, завтра ты поможешь мне». Это было что-то среднее между дикими варварами и древними римлянами – и такие люди или априори нравились, или навсегда оставались в восприятии их увидевшего злобными деревенщинами. И слава Богу, что Кина научилась видеть за мишурой суть – это дорогого стоило.
  Еще, кстати, она поняла, что подобная резкость и решительность ей также по нраву. Она и сама считала себя девушкой рисковой, боевитой и в немалой степени упрямой: и если на Востоке это были не те черты, которые стоит в открытую демонстрировать приличному человеку, то на Западе они почитались за норму – а значит, продолжая вести себя, как подобает истинной леди, можно было быть чуть больше собой истинной: поразительно приятное ощущение!
  Правда, все эти плюсы изрядно подтачивало отсутствие изящества в манерах и действиях – лишь немногие, прибывшие сюда со Старого Юга, могли похвастаться ими. Запад, на вкус Кины, был слишком уж прост и прямолинеен, и, не смотря на все свои достоинства, слишком безыскусен, и пер почти всегда напролом, рискуя сломать шею если не противнику, да себе. Картежнице были по нраву все же несколько более тонкие поступки, и несколько более изысканное отношение ко всему: местные, например, за трудностями прерий просто не видели их красоту, просто потому, что все это любование не могло принести ничего ощутимо полезного. Здесь было царство материалистов и практиков: а Кина полностью отказываться от более чувственного и созерцательного подхода, не смотря на весь свой прагматизм, не собиралась.

  Однако ж не материалистами едиными жил Эбилин, были здесь и достойные господа, при общении с которыми хотелось быть лучше, чем на самом деле, хотелось подниматься над собой и быть достойной тех знаков внимания, которые они ей оказывали. И пускай эти господа по врожденной рыцарственности не дотягивали до дона Мигеля, но их куртуазия в полудиких условиях, среди лонгхорнов и их погонщиков, была сродни глотку свежего воздуха после пропахшего потом и дешевой спотыкаловкой кабака. Она позволяла не увянуть и не переродиться в нечто более простое и приземленное, а всегда оставаться собой: Киной МакКарти, почти леди, чья жизнь – дорога. «Королевой без королевства», как иногда иронично называла себя девушка наедине с самой терпеливой и понимающей собеседницей – с самой собой.
  Беседы с Майклом Огденом, Джефферсоном Перри, Николя Бовэ, Чарли Аденом, Генри Мейером и некоторыми другими достойными людьми убеждали Кину, что можно оставаться человеком даже в самых стесненных условиях; поступки же и внешний вид некоторых других людей убеждали в том, что человек, слабый духом, с легкостью деградирует до полуживотного состояния. Запад был эдакой лакмусовой бумажкой для внутренней сущности: он вытягивал на поверхность все дурное и дистиллировал от примесей все хорошее – и итог обыкновенно выходил весьма необычным. Понаблюдав за остальными, авантюристка даже задалась вопросом – а каким Запад сделает ее, что поднимет к поверхности, а что смоет, как шелуху? Какой она станет безо всего наносного?

  Ответ на это был делом времени, а ныне, пользуясь благоприобретенной толерантностью к пониженным стандартам жизни, можно было посвятить все себя картам, благо в Эбилине ныне неумех при деньгах было больше, чем на всем Юге, вместе взятом. Ошалевшие от свалившегося на нах богатства ковбои пьянствовали, ходили по борделям, играли и стрелялись, не зная, куда потратить деньги. Что же, Кина была готова со всем христианским милосердием избавить их от мук неожиданного богатства и очистить их руки от праха золотого тельца: все равно ей деньги важнее, чем этим охламонам, не знающим, зачем им такие суммы.
  Стричь этих зубастых овечек было одно удовольствие: забывшись, они снова и снова бросали на стол мятые купюры в надежде отыграться – а ей только того и было надо. Тем более – тысячу раз спасибо тебе, Господи, что я женщина и леди! – что на нее озлобленность проигравших почти никогда не изливалась, а если кто-то, вроде того немца с длинной фамилией, и пытался устроить безобразия, всегда находились те, кто готовы были охолонуть дебоширов, потому что «мужиков бей, если хоцца, а баб… леди не трожь, песий сын!». В общем, общая нервозная обстановка не слишком-то мешала играть и восстанавливать равно просевший бюджет и пошатнувшееся душевное равновесие.

  Эбилин оказался примечателен еще и тем, что здесь почти не было женского общества, и уж тем паче не было судачащих обо всем и вся кумушек, чье мнение в других городах нередко становилось решающим. Зато здесь было предостаточно жриц продажной любви, самым изначальным способом помогающим толпе оголтелых мужиков сбросить напряжение. Фактически, наравне с хозяевами салунов, они были главными конкурентами картежников по насосному выкачиванию денег из горожан. Долго Кина присматривалась к «порченным голубкам», долго не решилась заговорить – это же невместно для леди!
  Но все же ей было любопытно, как до такой жизни доходят самые видные и кажущиеся приличными из них, и как они умеют заставлять мужиков пускать слюни одним поворотом головы. Понятное дело, приличной девушке такое знать не подобало, не говоря уже о том, что, о Боже!, делать – но разве это мешало удовлетворить любопытство хотя бы простой «случайной» беседой с кем-то из падших женщин, кто выглядит достойно? Может, интерес был вызван бездельем, может скукой, может тягой к запретному, а, может, просто нехваткой женских разговоров – кто знает? Как бы то ни было, но мисс МакКарти, привычно потерзавшись сомнениями и пострадав по поводу своей распущенности, решила как-нибудь невзначай пообщаться с кем-нибудь из подобных закостенелых грешниц.
  К тому времени к одиночеству Кина почти привыкла, не видя в нем никакой проблемы. Будучи без какого-либо тыла за спиной, без утешения и поддержки, она могла полагаться только на себя – но зато сама решала, что, как и когда делать. Ей никто не указывал, никто ничего не требовал, и она могла когда хочет, играть или бездельничать, наслаждаться закатами и музицировать, выпивать в баре и без оглядки общаться с тем, с кем сочтет нужным. Такая свобода была важна уже сам по себе, но, помимо этого, она гарантировала, что никто не предаст и не ударит в спину в самый важный момент. Кроме того, не имея ничего, кроме денег, она ничего не могла потерять – а значит, душа ее была ограждена от боли и была практически неуязвима: больше никакой Марко не посмеет ранить ее, а Мишель, счет к которому еще не погашен, рано или поздно заплатит за свою ложь!

  Наслаждаясь вкусом убойного кофе, от которого в Новом Орлеане все благородное собрание бежало бы, роняя веера и шляпы, картежница чувствовала себя совершенно удовлетворенной. Пытаясь представить свою жизнь без Деверо, – ах, где ты, любовь моя? – то есть скучное тягомотное бытие жены Тийёля, где балы и сплетни были единственным развлечением, она снова и снова понимала, как же ей повезло: запертая в рамки правил деятельная натура, вынужденное подчинение супругу погасило бы божественную искру в ней, оставив после себя только пустую оболочку.
  Ведь она – истинная дочь своего отца! Граф ли он, нет ли – здесь, за океаном, он сделал сам себя, и достиг всего своими головой и руками. Она – такая же, только пошла дальше, и причина тому – одна: в ней нет тех слабостей, которыми характерен сильный пол, и поэтому она не теряет то, что обрела, а потеряв даже – не вешает руки. В этом вся она: милый Нат показал ей эту дорогу, дедушка дал сил пройти по ней, а Лэроу осветил путь – и теперь она может двигаться вперед самостоятельно, презрев то, что женщина так жить не должна.
  Ведь, не смотря на все трудности, ее жизнь такая интересная, такая разнообразная! Она столько всего увидела, столько узнала, повстречала столько людей! Проверив себя в разных условиях, она не сломалась и не одичала, а лишь расцвела, как цветок. А ведь ей всего два десятка лет, а она прожила больше, чем многие видели за всю жизнь. У нее впереди столько путей, столько предстоит нового: поистине переживать и унывать ей грешно, хотя, признаться, иногда по-иному нельзя.

  Но береженного Бог бережет, и не всегда милая мордашка и приятный нрав могут стать защитой, и не всегда найдутся те, кто придет на помощь. Подарок замечательного мистера Огдена – двуствольный карманный ремингтон «Модель 95» пришелся как нельзя более кстати. Маленький, незаметный, достаточно мощный, чтобы пробить сосновую доску в три четверти дюйма, он был идеальным оружием для тех случаев, когда окажется, что только насилие может решить проблему.
  Сколько коробок с .41 Rimfire извела Кина – не счесть, и это все стало возможным только благодаря ее поклонникам: сама бы она ни в жизни не добыла бы в этой глуши шорт-патроны, тем паче, в таком количестве. Джентльмены ей помогли не только со стрельбой, но и с выхватыванием оружия: здесь, на Западе, чаще побеждал тот, кто успевал первым выстрелить, хотя были и исключения, вроде дуэли душечки-Чарли и негодяя Холта, когда выдержка на голову разгромила скорость и поспешность. Впрочем, не без радости отметив это, картежница не прекратила тренировки: у нее все равно нет такой выдержки и опыта, поэтому лучше не изгаляться и поучиться быстро доставать револьвер из-под платья, чтобы не запутаться и не вляпаться с головой в неприятности, которых в ином случае можно было бы избежать.

  Мистер Аден, коллега по карточному ремеслу, стал ей настоящим другом, и Кина всерьез подумывала предложить ему партнерство. В глубине души она чувствовала, что Чарли, с его учтивостью и легким юмором, с его прекрасными сюрпризами и взглядом, от которого хотелось улыбаться, мог бы стать и больше, чем просто другом. И пускай до этого не дошло, но девушка поняла, что привязанность и комфорт могут, хоть и не столь быстро, породить то же светлейшее из чувств, что страсть и накал страстей. Это понимание ей было в новинку, и немного испугало, из-за чего она не решилась форсировать события: но Господь распорядился так, что такой возможности у нее и не оказалось.
  Она убила Чарли Адена. Вернее, убил его Холт – мерзкая тварь и трус. Убил подло, со спины, без предупреждения. Но он только нажал на курок, а причиной же смерти джентльмена послужило то, что она, именно она заняла его место спиной к стене, и позволила убийце остаться незамеченным. Глупая ошибка, простое желание поддеть ухажера – и все, его больше никогда не вернуть. И то, что его убийцу покарали еще на этом свете, ничего не изменит: тот, кто стоил сотни таких, как он, уже не вернется.
  Когда прогремел выстрел, Кина обомлела вместе со всеми, забыв даже о своем маленьком дерринджере. Только спустя десяток ударов сердца после того, как убийца скрылся, она, бледная, как полотно, поднесла пальцы к лицу, стереть что-то липкое и противное, а когда отняла их – они были все в крови и чем-то еще. И только тогда она закричала от ужаса. Ее, полусомлевшую, кто-то потащил наверх – она сомнамбулически переставляла ноги. Ей заказали горячую ванную – она мылась рваными, неосознанными движениями, вздрагивая от каждого резкого звука. Она терла кожу, пока та не заболела, и ей все казалось, что она до сих пор покрыта кровью несчастного. Когда вода уже остыла, она, не одеваясь, рухнула в постель, забывшись тревожным, болезненным сном, полным повторяющихся кошмаров – новых, и от того куда более страшных.

  Несколько дней она не могла прийти в себя, и сидела, запершись в номере, через силу заставляя себя есть и пить. Она плакала и корила себя, молилась за упокой души Чарли и о себе, грешной, обещала Богу, что приложит все усилия, чтобы из-за ее глупости ни один хороший человек не погиб. Жизнь, казалось, потеряла все краски, кроме серой, и стала пустой. Но прошло время, и снова в окно глядело заходящее красное солнце, снова хотелось крепчайшего кофе и прогулки, снова руки сами тянулись к картам. Чарли не был забыт – но обреченность ушла, и Кина снова была готова жить прежней бурной жизнью, за себя и за покойника. Ведь мистер Аден наверняка не был бы рад, если бы она закопала свой талант в землю, а красивый облик сменила бы на красную от постоянных слез изборожденную морщинами мину с вечно опущенными вниз губами. Он наверняка желал бы, чтобы она оствалась, как и прежде, цветущей и радостной, чтобы он, невинноубиенный, мог наблюдать за ней из райских кущ и тихо радоваться.
  Но, помимо горести, смерть эта преподнесла с собой и урок: лучше всего не рисковать и садиться спиной к стене: так всяко будет безопаснее. Кто знает, может, другой «Холт» наплюет на то, что перед ним девушка, и выстрелит, движимый своим скотским характером? Лучше не проверять, и постараться избежать подобных рисков, тем паче что это не представляется чем-то проблемным: ну какой джентльмен не согласится уступить даме желаемое той место? В общем, лучше садиться у стены, лицом ко входу, но и не забывать о револьверчике в потайном месте – чтобы уж точно быть готовой ко всему.

  Некоторое время после возвращения к людям авантюристка еще поиграла, но поняла, что морально ей пока что слишком тяжко здесь находиться – уж больно ярки были воспоминания о Чарли. Эбилин стоил того, чтобы вернуться, но пока что она тут засиделась – пора и меру знать. Ее ждал дилижанс до следующей точки на пути в Денвер: городка под названием Эллсворт. К слухам о том, что это место – дурное и развращенное, Кина не прислушивалась: Боже мой, это все преувеличения, и то же самое можно сказать что о Канзас Сити, если не общаться с местными ирландцами, что об Эбилине. Слухи на то они и слухи, чтобы в а раздувать до неимоверных величин. А окажутся они, против ожидания, правдивыми – так и не страшно: всегда можно собрать вещи и отправиться дальше.
  Распрощавшись с немногими хорошими знакомыми и даже поцеловав в щеку мистера Одена, Кина покинула Эбилин под столь любимый покойным «Бонни Блю Флэг» - и на сей раз не оглядывалась назад, видя перед собой только новую дорогу в неизвестность.

  Поначалу Эллсворт произвел на ирландку тягостное впечатление: дырой он оказался знатной, похлеще всех, где раньше Кине довелось побывать. Закономерно недовольство вылилось в раздражение, которое, в свою очередь, рассеялось, как дым, после прибытия в отель; приветливый персонал, теплая вода, «убойный» кофе и легкие закуски – что еще надо, чтобы почувствовать себя хорошо на новом месте? Разве что денежная игра – и такую возможность городок ей случайно предоставил. Такой шанс выпадал раз на тысячу – и авантюристка не преминула им воспользоваться.
  Поначалу все шло, как по маслу, и стек девушки быстро и капитально возрос. Правда, те ее визави, которые явно были не из местных, ей категорически не понравились, но они и не доллар, чтобы всем нравиться. Не выходить же ей за них замуж, в конце-то концов? Ну, неприятные люди, а скорее даже подозрительные, и что с того? Она и сама заслуживает немало подозрений, так что на других коситься-то? И Кина проигнорировала шестое чувство – и, как оказалось, зря.

  А ведь прислушаться было к чему, но снова азарт привел на ее порог проблемы. Здоровые такие проблемы, очень решительные и самоуверенные. И ведь Дева Мария давала ей шанс уйти – можно было покинуть игру вместе с клетчатым, сославшись на то, что визави допустили изменение правила игры до полуночи, а у нее, к тому же, мигрень начинается после долгого нахождения в прокуренном насквозь помещении. Могла – но не стала, понадеявшись на неуязвимость леди.
  Ах, если бы она решила чуть помедлить и еще раз проанализировать все неприятные звоночки, все могло выйти совсем иначе! Совершенно непонятный статус оппонентов, их вроде как сотрудничество, до полноценного партнерства не дотягивающее, повадки шулеров при явно недостаточном для профессионала умении, да даже просто не соответствующие приличным господам манеры – и это не считая невнятного, но сполна ощутимого чувства полуприкрытой угрозы! Сам диалог кареглазенького и клетчетого мог дать понять, что первый предпочитает играть по им придуманным правилам и навязывает их жестко, если не сказать жестоко. Так что возникшие неприятности не были внезапными и, если бы не азарт и самоуверенность, их можно было предугадать и избежать, оставшись с неплохой прибылью.
  Кто же они были? Скорее всего, аферисты, просто промышлявшие не картами, а чем-то иным, вроде некогда обсужденной с Лэроу схемы с конфедеративными векселями. Но хуже, если это были грабители или, что совсем плохо, настоящие разбойники, которых не страшат пули и сабли, чего уж говорить о маленьком дерринджере. Если последнее верно, тогда угроза пистолетом может вызвать у них не капитуляцию, а готовность проучить нахальную девку – и тогда вся надежда остается на то, что на звук выстрела прибегут другие люди, за чьими спинами можно будет укрыться.
  Но чего гадать – расклад выпал такой, какой выпал, и данного было уже не изменить. Что же, придется играть с теми картами, которые есть, и да поможет ей Бог!\

  Танцуя напротив неупокоенного и всячески мешая тому приблизиться у живым, дочь Гудлейва морщилась досадливо: ее верное копье было, наверное, самым бесполезным оружием против давно мертвого тела. Добрый топор или верный могли отделить члены мертвеца, если он лишь недавно обрел гнусное подобие жизни, могучий молот мог переломать все кости, что помешало бы отродью Хельхейма как-то двигаться. Даже лучник мог поджечь стрелу и ожечь не знающего боли умруна – но копье, смертоносное и опасное в других битвах, не могло сделать ровным счетом ничего: колотые раны, сколь бы глубоки они ни были, не остановят врага.
  Старающаяся лишь отвлечь противника, дева щита смогла сполна рассмотреть полотно боя: видела она и бросившего щит ползущего покойника, которому раны не мешали жаждать убить живых, и второго, которого ярый, как пламя, Бьерн разделывал, словно мясник – свиную тушу. Слышала она и бравурные выкрики викинга, ничуть не более полезные, чем птичьи трели для голодного тролля – слова умрунов не задевали. На них странница только головой покачала – зачем разоряться-то медом уст тогда, когда это совершенно не нужно?

  Осторожное, могущее кому-то показаться трусливым ожидание принесло свои плоды – Ингвар-кузнец, вооружившись, вернулся в битву, незамедлительно атаковав горящим вертелом того, кого мать нарекла Хальфбергом. Загорелись шкуры, от которых не-мертвый споро, совсем по-человечески избавился, и не прошло пары ударов сердца, как бывший хирдманн Эрве Одаль снова оказался готов к бою. Сделав еще один выпад, похожий на то, что она метит в глаза, дева с чувством выполненного долга разорвала дистанцию, после чего в несколько шагов оказалась у продолжающего разбрасывать жаркие искры костра.
  «Язык немого убежденья», перехваченный за длинную лямку, повес на плече, покачиваясь при каждом движении, а воительница, вполглаза наблюдая за битвой, вытащила из-за пояса заблаговременно припасенный факел и уверенным движением ткнула им в угли, чтобы просмоленное дерево поскорей занялось, подкармливая вечно голодного Логи. На губах Ревдис заиграла кривая недобрая усмешка – теперь-то она станет готова к битве с теми, кого не страшит хладное железо!

  План ее был прост и безыскусен – снова броситься в бой, держась ошую прикрывающегося щитом мертвяка, а после того, как тот отвлечется на новую атаку Ингвара, воспользоваться открывшейся брешью в защите и, прикрываясь щитом, ткнуть факелом в бородатую морду – лес лица тот так быстро не скинет, а огонь будет доволен новому корму. Коли получится все, это наверняка дезориентирует похитителя чужого тела, и там уже можно будет методично продолжать превращать его в живой факел. Главное – не спускать при этом глаз с хромоногого – приятного мало, если тот решит подрезать сухожилия или впиться гнилыми зубами в штанину.
  Как дальше сеча пойдет, станет ясно потом, а пока что – пляши, пламя, пируй на сладкой плоти, тронутой твоим извечным врагом: льдом столь же прочным, как покрывающий негостеприимный Нифльхейм, расплавь его в воду и убей, убей того, кому не место под солнцем!

  Верочка, кажется, тоже чувствовала себя не в своей тарелке: левая рука непрестанно то поправляла ворот, то волосы приглаживала, то прядь за ухо заправляла. Видимо, в военном контроле и вправду дела делались чище, и контрразведчице не приходилось раннее сталкиваться с такой неприкрытой жестокостью, исходившей, тем паче, не от большевиков да эсеров. К слову, хоть продержавшиеся неполные полгода у власти красные и были жестоки, но с настоящим анархистским разгулом Архангельская губерния, как, впрочем, и Мурманский край, не сталкивались – подавляющее большинство чернофлажной братии было из моряков, и почти все они попали под февральскую демобилизацию, навсегда оставив Север до того, как в городе воцарилось боязливое, а посему жестокое комиссародержавие.
  Так что напарница, не смотря на больший опыт, отнюдь не находилась в более выигрышном положении. Скорее, ей было даже тяжелей: привыкшая анализировать ситуацию заблаговременно и действовать осторожно, столкнувшись с бытовым хамством от представителя смежного ведомства, Данилевич попросту растерялась, уступив инициативу более деятельной и горделивой подруге, неготовой терпеть ни унижения, ни слабо прикрытые оскорбления. Однако, вовсе оставлять Машу без поддержки она не собиралась, так что под дробь каблучков поспешила встать рядом с ней. Поправив торопливым движением очки, девушка поддержала слова подруги, правда, скорее с упрямой настойчивостью, чем с озлобленностью на тех, кто пал столь низко.
  - Действительно, господин Судаков, - демонстративно сохранила она официальное обращение, но воспользовавшись «подсказкой» от конвоира, - Здесь, безусловно, ваша епархия и ваши правила, но конкретно данное расследование интересует не только наше руководство, но и компетентные органы союзников, так как в деле замечен иностранный элемент. Поэтому, - Данилевич скрестила руки на груди, - нам следует соблюсти все политесы, чтобы не было эксцессов. Вы меня понимаете?

  Палач при исполнении на речи девушек только весело фыркнул, ни капли не стесняясь выразить насмешку. И не подумав убрать обувь с ее «законного» места, мужчина, неспешно смакуя, отпил из кружки, вытер тыльной стороной ладони усы и, повернувшись вполоборота, обратился к унтеру, совершенно игнорируя посетительниц.
  - Гляди-ка, одна интонациями брать пытается, другая как по писаному шпарит. Молодежь!
  Повернувшись все же к девушкам, он продолжил резким и отрывистым тоном:
  - Правильно заметили, барышни, это – мои владения, и будет здесь все так, как я скажу, уясните это раз и навсегда. Я рад, - презрительно скривился он, - что вы рученьками не пользуетесь и не пачкаете их, но мы – люди простые, грешные, и знаем жизнь немного лучше. Ваш преступник, не чувствуя угрозы себе любимому, соврет – недорого возьмет, а вы сережки развесите, прическочками покиваете, ресничками похлопаете и все примете за чистую монету. А когда все тайное станет явным, и начальство с вас спросит, то мигом заблажите, что, де, это Иван Филиппович во всем виноваты, не дали нормально допросить, и вообще – еще на Нерчинской каторге мозги пропили!

  О помянутой каторге девушки слышали – еще бы!, правда, все больше слухи да сплетни, чем факты. Место это, говорили, было препоганое, и не только условиями содержания, для которых определение «скотские» звучало изысканным комплиментом, но и контингентом из отборных негодяев, и совершенно безжалостной администрацией, совершенно не держащей заключенных за людей и считающей, чем больше осужденных передохнет на каторжных работах, тем меньше убытки понесет казна на их содержание, и тем больше будет мест для следующей партии отбросов. Смертность на Нерчинской каторге была чуть ли не выше, чем во всех остальных – а это говорило о многом.
  И вот один из тюремщиков этого Ада на земле теперь вальяжно сидит здесь, в далеком Архангельске. Судаков был везунчиком, не иначе – большинство надсмотрщиков было перебито в феврале-марте прошлого года, когда амнистированные каторжане действием стали выражать свое недовольство «цепными псами царя». Он, не смотря ни на что, выжил, но и по сей день явно был не намерен отказываться от прежних методов работы с заключенными: толи привык, толи считал единственно верным, толи, что хуже всего, просто любил чужие страдания.

  Тем временем тюремщик продолжал издеваться:
  - Но Бог с вами, Мария Карловна и безымянная барышня. Приводите вашего ферзя, облизывайте его, сколько душеньке угодно. А как он с вами поговорит, то тут уж мы с Сафиуллиным вежливо поинтересуемся, не забыл ли он что-то добавить – только из искреннего желания всеместно помочь вам.
  Прежде все слова Судакова были вежливыми, хотя и с хамским подстрочником, но последняя фраза была уже неприкрыто резкой и вызывающей, профессионально давящей на собеседника.
- Я. Понятно. Изъясняюсь? – дословно процитировал он Иессен.

  На чуть согнутых ногах, ставя ступню осторожно, если вдруг под снег спрятали капканы, сосредоточенная Ревдис приближалась к ничего не подозревающим жертвам, мысленно заклиная асов, чтобы те не оказались и вправду умрунами. Пускай Бьёрн гремит, как Тангниостр и Тангриснир вместе взятые, она зайдет в бок неожиданно, а потом вонзит любому недругу меж ребер острый язык копья. Удар был отработан долгими тренировками: нацеленное в лицо острие заставляло поднять защиту, после чего приходился резкий удар в требуху. С обычным копьем такой прием мог и не получиться, но древко “Языка немого убежденья” было крепким и легким, а наконечник был сделан из доброго острого железа.
  От запаха хорошо прожаренного мяса набегали слюнки, и не раз деве пришлось сглатывать голодную слюну. Покачав недовольно головой, она дала себе твердый зарок: если это враг – претендовать на часть съестной добычи, если друг – отведать его по законам гостеприимства, столь же действенным в глухом лесу, как и в ауле длинного дома конунга. Вот только чем ближе Бабочка подходила к лагерю, тем сильнее крепли подозрения, что здесь что-то нечисто: неужто она оказалась права?

  Подойдя поближе, она увидела и белую, как снег, кожу оказавшихся до боли знакомыми покойников, и их бездонные сапфировые глаза, неподвижные, как скалы ыьордов. Приглядевшись и принюхавшись, копейщица с ужасом поняла, что за мясо вызывало у нее такой здоровый аппетит, и, скривившись, сплюнула, забормотав обережные заговоры. Убедившись, что мертвецы пока не спешат закусить живыми, Ревдис, не отводя склоненного копья от застывших тел, негромко повторила строки из свода законов:
  - Тех же, кто будет пойман за тем, ест плоть другого человека, след побивать камнями, а после того, как он заплатит виру родичам съеденного в две меры серебра, самого заживо скормить псам. Кажется, други, - вполоборота посмотрела она на мужчин, - наши соратники добровольно пошли на это, боясь, что у них не хватит сил добраться до Эрве Одал. Вот только зима оказалась сильнее... И, судя по состоянию... – она замялась, подбирая слово, - мяса, еще не ставшего углями, это случилось недавно.
  Но чу! Видите лед на озерах их лиц? Это первый признак тех, кто после смерти стал слугой Хель в Мидгарде! И причина этого мне ясна. Но это сейчас не важно, - покачала она головой, и две косицы дернулись в такт. - Надо нам, не касаясь тел ни оружием, ни руками, обложить их хворостом и сжечь, надеясь, что это только ставшее прибежищем злого духа тело, а души же их за подвиги прежние заслуги в Вальгалле. – кажется, Бабочка пыталась убедить в последнем скорее себя, чем других, уж больно неуверенно звучал ее тон.
  Бьёрн, Ингвар, вы согласны? Мы могли бы их оставить, но что будет, если они ночью придут к крепости, не ожидающей нападения? – мысленно она закончила, - “А еще там Хильд опасности для которой допустить никак не можно”. – Лучше остановить их здесь, пока не случилось худое.

  Подняв очи горе и прищурив один глаз, охотница задумалась, озвучивая свои мысли вслух:
  - Ну-у-у… Наверное, ты права. А что, идея хорошая: раз нам выделили один район на весь город, значит, помимо нас наверняка есть еще. А контакты с сослуживцами поддерживать надо: случись что, кто нам поможет, не местные же? Ну и мы, стало быть, тоже не оставим своих без протянутой руки помощи. Думаю, помимо дневника надо оставить еще и письмецо, чтобы ни у кого не было сомнений в адресате послания. В общем, сейчас напишу, и пойдем, стиммен зи?

  Засунув большие пальцы под ремень, мечница решительно прошлась по библиотеке, выискивая подходящие листы для послания. Обнаружив, наконец, подходящих размеров свиток, на котором была изображена цветными красками человеческая рука в разрезе, она разложила его и на обратной стороне размашисто написала:
  «Оставляем найденный дневник, посвященный появлению в городе тумана. Мы его видели на территории первого квартала ночью, где-то в районе полуночи, и он вызывал инстинктивный страх. Будем разбираться, как с подобным явлением можно бороться. Полученную информацию будем оставлять здесь же. Если у вас, коллеги, есть, что добавить по явлению, пишите нише. Если есть иные полезные сведения, пишите правее, хорошо? Не будем мешать тексты!
  За почтой мы постараемся сюда приходить по средам и субботам с утра. Ну и в принципе можем в субботу встретиться все вместе, познакомиться и обменяться новостями. Ну а если понадобимся раньше, мы остановились в поместье слепой Марты.

  Ирмингард фон Ашерслебен, Е.К.В. Гвардеец»

  Придавив углы листа четырьмя талмудами и на сем сочтя свои эпистолярные потуги исполненными, девушка довольно улыбнулась:
  - Ну вот теперь мы точно заявили о себе, пока, правда, словом, а не делом, но какие наши годы молодые? Успеется еще, если с ума не сойдем раньше! Ну что, топаем к церкви? Марш-марш!

  Двигаться в направлении шпиля было легко, особенно с учетом того, что на улицах все же появились местные обитатели, у которых можно было уточнить дорогу. Церковь, к удивлению Ирмы. Оказалась посвящена Святой Веронике – свое удивление девушка подчеркнула долгим присвистом. Осмотрев все здание от фундамента до вершины, охотница продекламировала:
  - Весь мир есть сон, и люди в нем – лишь грезы. У них свои мечтания и слезы, и каждый ткет видений полотно…
  Взъерошив волосы и положив ладонь на гарду клинка, девушка продолжила:
  - Ни-че-го не понимаю! А какого демона ворота заперты? А если сирые и убогие решат прийти за помощью в неурочный час им что, под дверьми куковать, пока их не соблагоизволят впустить? Бардак, как есть бардак! – повернувшись к Анабель вполоборота, она скорее утвердила, чем спросила, – Ну ничего, сейчас нам откроют, мы же тут по делу, а не праздно шатаемся, а, значит, имеем право! Согласна, Анни?

  Легко взбежав по ступеням на паперть и недолго полюбовавшись изысканной резьбе портала, девушка кулаком заколотила в тяжелые створки, во всю мощь легких взывая к священницам:
  - Открывайте, сестры. Корпус Охотников прибыл! Открывайте!

  На слова хэрсира копейщица сразу вскинулась, раздраженно зашипев:
  - Если кормитель орлов думает, что прозванная Бабочкой боится или лишилась уверенности, он заблуждается. Я – не хирдманн, и не привычна идти в бой отрядом, посему и не желаю нарушить нечаянно твой план, коли он есть. Но ты сказал – и я услышала твои речи. И запомнила.

  Резко отвернувшись от викинга, дева расчехлила щит, некогда крашенный в красный цвет, теперь почти облупившийся, и поудобнее перехватила копье, просунув руку в петлю. Посмотрела на Ингвара, кивнув кузнецу молчаливо в благодарность за поддержку. Но прежде чем она пошла за вождем, отозвался Лешат. Выслушав следопыта, дева, чуть помедлив, кивнула:
  - Это может стать важным, воин. Слыхала я, что мертвые, но восставшие, едят человечину – но чтобы они ее готовили… Возможно, я в чем-то ошибаюсь, а, возможно, и нет – висы не всегда передают все известное. Впрочем, думаю, призывать несущих мыс мечей быть бдительнее излишне.

  Вытащив из сумы факел, дева закрепила его на ремне, после чего, сев на корточки, сделала жест рукой, словно потрепала кого-то по голове. Улыбнулась, шепнув:
  - Жди здесь, надо узнать, друг или враг греется у огня. Я скоро.

  Выпрямившись, она кивнула:
  - Готова.
  Оставив суму на земле, дочь Гудлейва мягким шагом двинулась вперед, обходя костер одесную по дуге, готовясь, случись бой, выйти в неприкрытый щитами бок незнакомцев.

  Закинув лук и стрелы за плечо, используя иногда копье как посох, Ревдис двигалась в середине их небольшого отряда, стараясь ступать по следам впереди идущих. Пользуясь теми преимуществами, что давало ей подобное место, дева вполглаза следила по сторонам, большую часть внимания своего уделяя так и не приевшимся за годы странствий красотам тронутого дыханием холода мира. Мерно скрипел под ногами снег, лишь иногда добавляя к шагам треск инеистой корочки, слышалось человеческое дыхание да поскрипывание кожи.
  Высокие деревья леса были тронуты ледяными разводами, рисовавшими на них таинственный, даже мудрецам непонятный узор, почерневшие ветви застывшими руками пластались в разные стороны, а кое-где сохранившаяся хвоя была хрупкой и ломкой – даже прикоснуться к ней было страшно, чтобы не нарушить безмолвное застывшее великолепие. Это было красиво и страшно: древней, губительной красотой, не враждебной человеку и зверю, но смертельной для них вернее, чем стрела или клинок.
  Холод убивал ласково: сраженные железом мучились, пожираемые огнем кричали от боли, утонувшие были обезображены, равно как и задохнувшиеся. Но те, кто не пережил вечную зиму, замирали с блаженной улыбкой на устах и сжатыми пальцами – словно они пытались ухватиться за белоснежный край одежд пришедшей за ними погибели. Ласковая гибель пугала своей неотвратимостью – и вместе с тем завораживала.

  Глядя по сторонам, воительница не нарушала тиши леса, и только изредка делала свободной рукой жест, похожий на то, словно принимает кого-то под теплый лисий плащ: в такие моменты на сосредоточенном лице девушки появлялась теплая, нежная улыбка, а медовые глаза теплели. Укрыв теплом невидимку, она гордо осматривалась, сразу становясь уверенной в себе и готовой бросить вызов всем преградам.
  В прочие же часы, когда она отдавала всю себя размеренному шагу, губы ее ползли вниз, темнели глаза, а руки крепче сжимали копье. Бабочка не верила, что смогут вернуться все: в таком походе прольется много крови и много слез, ибо величие редко идет рука об руку с жизнью. Почти все великие герои становились такими только после смерти, нередко гибелью своей запечатлев содеянный подвиг: а разве вернуть в мир лето – не достойное славы деяние?
  К тому же они – не герои. Кузнец, лишенный за мастерство дара речи. Зоркая охотница, выдержанная и целеустремленная, как стрела. Безбородый следопыт-пересмешник, не славящий асов, но знающий земли Северяне хуже тех, кто может назвать десяток своих предков. Хольдар, славный в бою, но так и не заслуживший достойного прозвища – или не желающий его оглашать, равно как и имена своих предков. И она, странница без дома и без будущего.

  Когда серый, как волчья шкура, день сменился сумерками подступающей ночи, когда лагерь, костер и горячая пища манили собой, произошла нечаянная встреча. Лешат первым отправился разведать, кто стал на отдых в лесу, а быстрокопейная дева, привалившись к холодному стволу, вытащила из сумы небольшой кусочек пеммикана и, торопливо закинув его в рот, прожевала. А вскоре вернулся и дозорный, рассказавший о том, что ему довелось узнать. Вести, признаться, были странными, если не сказать таинственными. Вести себя так, как передал следопыт было неестественно и чуждо, а значит, остановившиеся на привал были опасны тем, что были непредсказуемы. Или вовсе не были людьми.
  - Бьёрн-хольдар повелел проверить костер, позвав с собой Ингвара и ее. Дева кивнула, скинув капюшон плаща, и кивнула Лешату:
  - Спасибо, Остроглазый – ты узрел многое, и это нам поможет.

  Повернувшись к Бьёрну, она продолжила спокойно:
  - Я готова, вождь. Только, мнится мне, эти трое – умруны. Не могут люди себя так вести, если они еще люди. А вот если это мертвые – вполне. Остроглазый, ты слышал их разговоры? Как говорят старые саги, те, кто умерли дурной смертью и чья кровь замерзла до того, как вытекла, становятся живыми мертвецами с синими, как лед, глазами, движимыми единой целью – отомстить. Мстят они обидчикам или тому, кого сочтут обидчиком... Например тому, что послал их в поход. А заодно и тем, кто пытается им помешать.
  Они не знают боли, не знают усталости, и преследуют свою жертву до смерти – своей или цели. И только пламя может уничтожить их и освободить тело от наполнившего его смрадного дыхания Хель. Может, я и не права, но, ясени битвы, лучше нам приготовить факелы, а лучникам по возможности поджечь стрелы, а то мало ли... Но если прикажешь идти, не размениваясь на подобное, я пойду.

  Не найдя поддержки своего благородного порыва ни у кого, Ревдис уже явно злилась, хоть и старалась держать себя в руках. Но сцепленные в замок пальцы и выставленная вперед челюсть свидетельствовали, что воительница готова стоять на своем если не до последнего, то просто накрепко:
  - Я сказала, что я готова на нее, а не что я уверена, что она потребуется, - огрызнулась она на слова Гейры, - А заранее гадать, что хотят ровесницы Иггдрасиля, не собираюсь: все одно бесполезно. Да и в том, что они сродни соломенным чучелам, которых легко сломать, не уверена.

  Только асам ведомо, до чего бы дошла стежка речей, если бы не вмешался ярл Хельги, положивший конец всем пререканиям и препирательствам. Дева щита скривилась, как от глотка уксуса, но спорить не стала, показав открытые ладони в знак того, что не держит зла и не будет разить словом, как оружием. Не сказав ни слова, она отвернулась к пламени и, прищурившись вгляделась в танец багряных языков, словно силясь найти в нем ответы на все множество вопросов, что возникли у нее с давних весен.
  Воля ярла, которого она хоть и уважала, но за вождя для себя самой не считала, была ей не по нраву: уж слишком много в ней было желания самого Хельги, и слишком много пренебрежения порывами остальных. Все ли вернутся, не все ли – то не ему решать, но норнам. Что же до запрета отдавать себя за ответ, то здесь Бабочка, считавшая цель и идею превыше отдельных жизней, попросту не могла найти ни крупицы взвешенности и разумности. Но раз так повелел тот, кому она волею случая поклялась, придется слушаться – никто не обвинит ее в бесчестии. Так сказано – так тому и быть.

  Вслед за ярлом слово взяли соратники. Дав мужчинам высказаться и выждав момент тишины, лучница, не поворачиваясь к остальным, высказалась:
  - Названная Бабочкой не видит никаких преград тому, чтобы Бьёрн-хэрсир повел нас в этом походе, и согласна, что камень его слова стоит трех. Замечу лишь, что ярл предложил нам все же поискать жертву: понадеемся, что найдем ее в пути, или отправимся на поиски после беседы со старухами, когда они сами объявят, чего алчут превыше прочего?

  Высказанная напарницей теория нашла живейший отклик у Ирмы. Светловолосая охотница хохотнула, постучав ладонью по столу, и, не скрывая веселья, ответила:
  - А ведь похоже, прах меня побери! Ничего не касается, молчит, как утопленница, при свете дня не находится! Но я ставлю с десяток монет на ведьму – иначе как объяснить, что все наши желания выполняются? Призраки обыкновенно таким взаимодействием с тварным миром не грешат, а вот всякие обладательницы тайных знаний и, прости Боже, подобия магии – вполне. Присмотримся, а то форменный балаган выйдет, если попробуем с ней разобраться, а это окажется обыкновенная слепая старуха с паршивым характером! Вот уж тогда слава пойдет об охотниках, устроивших вдвоем облаву на дряхлую бабку!

  Позавтракав, девушки выступили в поход. Ирмингард, хоть после зрелища вчерашнего тумана на душе кошки скребли, старалась выглядеть совершенно уверенной и беззаботной: заложив большие пальцы за пояс и скинув капюшон, оставивший голову недостойно непокрытой, она уверенно шагала к центру, не слишком-то мелодично насвистывая весьма фривольную песенку о трех сыновьях мельника и русалке. Только иногда касавшиеся рукояти клинка пальцы безмолвно свидетельствовали, что мечница готова встретить угрозу во всеоружии.
  Ориентир в виде дряхлого шпиля привел их могучим стенам полузаброшенного убежища, напоминавшего ныне старого опустившегося ветерана, одетого в рубище и пахнущего дешевым пивом, но еще достаточно крепкого, чтобы сломать шею обидчику. Остановившись, воительница почесала в затылке, подняла взгляд к самому верху башни и, недовольно цыкнув, сокрушенно покачала головой:
  - Н-да, хреновы дела у нашего брата здесь, если обитель пребывает в таком заср... таком плохом состоянии. И, думаю, ты согласишься, что за наши скромные средства ее не починить. Жа-алко, однако: строение добротное и, сразу видно, надежное: квартировать здесь – как у Бога за пазухой, если, конечно, все было бы в порядке. Зато, - махнула он рукой, - становится ясно, почему нас заселили к старой карге – жить здесь все равно, что на улице. Только на улице еще балки на голову не грозят упасть, а остальное все – один в один! Ну да ладно, смысла переживать-то, если не можешь ничего исправить – проверим на наличие библиотеки и разных интересностей, а дальше валим.
  Вопросами ремонта, - подергала она золотистую прядь, - озаботимся тогда, когда будут золото и насущная необходимость, потому что вряд ли командование за казенный кошт все незамедлительно отстроит. Пошли, что ли? Только осторожненько, как мышки на кухню со спящей кошкой, а то если не пострадаем, то оконфузимся сами перед собой.
  Войдя внутрь и сделав несколько шагов, отдавшихся гулким эхом, Ирма застыла, осматриваясь, после чего негромко, как обычно говорят прихожане в храме, и без привычной насмешливости протянула:
  - А здесь... комфортно. Прям как-то... по-родному, что ли? Ну дела: аж сердце щемит, что она в таком состоянии. – ладно, перебила девушка себя, - что-то я расчувствовалась. Пошли в обитель знаний, коли она здесь есть: попробуем поискать хоть что-нибудь об этом тумане, будь он неладен. Ну и о призрачных деревьях заодно – авось что новое найдем, помимо известного.

  Когда девушки обнаружили библиотеку, Ирмингард аж рот прикрыла, чтобы не закричать от восторга. Мягким и плавным шагом она прошлась вдоль стеллажей, гладящими движениями касаясь пыльных корешков, попутно шепча о чем-то: словно здороваясь со старыми товарищами. Сейчас она выглядела благостно и даже мягко, словно была допущена в святая святых Храма Знаний.
  - Какое богатство! – негромко восхитилась она, стоя у шкафа со свернутыми тубусами. Чтобы все это изучить и выучить, полжизни не хватит! А найти нужную литературу, не отвлекаясь ни на что иное, будет подвигу сродни последнему бою гвардейцев Ллевелина. Ох и сложно будет не отвлекаться! Вот честно – коли переберемся сюда, ты меня отсюда на аркане не вытащишь! Ну что, приступим?
  Подрагивающими от восторга руками Ирма перебирала книги одна за другой, непрестанно бурча себе под нос, потом выругалась громко, сразу в испуге закрыв рот ладонью, и нервно прошлась по библиотеке. Назад она вернулась со стопкой бумаги и чернилами, и вскоре, пролистывая очередной трактат, начала заполнять листы широким, размашистым почерком, состоящим по большей части из одних ей понятных сокращений. Полезного было много, но вот о тумане не было ни слова.

  Спустя какое-то время, утомившись кажущимися безнадежными поисками, мечница вслед за Анни отправилась пройтись по другим покоям, кто вскоре и нашлись записи на интересующую девушек тему. Перегнувшись через плечо приятельницы, Ирма ознакомилась с текстом и присвистнула:
  - Ферфлюхте, вот же ж паскудство! Хорошо, что мы не полезли в него опрометчиво, а то был бы нам скорый и бесславный конец. Но, выходит, источник его вообще за пределами городских стен, где-то на юго-западе. И, видимо, недалеко, иначе бы тревогу забили раньше, верно? – охотница положила руку на плечо напарницы и, устроив сверху подбородок, подбородок, продолжила, - Правда, если не брать в расчет видения этого Генриха, то ни на гран яснее не становится. Да и если брать – тоже. Но, судя по всему, это и есть главная проблема города. Предлагаю не пороть горячку, а планомерно начать изучать явление и думать, как его одолеть. А пока не надумаем – заниматься своими обязанностями. Берайт?
  Предлагаю еще раз пройтись, поискать самые свежие записи, чтобы знать, что нас ждет или может ждать, а там уже идти в гости. Ну или в церковь, если рановато для визита к благородному сословию: думаю, священникам тоже найдется, что нам сказать.

  Быстрокопейная дева скривилась недовольно, слушая речи Бьёрна. Отставила кружку и, вытянув ноги поближе к огню, пояснила:
  - Никто и не спорит, что жертва нужна. Но если бы ты внимательнее слушал бы скальдов, то знал бы, что асы ценят тех, кто отдает свое им добровольно. Разве Один не своей волей отдал око за мудрость? Думаешь, он бы получил ее, если бы зрака лишился насильно? Думается мне, что и старухи будут следовать той же мысли, ибо добровольная жертва дарует не только тело, но и дух.

  А вот когда соратник посмел угрожать, пускай и из лучших побуждений, Бабочка сразу вскинулась, почувствовав угрозу себе, как той, кто была признана девой щита. Терпеть подобные слова значило бы уподобиться сидящим за прялкой, и Ревдис не стала молчать:
  - Пускай названный Бьёрном не решает за других. А если он думает, что может меня связать меня без моего на то дозволения – пусть попробует, но потом не горюет о том, что его одолела не носящая бороды. Та, кого зовут Бабочкой, не собирается сразу же отдавать себя на потребу старухам, но если не будет другого пути – готова на сей славный выбор. Ведь положить свою жизнь за народ фьордов есть путь достоинства: разве в годы тепла не было такого, что кто-то добровольно соглашался своей кровью обеспечить урожай? Разве не почитали их за подобный выбор? Поэтому не указывай тем, кто идет рядом, что делать: я – свободная оружная женщина, и буду решать сама, что должно.

  Холодный ветер дул в узкие бойницы сквозь неплотно закрытые ставни, и на каменном полу уже образовался небольшой вытянутый сугроб мокрого снега. В теплоте помещения он быстро таял, но бесконечная зима и не думала сдаваться, бросая на прорыв все новых и новых белых солдат. День, месяц, год – это можно пережить, но что делать, когда белое безмолвие продолжается из года в год, и его окончание кажется не ближе Рагнарека?
  Ревдис, дочь Гудлейва, не любила холод, хотя и научилась за годы странствий стоически терпеть все неудобства. Вот и теперь, когда была возможность, укутанная в лисий плащ быстрокопейная дева сидела поближе к чадящему очагу, наслаждаясь игрой пламени на бревнах, и внимая словам Хельги, лишь изредка прерываемым сухим хрустом дерева. Невозмутимая, словно хозяин Эрве Одал не говорил ничего удивительного, она спокойно отчищала острым ножом ногти от чужой крови.

  Как сведующая в искусстве знахарства, Бабочка была среди тех, кто пытался спасти посланца, и вдосталь наслушалась и черных, как недра Хель, предсказаний, и отчаянной божбы несчастного. Видела она и то, как помрачнел тан – а уж это больше всего прочего свидетельствовало о том, что дела идут худо. Что же, дева была готова к этому с тех самых дней, как сменила прялку на оружие: вместе с обвалившимся погребальным костром рухнули и все надежды, и смысл жизни – ей оставалось только найти тот путь, что позволит уйти ей с достоинством, и в посмертии быть не в рабстве у Старухи, но восседать в залитом золотым солнцем доме Фрейи.
  И вот норны дали ей подобный шанс – ведь не просто так конунг велит идти к вёльвам? Ежели беседа с ними поможет – а Хельги не стал бы отправлять своих хирдманнов на верную смерть! – то это лучшая из троп, открытая для Ревдис: даже если на пути этом она погибнет, но поможет соратникам, то это будет славная смерть и достойное дело, много лучше, чем погибнуть на охоте или заживо замерзнуть.

  Поднявшись с лавки, дева убрала нож в потрепанные ножны из оленьей кожи и, заложив руки за спину, спросила, устремив взгляд куда-то над левым ухом Хельги:
  - Ты сказал, тан, и наш слух был открыт твоим словам. Названная Бабочкой приложит все усилия, чтобы достичь старух, и услышит их ответ или погибнет. Мы готовы выступать немедля, но если ты сказал нам спрашивать, то ответь: почему конунг решил, что настала пора для дороги этой? Были ли тому какие-то знамения или пророчества, сказали ли хейдис или годи слова эти?
  Чуть покраснев, дева, не привыкшая к долгим разговорам с суровым и немногословным владыкой крепости и испрашиванию советов, продолжила:
  - Мало кто был в Кровавом лесу, и еще меньше тех, кто вернулся назад. И хоть отвага и долг есть хорошие проводники, но слова знающего помогут идущим пройти там, где полягут и смельчак, и хитрец. Ты здесь дольше всех нас – станет ли твоя мудрость нам подмогой?

  Камилла д’Арбуццо мертва – в ту ночь, когда Лэроу играл с мисс Грейвз, Кина это поняла окончательно. Вот только когда это случилось? Там, на «Султанше», когда голодное пламя лизало носки туфелек, или уже потом, в холодной воде? А, может, чуть позже, когда она приняла решение отправиться в Сент-Луис и поставить свою дальнейшую жизнь на игру в карты? Или потом, когда сидела нагой перед Уильямом, пытаясь сосредоточиться на игре, но не на стыде? А, может, она тихо ушла в прошлое где-то в дороге, когда между флиртом в салоне парохода и быстрой партией в покер на чемоданах?
  Как бы то ни было, Милли Дарби, Камилла Тийёль, урожденная д’Арбуццо, стала мертва окончательно и бесповоротно – она бы никогда не привыкла к такой суматошной жизни, где вместо дома есть только дорога, и где благосостояние зависит лишь от собственных сомнительной законности умений. Да, Мила была шпионкой, и неплохой – но он не был самой жизнью, он лишь привносил в нее смысл и ощущение важности. Она бы смогла так жить – и спасибо дедушке за то, что тот за год сделал из Камиллы Кину: та способна куда к большему и гораздо более гибка, чтобы выжить одной, надеясь только на себя.

  Теперь есть только Кина – и ей снова предстоит принять судьбоносное решение. Оставшаяся еще от Милы ответственность вопияла о том, что уговор дороже денег, и Лэроу, что бы он не говорил, еще два года должен быть ее напарником. Любопытство звало в Париж – и действительно, почему бы не посмотреть Европу и не попробовать себя там, за океаном? Наконец, интуиция звала на Запад – это было опасно, ведь приличной леди не место среди нуворишей золотодобытчиков и скотовладельцев. Но там, где рождалась цивилизация, крутились деньги и пьянил риск, и это был шанс расправить крылья и взлететь выше – ну или потерять все: и жизнь, и достоинство. Там не было крупных городов, не было манящего комфорта, не было светского лоска – это останавливало. Но зато там можно было танцевать по лезвию ножа и каждый день музицировать риском на нервах, и это манило, как манит мотылька пламя свечи.
  Кина уже знала, какое решение она примет, но никак не решалась признаться в этом себе. Утопая в удобном кресле с гнутыми ножками на балконе гостиничного номера, она задумчиво смотрела в ночь, вертя в руках бокал с вином и изредка, не глядя, тасуя карточную колоду. Несколько раз девушка порывалась постучаться в номер Лэроу и уведомить напарника, что остается, но каждый раз останавливала себя – не время. Душа и разум еще не пришли в согласие, а картежник и без того дал ей карт-бланш на вольное плавание.

  Авантюристке было страшно до одури – стоит ей расстаться со старшим товарищем, и она останется совершенно одна. Подле нее всегда кто-то был: отец, муж, дед. Пускай не о всем можно было рассказать, не на любую тему можно поговорить, но все же рядом была живая душа. А теперь, стоит сесть на поезд, и она останется одна против целого мира. Можно попытаться забрать Кейт из той глуши, куда ее занесло, но это требует времени и усилий. Да и согласится ли она?
  Грядущее одиночество пугало и одновременно манило. Как птенец однажды вылетает из гнезда, так и ей, видимо, настала пора жить своей головой, а уж что из этого выйдет – Господь свидетель. Отставив бокал к полупустой бутылке, Кина поднялась на ноги и, пошатнувшись, облокотилась на перила, глядя на спящий город. Увидит ли она его снова, вернется ли он в принципе когда-нибудь в большой город? Нервно кусая губы, девушка еле слышно говорила о чем-то, понятном только ей, и выглядела абсолютно потерянной. Наконец, так и не найдя равновесия в себе, она снова упала в кресло и, плеснув себе еще вина, закрыла глаза, углубившись в воспоминания – единственным шансом собраться с духом оставалась попытка прожить вся заново, вспомнить все те перипетии, что привели ее в просторный номер гостиницы Аллертона.

  Вероятно, тем камешком, что столкнула с горы лавину, была та игра, где Кина в одних чулках сидела перед своим наставником, не избавившись еще от опасений, что платой за учебу будет ее тело: ведь до этого момента она могла еще отказаться, восстать против таких требований и обратить свои стопы прочь от унижения. Но она согласилась – и именно тогда в мир легкой летящей поступью вошла Кина МакКарти. Человек приходит в мир нагим – и нагой же родилась та, что сначала была только именем, личиной, за которой скрывалась она прежняя.
  Многое ей пришлось выслушать, пока Лэроу отвлекал ее от игры, многое вызывало негодование и трепет. Но она бы не была собой, если бы чужие слова не стали пищей для разума – потом, по возвращении в свою каюту, ей пришлось провести немало часов, пытаясь найти ответ на кажущийся таким простым вопрос: «почему вы разделись, почему согласились на навязанные условия?».
  Многие ответы при чуть более глубоком приближении оказывались ложью, и, наконец, остались только два – желание хорошо жить при минимальных усилиях и тяга к тому, что будоражит кровь. Первое могло бы решить замужество – красота и образование должны были в этом помочь, но вот второе было тем ядом, что исподволь впустил в вены майор Деверо – удовлетворить ее чинной и мирной жизнью благовоспитанной леди было невозможно. Оставалось только одно – идти вперед и не оглядываться, веря в свою счастливую звезду. А если для этого придется переступать через то, что раньше казалось незыблемым… Что же, c'est la vie, чем-то приходится жертвовать. Стыд и скромность – не семья, не Господь, не внешность и не разум, без них можно жить, и жить неплохо. А значит, если для дела нужно, настала им пора не уйти, нет, но отступить в сторону и не мешать творить новую себя.

  Откровенно говоря, игра увлекла девушку достаточно быстро, чтобы забыть о своем неподобающем виде. Лэроу напомнил – и смущение вернулось, но когда речь зашла о том, как ему удалось провести напарницу, весь дискомфорт снова позабылся. Кошачье любопытство взяло вверх – и сразу же все остальное померкло. Само осознание, как можно так просто и уверенно задурить голову другому человеку, тем более ожидающему подлянку, пьянило не хуже бурбона. И наставник был, безусловно, прав – без демонстрации она бы не поверила в такую возможность, гордо считая себя внимательной и зоркой. Что же, это был хороший урок даже не смотря на сопутствующие ему странности!
  - К черту так к черту! – азартно хлопнула она ладонью по столу. – Если что-то мешает, подобно веригам, то это действительно надо отбросить! Я же, - закинув ногу за ногу, Кина откинулась на спинку стула, резким жестом цапнув бокал мадеры, - не предаю Бога этим, против морали не иду и вообще, - повела она рукой, - ничего плохого не делаю. Грешу, правда – но кто не без греха? Отмолится. – картежница старалась казаться уверенной и, по совету Лэроу, прячущей себя за «ширмой», но пылающие щеки выдавали, сколь не просто ей было казаться уверенной и беззаботной.
  Посмеявшись вместе с «учителем» над незамысловатой историей, как мошенник провел мошенника, итало-ирландка отметила для себя, что сам подобный подход к дурению ближнего и дальнего своего ей близок: но для того, чтобы владеть им сколько-нибудь успешно, требовались непробиваемая самоуверенность и умение актерствовать – в этом мог помочь Уильям – и недюжинная фантазия, способная прямо из воздуха создавать новые схемы и делать это быстро, без долгих размышлений. И вот с последним-то и могла оказаться беда: стоило рассудительности взять вверх над горячностью, как вдохновенный экспромт уступал место долгим сомнениям. Наверное, это было все же не лучшей чертой для авантюриста – следовало поучиться хватать удачу за хвост. Для этого Кина видела только один способ – перестать бояться рисковать.

  Уже потом, одевшись и почувствовав себя увереннее, девушка вернулась к оброненным между делом словам коллеги:
  - Мистер Лэроу, и все же. Вы упомянули об Игре, когда у человека можно получить… скажем так, что-то нужное, действуя не по заранее продуманным правилам, а вдохновенно, придумывая способ на ходу. Вы привели историю с цыганской цепочкой: ее, в принципе, можно отнести к тому, что вас привлекает больше карт, верно? Но это случайность, удача, которой сумел воспользоваться находчивый человек. А что о том, что можно спрогнозировать «на берегу»? Мне, честно говоря, мало что приходит в голову. Например, - воздев очи горя и сморщив нос, - Кина медленно начала рассуждать, - можно запастись рекомендательными письмами от уважаемых людей Юга – не важно, подлинных или нет, а там уже ездить по городам и поместьям недовольных, организуя антиправительственные ячейки, которые будут готовиться к вооруженному выступлению по команде, и собирать взносы на… ну, например, диверсию.

  От Игр с большой буквы разговор закономерно перешел к альфе и омеге их взаимодействия – покеру. Начинающая картежница, хоть и без особого желания, была вынуждена согласиться со старшим товарищем, что для зарабатывания денег игрой тяга к риску излишня. Однако чего-то, столь же будоражащего кровь, как шпионские игры, хотелось – но его явно придется искать в других сферах: не след мешать способ хорошо жить и щекочущее нервы удовольствие.
  Когда же Лэроу перешел к определению типов игроков, все прочие мысли мигом покинули очаровательную головку Кины. Прикрыв веки, она внимательно слушала напарника, анализируя тех профессионалов, с кем им приходилось сталкиваться за время обучения. Заодно представляла и собственную реакцию – в соответствии со словами старшего товарища она видела себя сидящей за очередной партией и ведущей себя так или иначе в соответствии с типами оппонентов. Легкая загадочная улыбка, касающаяся краешков губ, выдавала живейший интерес, резко контрастировавший с внезапной серьезностью, когда речь зашла о том, что для покера лучше всего быть «кавалеристом» - там, где была суть всего, места для шуток не оставалось. Ей придется быть одной, но казаться при этом другой, притом всякий раз разной – непростая задача, но, как ни крути, интересная сама по себе, даже без финансового поощрения за блестящий образ.

  Дальше – больше: играть приходилось в любых, даже самых стесненных условиях. Станции и каюты, экипажи и тесные номера, день и ночь – если есть время, надо играть. Привыкать к картам, чувствовать карты, становиться картами. Оттачивать до автоматизма движения и мимику, ощущать соперника и запоминать его реакции, анализировать, анализировать и еще раз анализировать. Быть готовой всегда и везде, уметь менять личины от раза к разу и жить какое-то время тем образом, что выбран. И, конечно же, не обращать внимания ни на что, что может помешать – “ширма” должна быть плотной и надежной.
  С последним было тяжелее всего: каждый раз, когда Кина уверялась, что ее незримая броня непробиваема, Лэроу находил новый ключик. Насмешкой ли, нарочитой грубостью, огульными обвинениями или неожиданным ворохом комплементов он раскачивал душевное равновесие, как волна раскачивает корабль, и, отыскав брешь, был в нее, выводя девушку из себя и заставляя ту ярко и бурно эмоционировать или, напротив, закрываться в себе, словно в раковине. Но вода камень точит – и со временем итало-ирландка научилась терпеть любые действия оппонентов за столом, и улыбка Джоконды не сходила с ее лица.

  Правда, когда Лэроу начинал шутить вне игры, когда Кина не ожидала никаких подколок – вот тогда природные горячность и эмоциональность брали вверх, и ответом картежнику становились то искреннее, неприкрытое веселье, то бурное раздражение, подчеркнутое торопливой речью и активной жестикуляцией. Одной из таких тем для ёрничанья была, например, гитара, купленная Киной взамен безвременно почившей в огне. Сколько было сказано слов об несоответствии облика благородной молодой леди стаскаемым за собой музыкальным инструментом – не счесть! Но тут в девушке проявилось дедушкино упрямство – она ни в какую не желала расставаться с музыкой, и в свободные от игры и отдыха часы нередко перебирала струны, уверенно заявляя, что ее это успокаивает и настраивает на гармоничный лад.
  Впрочем, для душевного равновесия использовалась не только и не столько гитара: самой великой панацеей, настоящим даром Асклепия был благословенный лауданум. Сколь страшны и тяжки были сны без него, сколь тревожны и подчас громки были пробуждения, столь же спокойно и плавно они текли после принятия эссенции. Ничего такого, о чем писал де Куинси, и в помине не было – никаких иллюзий, никаких таинственных образов и фантастических происшествий, потусторонних звуков и запахов и в помине не было. Было ли это следствием осторожности в лечении или преувеличениями автора, девушка не знала, и любопытство подталкивало ее разобраться, однако рассудок останавливал от таких экспериментов. В итоге девушка продолжала употреблять свое волшебное зелье по-прежнему аккуратно: не каждый риск стоит того, чтобы к нему прикоснуться.

  Карты оказались хорошим уроком жизни, полезным не только за зеленым сукном, но и во всех прочих ситуациях. Но этим Лэроу не ограничился – как оказалось, первоначальный уговор не есть нечто монолоитное и неизменное, но динамичное и подверженное пересмотру. Для Кины это было немалым удивлением: досель она продолжала считать, что обещанное есть константа, и человек приличный и уважающий себя – а девушка несомненно относила себя к таковым – будет держаться своего слова сколь то возможно, особенно если такая честность не угрожает жизни, здоровью и душевному спокойствию. Но если уж мистер Лэроу допускает возможность пересмотра соглашения...
  Пришлось пересматривать свое отношение к ранее достигнутым договоренностям и убеждать напарника, что пора бы уже досрочно перейти к следующей стадии – игре на деньги, благо она уже достаточно наловчилась для того, чтобы испытать себя в реальной игре и, более того, почувствовать, что означает настоящий выигрыш. Пришлось немало постараться, но это стоило того: ведь сама перспектива так или иначе склонить чашу весов себе на пользу всегда манит и чарует! Убедить человека пересмотреть взгляды, стать чуть более благосклонным, пойти на встречу, наконец – не было ли это отголосками той Игры, которую ее наставник ставил превыше предопределенного покера?

  Проницательностью Уильяма можно было только восхищаться: в очередной раз картежник смог удивить Кину, продемонстрировав завидную наблюдательность. Сама же девушка вновь расстроилась: ее маскировка, кажущаяся такой надежной, не выдержала более пристального внимания, и посыпалась как карточный домик под порывом ветра. Наставник угадал все: родной город, достаток, даже характер отца! “Ах, - сокрушалась Кина, - мне бы научиться также глубоко и пристально читать людей! Это же талант – узнать о собеседнике все то, что он скрывает! Узнать – и обернуть к своей пользе! Но как же хорошо, что даже такой талантливый человек, как он, не узнал, что я... то есть я прошлая, запятнала себя смертным, несмываемым грехом!”.
  В тот вечер Кина впервые за долгое время вошла со склоненной головой под церковные своды. Стоя на коленях, она истово молила Господа о милосердии, просила о прощении ее грехов и говорила, что душе ее до сих пор больно от сделанного. Но молитвы ей было мало: чувства и эмоции клокотали, как суп на забытой кухаркой кастрюле, и были готовы сорвать крышечку. Ей надо было поговорить хоть с кем-то, хоть как-то выплеснуть все то, что переполняло сердце. Будь здесь дедушка, или Кейт, или Нат, она бы вволю поплакала бы у них на плече, делясь всем происходившим: дурным и хорошим. смешным и страшным. Но она была по-прежнему одна, и некому было выслушать о наболевшем: право дело, не мистеру же Лэроу изливать душу?
  Сидя в исповедальне, она рассказывала обо всем, каялась, что живет неправедной жизнью, что фактически предала пускай постылого, но супруга. Рассказывала о том. что живет обманом и не видит в себе сил вернуться к тихой жизни домашней матроны, рассказывала, что испытывает тягу к бесовскому развлечению - картам. Она каялась и просила отпустить грехи, но в глубине души знала, что ни от одного из них не откажется - жизнь без них толкнула бы ее на еще большее преступление перед Богом - в тоске и унынии она бы просто наложила на себя руки. О многом она поведала, но в самом тяжком признаться не нашла в себе сил. Что же, оставалось только жить с этим вечным тяжким камнем на душе, с этим непоправимым, невосстановимым деянием, и надеяться, что раскаяние в сердце и искренность молитв будут однажды услышаны.

  А на утро все продолжилось по-прежнему. Кина терпеливо училась фальш-тасовкам и секретным знакам для напарника, учила фразы, которые, выглядя совершенно невинно, полностью раскрывали бы для партнера ситуацию. И каждое новое открытие. каждая новая победа затягивали все глубже, словно омут - случайного путника. Она горела, она желала узнать, что еще можно сделать и, главное, как. Но, помимо проклятого кошачьего любопытства, была еще и гордость за себя: умелую, быстро обучающуюся. артистичную. Такая самоуверенность была не лучшей чертой для профи - но полностью избавиться от нее картежница никак не могла. Ей хотелось одобрения и, когда она не получала его от Лэроу, то хвалила себя сама. Мысленно, конечно же - хвастать в слух казалось чем-то диким. Впрочем, Кина старалась, чтобы подобное самодовольство не переросло в самоуверенность и, садясь за карточный стол, старалась по совету напарника избавиться и от этих чувств, оставляя их все за той же ширмой.Это помогало - кажется, мало-помалу гордыня стала отступать.
  Помимо же покера, периодических походов в церковь и гитары, ее действительно волновало только одно: судьба дорогих сердцу людей. С майором Деверо все контакты были утеряны. и приходилось с этим смириться, а вот судьба Хогана и Китти беспокоила ее куда как больше. Молчание деда вызывало обоснованные опасения - не молодой уже, чай, к тому же живущий бобылем. А ну как что случилось, а она далеко? Несколько раз Кина порывалась потребовать от Лэроу съездить на ферму, но каждый раз не находила в себе ни сил, ни аргументов убедить напарника потратить бесценное время на то, что нужно только ей. Да и, если уж быть честной с собой, раскрывать родню коллеге она не собиралась: не настолько уж у них доверительные отношения.
  С Китти же все было немногим проще: та смогла отыскать-таки свою довоенную подругу и теперь собиралась переехать в какой-то Джулесбург, вернее в его окрестности. Полюбопытствовав, где же находится подобный городок, Кина уверилась, что это - глушь несусветная, к тому опасная и полня дикими аборигенами, убивающими мирных людей и сжигающими их дома - ужас! Вот уж действительно, ее случайная подружка была девушкой отчаянной - вот уж кто в картах без труда станет "кавалеристом"! Тем не менее, за Кейт можно было только порадоваться, о чем авантюристка не преминула написать. Но в длинное, пространное письмо - экономить на переписке Кина не собиралась - пришлось добавить и ложку дегтя, а скорее целый половник: пришлось признаться, что обучение тонкостям игры займет года три, а не несколько месяцев, как на то рассчитывала "ирландка". Впрочем, добавила она после горького признания, это ни в коей мере не станет помехой обещанию и дальнейшим планам: коли предложено, значит, будет исполнено., только с вынужденной отсрочкой. Предупредила девушка и о том, что впредь будет писать в Джулесбург, а обратным адресом все также предложила указывать Сент-Луис, заметив, что из-за постоянных переездов не сможет отвечать часто и своевременно, но как только окажется в окрестностях города святого Луи - непременно поспешит на почту в ожидании ответа. В конверт, помимо самого письма, она вложила пятидесятидолларовую купюру с последнего выигрыша - надо же было как-то оправдаться за вынужденное неисполнение обещаний? А коли расстояние мешает сделать это как-то иначе, то остаются или слова, или вот такая дружеская помощь.

  Как выяснилось вскоре, написанные для Кейт слова о нечастой возможности посетить Сент-Луис оказались более чем пророческими - ей предстояло оставить старый добрый Юг и отправиться в далекий, находящийся на другом конце страны Чикаго. Не то, чтобы Кина была сильно против, но путешествие на север вызывало смутное беспокойство: почему-то казалось, что сначала все будут тыкать в нее пальцами, как в южанку, а потом в сопровождении взвода солдат заявится некий усатый лейтенант, который в фантазиях девушки щеголял сабельным шрамом через всю морду, и заявит, что арестовывает ее, как шпионку. Но ведь невнятными страхами нежелание не оправдать, не так ли? К тому же, чтобы перестать беспочвенно опасаться, был только один рецепт - ехать туда и все узнать самой. К тому же перед носом маячил сладкий подарок: возможность попробовать себя ведущей, а не ведомой. Это, хоть и заставляло нервничать не меньше, чем выдумки, манило, как манит пчелу прекрасный цветок.
  Решение было принято и, как оказалось, оно было совершенно верным: плевать Чикаго хотел, откуда приехали гости города. Уильям поразительно быстро нашел выходы на респектабельное общество - вот чему, кстати, следовало бы у него поучиться! - и вот тут-то и начался настоящий экзамен! Поначалу Кине казалось, что она поседеет за неделю: как же можно решать самой такой ворох дел? Но на практике все оказалось не так уж плохо: хотя благодарить за это стоило не в последнюю очередь Лэроу, всегда страховавшего ситуацию. Уверенность начала возвращаться - а вместе с ней голова начала думать о чем-то ином, кроме как о потугах не опростоволоситься. И сразу оказалось, что в городе немало мест, где может отдохнуть благовоспитанная юная леди: можно фланировать по парку, посетить оперу, прогуляться на лодке по озеру - у самого берега, естественно, а то вдруг вода решит взять свою ускользнувшую было добычу, полюбоваться прекрасными цветами в оранжерее и отведать утонченные блюда в роскошных ресторанах - всего не перечесть!

  После такого отдыха открывалось второе дыхание, и девушка была готова играть ночь на пролет: самым важным становилось просто настроиться на нужный лад и поймать кураж - фактически, взбодрить себя, после чего блефовать становилось проще простого. Да и удача под такой настрой сама шла в руки: деловой подход деловым подходом, но толика вдохновения никогда не станет лишней. Тем более, что старший товарищ честно говорил, что у многих профессиональных игроков есть свои ритуалы, помогающие в игре скорее на духовном, чем на практическом уровне: почему бы не отнести к ним отношение к себе, как к гитаре, на которой перед исполнением новой песни после перерыва не помешает подтянуть колки?
  Все шло своим чередом, и Кина жила, не думая о завтрашнем дне, целиком и полностью отдавшись времени сегодняшнему. Она была уверена, что завтра,равно как и через неделю, и через месяц, будут продолжаться учеба и парная игра. Но человек, как известно, предполагает. а Бог располагает - никто не застрахован от случайностей. которые могут в один миг перевернуть все с ног на голову, став внезапно той соломинкой, что ломает спину перегруженному верблюду. Так случилось и на сей раз, и именем этой случайности было "мисс Грейвз".

  До этого Кина видела только, как за зеленым сукном играют - теперь же она стала свидетельницей войны. К тому же не просто битвы, но столкновения между вчерашними, как минимум, союзниками - а заодно увидела, какой может стать, если продолжит обучение у своего партнера. И нельзя сказать, что увиденное ее не радовало - "мисс Грейвз" была настоящим виртуозом, и их пикировки с Лэроу можно было описать одним лишь эпитетом - нашла коса на камень. Ни одна из сторон не была слабее другой, ни одна не собиралась сдаваться. Кине, которая к третьему часу ночи и Бог весть какой партии начала соловеть, пришлось даже пару раз просить короткого перерыва, чтобы выйти на улицу и немного проветрить голову - мысли начинали путаться, а держать лицо становилось все труднее. В один из таких выходов картежница даже закурила, хотя прежде баловалась табаком всего несколько раз. Небольшой перерыв, скрашенный бокалом горького ароматного фернета, помог восстановить силы и продолжить игру.
  Как вскоре выяснилось, просить прерваться было правильным выбором: первой ошиблась все-таки не она, а напарник Грейвз. И как ошибся! За такое в чуть менее приличном обществе сразу били канделябром по морде, а в совсем неприличном - начинали стрелять. Уильям давил, оппонент отнекивался, ситуация накалялась. Кина раздумывала, какой бы компромиссный вариант предложить, вроде того, что если Лэроу ошибся, потерпевший подозрения забирает удвоенный кон, как вдруг вечер, вернее ночь, перестала быть томной. Напарник, поняв, что словами дело не решить, решил привнести в изящную атмосферу "Леди Озера" немного нравов портовых кварталов. Услышав щелкнувший курок, ирландка вжала голову в плечи и затравленно посмотрела на старшего: ужели он будет стрелять?
  Но незадачливый шулер на стал доводить ситуацию до крайней точке, и предпочел спасовать - и тогда стало ясно, что все было лишь блефом. Поняв это, Кина откинулась на кресло, утерев покрытый холодным потом лоб - да уж, она бы ни в жизни не смогла действовать столь хладнокровно и изобретательно! Дальнейшее было делом техники - вдвоем разгромив единственную соперницу и принудив ее к капитуляции, напарники завершили сегодняшнюю игру, после которой девушка чувствовала себя, как выжатый лимон.

  Едкие слова мисс Грейвз, сказанные на прощание, пробудили в Кине, кажущейся самой себе скорее заводной игрушкой, чем человеком, немалый интерес: да что же это за Игра-то такая?! Она явно была направлена на получение денег, но, видимо, менее прямолинейным способом. Думавшая спросить коллегу о случайно затронутой тайне, картежница была шокирована, что ей предоставят право дальше двигаться по жизни самой: а именно так и никак иначе она восприняла слова Уильяма, подчеркнувшего, как он устал от покера. Это была возможность - но мог быть и тупик. Если она переоценит свои силы, если, очертя голову, ринется в неизвестность. то все закончится крахом. Но может, венцом самостоятельного путешествия станет и исполнение всех мечтаний - про то один Вседержитель ведает. В общем, тяжелый день принес с собой не только немалый доход, но и дал немало пищи для размышлений, чем сразу же как рукой снял всякую сонливость.
  После долгих мысленных сражений, фланговых обходов и ретирад победа осталась за авантюризмом: раз уж в раскладе ее судьбы выпала картав свободы, то она будет дурой, если ей не воспользуется. И если уж рисковать, так на все деньги - ехать на Запад, где опасность разлита в воздухе. Роскошь и сияние больших городов манили, Париж пленил неизведанностью - но если уж настала пора вскрываться, то надо отправляться туда, где рождаются и проигрываются состояния. На Запад. На пугающий фронтир. Но прежде чем с головой ринуться в водоворот, Кина собиралась навестить дедушку: коли не доходят письма, она явится самолично! А вот от идеи забрать Уолкер из Джулесбурга она отказалась - ехать чертовы три с половиной сотни миль туда и обратно выглядело форменной глупостью. К тому же, прежде, чем тянуть подругу к себе, сначала следовало хоть немного освоиться в этой Terra Incognita и убедиться, что она на что-то способна без посторонней помощи.

  Решено - значит, будет сделано. Завтра, а вернее, уже сегодня утром остается купить билеты на поезд и прости-прощай, Чикаго. А раз уж восток уже розовеет, то и смысла спать нет - надо собирать вещи и, конечно же, написать прощальное письмо напарнику, в котором извиниться за столь спешный отъезд, поблагодарить за науку и выразить надежду, что когда-нибудь их пути вновь сойдутся. И, конечно же, оправдаться, в первую очередь в своих глазах, тем, что не хочет неволить учением в карточные премудрости человека, который от них устал. Аргумент слабый и надуманный, но pourquoi pas?

  Первый день самостоятельного путешествия, где она сама себе голова, был исполнен самого натурального восторга: Кина не ходила, а летала, расточала направо и налево улыбки, и вообще чувствовала себя самым счастливым человеком на свете. Перед тем, как улечься спать, она даже порадовала себя парой бокалов шампанского, празднуя начало новой жизни. Но выпивка, видимо, оказалась лишней, и сон никак не шел. В итоге, покрутившись и так и не задремав, беглянка заложила руки за голову уставилась в потолок, неспешно строя планы на дальнейшую жизнь.
  И вот тогда-то на мягких кошачьих лапах пришли опасения, с каждой минутой становившиеся все больше и больше. Раньше она никогда, за исключением недолгого бегства из Нового Орлеана, не оставалась одна: всегда рядом был человек, с которым можно хотя бы просто пообщаться и почувствовать, что ты кому-то нужна. Теперь же у нее оставалась она сама, и опереться было не на кого. Ошибется она, оступится, сглупит – никто не поддержит, никто не протянет руку помощи. И это пугало до стиснутых кулачков и паники в глазах.
  Но ничего не попишешь: карты брошены и назад дороги нет. Кина сама выбрала подобный путь, и должна теперь пройти по нему до конца – ну или хотя бы до того момента, пока не достигнет нового перекрестка. К тому же, как уверяла себя картежница, все новое всегда поначалу страшно: надо только чутка освоиться и привыкнуть полагаться только на себя, и тогда все эти страхи покажутся просто смешными.
  Провозившись с такими мыслями до трех часов ночи, она сама не заметила, как задремала, уткнувшись лицом в подушку и с головой спрятавшись под одеялом.

  Оставшееся время пути до Дональдсонвилля Кина вела себя скромно и тихо, все больше держа ушки на макушке – просто на всякий случай, а то мало ли что может произойти с одинокой девушкой в дороге? Играть она, хоть и играла, но без серьезных ставок – скорее, чтобы отбить затраты, чем остаться с прибылью. По прибытии в город чуть поуспокоившаяся авантюристка прошлась по рынку, приглядываясь к сельскохозяйственному инвентарю, рабочей одежде и тому подобным вещам, всегда необходимым на ферме: не приобрести ли Хогану немного полезных подарков? Поразмыслив, от этой идеи она на время отказалась: не надо торопить события, лучше сначала узнать у деда, что ему надо, чем выслушивать ворчание о том, куда он денет третью лопату и седьмую мотыгу.
  Приняв такое решение, Кина вернулась в гостиницу, переоделась, сменив авантажное платье на более простое и дорожное, и в таком виде отправилась на ферму, весело насвистывая «Молли Малоун». Возвращаясь спустя год с лишком обратно, она чувствовала, что сейчас идет к дому, и представляла, как увидит широкую спину работающего в поле дедушки, окликнет его, а когда тот обернется – с радостным визгом повиснет на шее. А потом уже, после радости встречи и счастливых слез, они сядут с бутылкой виски за небольшим столом, где так хорошо знакомы все потертости и трещинки, и она расскажет Хогану все-про все: как ей жилось, что чувствовалось, как пугалась пожара и как училась и Лэроу. Расскажет о пароходах на реке и об огнях Чикаго, о партиях в шумных поездах и о красивых песнях в опере. Ей стольким хочется поделиться!

  Реальность, однако же, внесла свои коррективы. Слова нового обитателя фермы, мистера Биклза, были словно обухом по голове. Уронив саквояжик из внезапно разжавшихся пальцев, девушка сделала шаг назад, с неверием и непониманием переспросив: «Как так – умер?». Это просто в голове не укладывалось: дед казался сильным и мощным, как старый дуб, и, верилось, что старуху с косой, явись та по глупости за ним, он попросту прогонит под громогласные ирландские ругательства.
  Кина не верила, не хотела верить – как же так-то случилось? Она же так ждала этой встречи, так ярко представляла себе, как обнимет Хогана! А теперь… теперь его больше нет! И она снова осталась совершенно одна, никому не нужная и ни в чьих молитвах не поминаемая! Сглотнув непрошенные слезы и призвав на помощь всю выдержку, которой ее так усердно обучал Уильям, картежница смогла справиться с собой и ответила более или менее ровным голосом, хоть и нервно прикусывая губу:
  - Понятно. Лет дедушке было и вправду немало, хотя он был такой крепкий, что, казалось, до ста лет доживет, - вздохнув грустно, она кивнула, - Спасибо вам за христианское милосердие, мистер Биклз: мне будет чуть проще, зная, что за его могилой будут следить и ухаживать… Проводите меня к ней, прошу. Я… - повисла неловкая пауза, пока Кина собиралась с духом, чтобы вслух признаться, что старика больше нет, - хочу с ним попрощаться.

  Когда показался простой деревянный крест, девушка остановилась, неловко споткнувшись и опершись на руку своего спутника. В сердце ударила щемящая, тянущая боль, а перед глазами, как живой, предстал образ Хогана. Сглотнув, она поинтересовалась:
  - Мистер Биклз, а вы не подскажете, где я могу найти этого Оди Крэнстона? Я бы, возможно, выкупила у него ферму? Не переживайте, если что, с вами договор я расторгать не собираюсь: я здесь проездом, и жить не буду, но хотела бы, чтобы дедушка покоился на земле МакКарти, а не чьей-то еще. А пока, - сунула она мужчине из кошелька три десятидолларовых купюры, - примите это, чтобы вам самим на уход, оградку и так далее не тратиться. Кстати, его же не просто похоронили, а отпели честь по чести, ведь правда? – испытующе посмотрела она на Роберта.
  Выслушав ответ, авантюристка попросила оставить ее на какое-то время одной. Подойдя к могилке, она перекрестилась и, сняв шляпку, склонила голову:
  - Прости, деда, что я так поздно приехала. Что ты умер один, не в окружении семьи. Я не знала, правда не знала, и верила, - она дергано усмехнулась, - что ты еще меня переживешь. А оно вон как вышло… Верю, что ты сейчас в райских кущах и тебе там хорошо – ты заслужил их. А я по возвращении закажу молебен за тебя. Знай, дедушка, я тебя помню и люблю. Вот даже приехала навестить, соскучилась сильно. У меня же, кроме тебя, семьи-то по-настоящему и нет…

  Постояв какое-то время в скорбном молчании, девушка вернулась к ферме и думала уже попрощаться с ее новым обитателем, как тот, к вящей неожиданности, сообщил, что от Хогана остались письма. Конечно же Кина не могла от такого отказаться и, устроившись за столом, тем самым, до боли знакомым, с тоской во взоре пролистала их, пока не наткнулась… на письмо Тийёля!
  Пробежавшись по строчкам, написанным муженьком, она сначала даже не поверила глазам своим, и перечитала еще раз, более внимательно, чувствуя, как в сердце зреет ядовитый цветок злобы и непонимания. Убедившись, что ей не померещилось, Кина поднялась с места, горделиво расправив плечи. Лицо ее закаменело и стало холоднее льдов Антарктики, и только злое черное пламя в глазах выдавало распиравшие изнутри гнев и боль.
  - Я возьму это с собой. Благодарю, мистер Биклз, доброго дня. Здоровья вам и вашему семейству. До свидания.
  Запихнув письма в саквояж, она торопливо пошла прочь от фермы, чувствуя, как ее разрывает от пожарища в груди, как адски болят виски и подрагивают пальцы. Только когда дом скрылся за поворотом, она прислонилась к стоящему на обочине толстому дубу и закричала.

  Боль от предательства нелюбимого, но все же когда-то близкого человека, грязный обман, тень, брошенная на ее имя перед всем белым светом, рухнувшие надежды когда-то увидеть папу с мамой, понимание, что на самом деле убило дедушку – все это разбило хилую плотину холодной отчужденности, на краткое время ставшую броней перед чужими глазами, и вырвалось с исполненным боли воплем и градом крупных слез. Закрыв лицо руками, Кина сползла по дереву на колени, плача над своей погубленной жизнью. Жизнь, словно в насмешку, наносила ей удар за ударом, и, стоило ей чуть расслабиться и увериться в том, что все хорошо, следовал новый удар, еще сильнее прежнего.
  Первым желанием у нее было отправиться в Новый Орлеан и убить предателя-Мишеля. Вторым – явиться в город и обличить его во лжи. Но сколь бы не была она зла на мужа, сколь сильно бы не желала ему сгореть заживо, у Кины хватало рассудка понять, что ее тут же повяжут и приговорят к пожизненному заключению, где она и сгниет заживо. Рваться туда прямой сейчас было бы глупостью, но прощать «милого Мишеля» она не собиралась, возненавидев его всеми фибрами души.
  Чуть придя в себя, так и не поднявшаяся Кина размазывала кулачками горючие злые слезы, ругаясь на смеси итальянского, ирландского, английского и французского, выплескивая боль в обещании негодяю и рогоносцу самых страшных кар. Не зря говорят, что месть – блюдо, которое подают холодным. Тийёль заплатит жизнью за свои слова – в том она поклялась перед Господом, но не сейчас. Придет время и откроется возможность – тогда она ударит. Не своими руками, упаси Боже: найдутся люди, готовые за доллары здесь и сейчас принять кару за смертоубийство там и потом. А пока что остается сжать сердце в кулак и жить как прежде, только лишь не забывая, что все могло быть иначе.

  Ну и ныне надо перестать ныть, подняться и привести себя в порядок. По возвращении в город надо, пожалуй, положить в банк тысячу долларов резерва, попросить во храме заупокойную мессу, после чего решать вопросы с этим, как там его, Крэнстоном. Ну а как все будет завершено… К дьяволу Мишеля, гори в аду все его предательство – по крайней мере, пока что. Встречай, Запад, тебя едет покорять Кина МакКарти! Там, в бытие на грани, в вечной опасности и риске, можно будет, наконец, забыться и заглушить душевную боль пряной остротой жизни.

  Сестренка отстранилась, поднимаясь. Я тут же потянулась за ней: изо всех сил, полным напряжением всех членов. Казалось, вот еще немного, и я смогу подняться, выпрямиться и пускай не гаркнуть, но просипеть хотя бы: «Живая я, не волнуйся, солнце!». Боль разрезала все тело изнутри, снова взорвались легкие удушающим жаром – все силы ушли на подъем. И, кажется, я даже смогла еле слышно простонать – но за громкими голосами этого пищания никто не услышал. Левой рукой я даже смогла сжать пальцы в кулак, вцепившись в траву, как в последнюю надежду – ну, по крайней мере, мне казалось, что смогла: почти сразу же вся рука онемела, и отрежь мне ее сейчас, я бы и не почувствовала.
  Открытый сухим глазам мир потемнел, закачался, как ивовые ветви в шторм – усилия не прошли даром, и мне стало по-настоящему дурно. В висках словно поселилась безумная ковательница, почувствовавшая себя бардессой, а наковальню – барабаном: судя по перестуку, она репетировала что-то задорно-плясовое, от чего хотелось заткнуть уши и свернуться клубком. А я даже поморщиться не могла – любая попытка двинуться причиняла дэвову боль. И снова мне оставалось только тихонько и осторожно вдыхать столь приятный, столь живительный и желанный воздух, и ощущать, как проходят паршивые иглы в легких.

  Как сквозь вату, я слышала, как какая-то малохольная орала, что Бьянка сошла с ума: совсем страх потеряли – заявлять такое. Будь в моей воле, я бы за такое отвесила бы истеричке добрый подзатыльник, чтобы не смела трещать не по делу, и пригрозила бы в следующий раз замотать болтальник вокруг шеи нумантийским платком. Но разоряться и думать, как бы я поступила, можно было сколько угодно – сейчас я даже комара с носа не сгоню.
  «И все-таки, - вцепился в слова мутнеющий разум, - с чего она так решила? Или априори считает, что сестренка не поверит в мою гибель и будет убеждать всех в обратном? Ну-у-у… Возможно. Тогда ой-ей-ей! Хотя нет, постой-ка! Просто тогда проверит другая сестра и убедится, что я еще живая! Без паники, без паники, Сита – сейчас они наорутся и все решится. Все решится, ведь правда же? О, Богини, да сниспошлите вы им, наконец, разум и решительность, пускай делают, а не помелом машут!».

  Я постаралась успокоиться, насколько это, конечно, возможно, и дышать равномерно. А пока меня не подводит только слух – внимать сказанному и нетерпеливо ждать, когда до каждой присутствующей, сколь бы тупой она не была, дойдет, что Бьянка права, и я еще не отправилась в мир иной. Мысль о том, что повторной проверки не будет, я старалась гнать от себя куда подальше – иначе сумасшедшей будут называть не любимую, но уже меня саму, причем вполне обоснованно.

  - Естественно, не сегодня! – воскликнула охотница, взмахнув рукой: кажется, без постоянной жестикуляции она речь не воспринимала, - Если там наши – надо с ними поговорить, что да где творится. Мнится мне, что не может быть такого, что в одном районе, например, голодные верфольфы стадами пасутся, а в другом тишь да благолепие, как в женском монастыре во время визита старенького епископа. Не-ет, если где-то проблема, то она вряд ли будет отсиживаться на одном месте. Ну а если никого в помине нет, то тогда устроим маленький обыск: а ну как что-то пользительное найдем? А это лучше делать при свете дня.
  Продолжая покачиваться с пятки на носок, Ирмингард при словах напарницы о прижимистости местных аристократов поморщилась, словно хлебнула уксуса вместо вина.
  - Думаешь, здесь они тоже прижимистые, и, пока упырь не начнет нежно грызть их за шею, пальцем о палец не ударят? Ну, - поскребла она в затылке, может быть, может быть… И в этом вся человеческая, мать ее, натура во всей красе. Ай варум? Ай дарум! – развела она руками, состроив на лице наигранно-удивленную гримасу.

  Плетясь за «старой ведьмой», ультимативно сообщившая, что она тащит оба чемодана, Ирма то качала головой, то воздевала очи горе, никак не смиряясь с заданным неспешным темпом. Ей было бы лучше даже стоять на месте, чем вот так ползти – никаких душевных сил терпеть подобную неспешность у порывистой воительницы не было:
  В очередной раз пробормотав «да шевели ты копытами, карга старая!», девушка склонилась к напарнице, громко прошептав:
  - Видела? Она слепая, как крот, а идет, ничего не сшибая, словно видит в темноте как… как летучая мышь, во! Странно это, я тебе доложу, ой как странно. Но пока предлагаю иметь ввиду, а не устраивать разборки. Согласна?

  Когда путницы добрались, наконец, до номеров, Ирмингард, облегченно бухнувшая сундуки о пол, подбоченилась и осмотрелась, озвучив вердикт:
  - А тут неплохо, вот те Свет! Я грешным делом думала, что обстановка тут сродни хозяюшке – ровесница города, не меньше. Живем-с! Мне, конечно, и в лесу спать не привыкать, но так тоже хорошо, для разнообразия. Вот только есть у меня одно ма-аленькое «но». Айн момент, как говорится.
  Повернувшись к Марте, охотница безапелляционно распорядилась:
  - Мы будем жить в одной комнате, так что пущай слуги перетащат сюда еще одну кровать, хоть какую. Мы вернемся через колокол где-то, пускай нам к тому времени подадут пожрать и скажут, есть ли в чем помыться с дороги. Аллес кляр?

  Порешав вопрос с жильем, Ирма с напарницей вышла в дождливую ночь: на сей раз охотница предусмотрительно прикрыла свои пшеничные волосы плотным капюшоном. Держа руку на рукояти палаша девушка размеренным упругим шагом шла по улицам Лосмора, осматриваясь по сторонам в поисках хоть чего-то, что могло бы показаться экстраординарным. На первых порах все было спокойно, и она уже расслабилась, позволив себе даже вслух пошутить над тем, что ливень, видимо, загнал всю нечисть по их зловонным норам. Однако же с десятым колоколом город показал, сколь сильно она заблуждалась.
  Когда стена дождя внезапно опала, воительница застыла, предостерегающе выставив руку и давая понять Анни, чтобы та тоже замерла. Подняв глаз на небо, Ирмингард переливисто присвистнула:
  - Одна-ако… - но почти сразу же неподдельная задумчивость сменилась резким отрывистым ругательством, - Ферфлюхте!

  Прикусив губу, поежившаяся от внезапно накатившего холода мечница припомнила, что читала и слышала о подобных явлениях. То, что пришло на ум, ни в коей мере ее не радовало – по всему выходило, что охотницы с первой же попытки вляпались в самое настоящее дерьмо. Сделав медленный и острожный шаг назад, Ирма потянула клинок из ножен, негромко предупреждая соратницу:
  - Анни, здесь сейчас появится мстительный дух, желающий отомстить обидчику или тем, кого сочтет таковыми. Предлагаю ретираду: днем разберемся, завтра ночью придем. Отходим неспешно, если успеем, если нет – работаем, рихтиг?

  Спасаться бегством Ирмингард не собиралась: бегущий человек всегда пахнет добычей и привлечет не этого духа, так сонмище других. Но и бросаться в бой, очертя голову, наученная горьким опытом девушка не собиралась, понимая, что место злодеяния никуда не денется. Половина работы охотников – подготовка к бою или поиск возможности избавить мир от нечисти без оного, так что нечего пороть горячку, особенно если новостей о погибших людях нет. Осторожный отход – самый правильный выход, если, конечно, Анни не сочтет необходимым приступать к прямым обязанностям прямо сейчас. Коли коллега останется – останется и Ирма.

  Как и подобает двум шапочно знакомым сослуживцам, которым предстоит неизвестно сколько времени служить бок о бок, беседа после общего обмена любезностями перешла к предложению неформального общения, инициатором которого выступила улыбчивая и очаровательная напарница Ирмингард. Выслушав предложение, девушка охотно кивнула:
  - Без проблем, Анни! А раз у тебя может заплестись от моего имени язык, то я, хэх, буду тебя проверять своим именем на трезвость. Кстати, - фыркнула довольная своей шуткой охотница, - просто Ирмингард – еще не самый плохой вариант: так-то у меня от рождения целых три имени, и вот именовать по ним по всем – действительно задачка не для нормального общения!

  Большую часть дороги Ирма банально проспала, руководствуясь простым принципом: дрыхнуть, пока есть время, потому что далеко не факт, что в Лосморе выпадет время вдосталь отдохнуть. Напарница, вроде как, неплохая, место службы самое пристойное из всех доступных, да еще есть шанс выяснить, что случилось с отцом и его людьми – разве не прекрасно? Ну а то, что в городе нескончаемый дождь, монстр на чудовище сидит и призраком погоняет, а мистические происшествия случаются чаще, чем смена дня и ночи – что же с того? Для этого и существуют Охотники, чтобы решать подобные проблемы!
  В общем, настроение у мечницы было приподнятое, да и, откровенно-то говоря, ситуация в городе представлялась ей несколько преувеличенной: полагаясь на виденное ранее, во время ставшей цело жизнью экспедиции, она была уверена, что оккультных мест таких масштабов и такой насыщенности просто не существует. А значит, стоит ли переживать?

  Проснулась она, когда копыта коней забарабанили по брусчатке мостовой. Потянувшись сладко, охотница зевнула, прикрыв рот, и привычным жестом взлохматила пятерней и без того взъерошенную соломенную шевелюру. Отодвинув занавесь, она выглянула наружу и, прищурившись, скептически оглядела темный насупленный город. Потусторонние твари на коньках крыш, вроде как, не сидели, неупокоенные мертвецы по улицам не бродили, прося подаяние, злобные духи в хороводе не плясали. Правда, и без них общая картина была донельзя мрачной и унылой, и даже кажущиеся черными в ночи громады особняков, сменившие невысокие домишки пригорода, не прибавляли оптимизма, напоминая скорее фамильные склепы-переростки. Почесав кончик носа, Ирмингард задумалась, не поспешила ли она с выводами о раздутости проблем? Казалось, что в таком месте, каким казался Лосмор, и вправду было раздолье монстрам – люди казались здесь не гостями даже, а случайными чужаками.
  Общая скорбность картины, кажется, произвела впечатление и на Анни. Ирма, однако, так быстро расписываться в собственной неуверенности не собиралась, усмехнувшись:
  - Вот не скажи! По такому ненастью я тоже бы забаррикадировалась дома, разожгла бы камин и проводила время с глинтвейном. Или в хорошей компании. Или в хорошей компании с глинтвейном!

  Вскоре карета остановилась напротив одного из поместий, ни высоту, ни масштабы которого по темноте определить не представлялось возможным. Но раз уж Орден счел это место подходящим для постоя одной из команд, так стоит ли спешить и выяснять подробности, когда в них можно разобраться утром?
  Кучер доложился о прибытии и вежливо предложил воспользоваться его услугами как носильщика – добрый малый, правильный и знающий, что делать.
  - Верно-верно! – поддержала она изъявившую готовность принять помощь Анабель. – Со своим невеликим грузом я и сама справлюсь, а ты лучше займись вещами прекрасной леди! – последовал бодрый ответ, хотя хорохорилась мечница скорее для себя, чем для окружающих, отгоняя одолевшие ее внезапно дурные предчувствия.

  Распахнув двери, широко улыбающаяся девушка с удовольствием подставила лицо холодному дождю и негостеприимной сырости, после секундной задержки спрыгнув на мостовую… только для того, чтобы с размаху оказаться в луже. Громкое экспрессивное «Шайзе!» стало явным свидетельством ее недовольства. Первая же неприятность, однако, не остановила выспавшуюся и от того деятельную Ирмингард – воительница спешно обошла карету и распахнула дверь перед своей спутницей, с чем-то напоминающим учтивый полупоклон приглашающе протянув Анабель руку:
  - Милости просим в нашу временную крепость, леди! – насмешливо предложила она, - Только будьте осторожны – в здешних лужах можно запросто утонуть!

  Вскоре девушки оказались под крышей особняка. Вроде как внутри все было вполне пристойно: крысы по полу не бегали, тараканы приветственную делегацию не высылали, а доски пола на скрипели, как кандалы заключенного.
  - Пока мне все нравится! – уверенно согласилась она с напарницей. – А там посмотрим, что будет дальше. Согреться – эт дело хорошее, равно как и ноги протянуть… вытянуть! А то за время поездки еще чуть-чуть, и моей задницей можно будет гвозди заколачивать. Правда, - снова зарылась она пальцами в прическу, страдальчески поморщившись, - надо еще соседям представиться. Лучше бы, конечно, заявиться к Норвуду, но он, судя по письму, из родного города свалил. В общем, предлагаю сначала разобраться, что нам может предложить эта халупа, а там уже решим ордер действий. Берайт?

  Тем временем на окрик Петера заявилась местная… ну, наверное, хозяйка все-таки, слепая, как старая ведьма. И немая, к тому же. И, судя по поведению, с таким же ведьминским характером. Если уж на стадии знакомства она такая вредная, то что будет дальше?
  - Охотницы-охотницы! – громко подтвердила мечница, после чего пробормотала себе под нос, - Да етить же ж колотить! Вот и за что мне такое большое женское счастье, ослепительное, как встреча с граблями в темном сарае? – и снова громко спросила, - Хозяюшка, проводи-ка нас в нумера и скажи: могут ли у тебя организовать кадку с горячей водой, или тут только об камин да грогом греются?
  Повернувшись вполоборота к напарнице, Ирма пояснила:
  - Если нам организуют воду – предлагаю ее оставить на перед сном, а пока бросить вещи и пройтись по соседям. А если нет, - пожала она плечами, - то сначала передохнем, а потом прогуляемся по вверенной нам территории: полагаю, что по совсем ночному времени ни одна душа нам калитку всеиодно не откроет. Вопросы, возражения, предложения есть? Нет? Вот и ладушки.

  Легко быть молодой и бесшабашной: тогда и река кажется по колено, и опасность кажется смешной, и смерть чем-то далеким и нереальным. Да и в принципе до первого убитого война кажется девической игрою – все почти понарошку, и можно представлять себе все, что написано в книгах о подвигах славных воительниц. Росита, хоть и познала и боль от потери соратниц, и биение чужой жизни на острие клинка, еще не осознала сполна всю гнойную тяжесть ратной страды, и оставалась такой же беззаботной и самоуверенной, как и прежде. Наверное, переживи она сражение и стань свидетельницей десятков и сотен мертвых тел, в сердце ее поселилось бы осознание собственной смертности, но чужая рука и тишина вписали ее имя в число погибших.
  И то, что гибель ее не стала окончательной, только еще больше уведомило молодую солдатку в собственной удаче. Поплакав на мамином плече и узнав, что может вернуться в реальный мир, юная воительница не сомневалась, что с ней все будет хорошо. Это не значило, что ей был неведом страх – но самоуверенность молодости делала его несколько эфемерным и далеким. В конце концов, если ей удастся вернуться с того света, что сможет ее остановить?
  Ну а то, что в бездонных глазах мамы-Богини поселилась затаенная боль, так оно и понятно – Аэлис переживает за нее, переживает за них всех, и опасается, что возвращение ее Истинной дочери пройдет через страдание. Разве не переживала бы она сама за Бьянку, окажись та в сложной ситуации? Да еще как переживала бы, причем не только тягостью во взоре, но и жемчужинками слез на глазах и бурным всплеском эмоций…

  …Ответное признание в любви от Аэлис, никогда и никому не говорившей такого, повергло меня в шок не меньший, чем от удара булавой по шлему. Повисло удивленное тяжелое молчание, и Богиня могла наблюдать, как расширились от удивления мои глаза как у вареного рака, и как обычно говорливая, как горный ручей, я, приоткрыв рот, не могла вымолвить ни слова. Только спустя пяток ударов сердца в моих глазах, которые некоторые одна близкая подружка называла медовыми, вспыхнули маленькие лучики восторга, а полянку потряс веселый, задорный, оглушительный визг:
  - М-а-а-ма!!! Уи-и-и-и!!! Ты – самая лучшая!

  Я была в диком, неимоверном восторге. Она! Меня! Любит! И признается! Снова подпрыгнув, я в порыве страстей захлопала в ладоши, словно маленькая девочка, и исполнила какой-то дикий, первобытный танец веселья. Полностью покорная захватившему меня экстазу. Чутка поуспокоившись, я почувствовала, как заалели щеки от легкого стыда за свою экспрессивность, после чего, одним резким движением закинув растрепавшиеся волосы за спину, широко улыбнулась:
  - Готова! Да после такого... Да я горы сворочу!

  Следуя указаниям Аэлис, я опустилась на колени и, как примерная девочка, сложила перед собой ручки. Самым тяжелым было старательно держать лицо, чтобы богиня не решила, что я – совсем уж маленькая дурочка, но чувствовала, что губы сами собой нет-нет, да расползаются в широкой сумасшедшей улыбке. Смерть, боль, страх – все было забыто, оставались только жажда действий, жалость к претерпевающей страдания мамочке и безбрежная ненависть к косматым обидчикам.
  Сначала все шло своим чередом, и я даже не понимала, зачем нужны предупреждения не отшатываться – тьфу, делов-то. А потом… Мама начала кричать, и остановившаяся было кровь вновь забила, пятная ее кожу алыми рубинами. Я чуть не дернулась, и в ужасе, в непонимании из всех сил вцепилась ногтями в будра, словно в единственную опору – до боли, до наливающихся алым полумесяцев. Кажется, я кричала вместе с ней, а потом все внезапно закрутилось, завертелось с бешенной скоростью водоворота – и тут меня словно пыльным мешком по голове стукнули, отправляя в забытье, одновременно блаженное и тягостное.

  Сознание вернулось с болью. В глотку словно воткнулись тысячи острых, терзающих иголочек, в легких возникло непонятное, одновременно давящее и тянущее ощущение. Попыталась дернуться – бесполезно, я вся деревянная, как бревно. Без воздуха все внутри начало резать и жечь – и вся самоуверенная ухарская бравада мигом слетела, сменившись простым и пищащим: «Мамочки, я не хочу умирать!». Но ни звука не слетело с сухих губ. Как одержимая я пыталась вдохнуть хоть крупицу драгоценного воздуха, и внутри меня всю трясло истерикой. И когда у меня все получилось – наступило форменное блаженство: я могу дышать, я живая, Я ЕЩЕ ЖИВАЯ!
  Терзающие грудь ощущения никуда не делись, хоть и приглушились чутка, и у меня хватило сил и мозгов попытаться сосредоточиться на чем-то еще. Попыталась оглянуться, да хотя бы посмотреть перед собой – демона с два, перед глазами была только дымчато-радужная пелена, где проблесками мелькали суетливые, похожие на встревоженных пташек цветные искорки. Все болело, словно мне соленой водой в лицо плеснули – было за время учебы и такое – и не видно было ни хрена. Попыталась смежить веки – и это оказалось век моих сил.
  Силилась дернуться, вскочить, да хоть бы просто перевалиться на бок, но и это не вышло: как есть бревно деревянное, неподвижное. И снова паника сдавила горло костлявой рукой, стоило мне представить, что я на всю жизнь останусь парализованным овощем, неподвижной вещью в которой заперто живое, буйное, требующее немедленных действий сознание. Это было форменной пыткой – желать предпринять хоть что-то и вовсе не иметь возможности пошевелить членами.

  Когда раздались голоса сестер, которым выпала нелегкая доля собирать погибших, я замерла на время: не в том смысле, что не двигалась – я и без того была, как камень, но прекратила попытки рыпнуться, собирая все силы, физические и душевные, для того, чтобы издать хоть звук, который даст чьему-то поразительно знакомому голосу и ее спутницам знать, что я жива. Хоть сип, хоть стон, хоть мявк кошачий – все равно, да хоть как-нибудь, только бы меня не приняли за тело!
  Но и эти попытки были обречены на провал: я была не в силах даже моргнуть, что уж говорить о том, чтобы говорить. К тому же, силясь подать сигнал, я забыла о необходимости дышать, и резь внутри вновь напомнила о том, на сколь тонкой ниточки подвешена моя жизнь. Чуть ошибусь, и она оборвется: и тогда моя повторная гибель будет меньшей из проблем по сравнению с тем, что я подведу Аэлис, Рамону и всех-всех-всех сестер. Пришлось снова отдаться во власть унылого, сводящего с ума бездействия, где мне оставалось только дышать да надеяться, что физические силы вернутся вместе с духом, только чуть позже. Иначе… Иначе… От опасений и собственного бессилия хотелось разреветься, но и это было за пределами моих возможностей.

  Слабость терзала волчьими клыками, пока сестры, стоя над ее телом, трындели о своем, не пытаясь удостовериться даже, что я действительно мертва. Разумом я понимала, что им не до того – слишком многие пали, но сердцем принять была не готова: ведь речь шла обо мне, а не о ком-то! Душу переполняли одновременно слабосильная ярость и какое-то тупое воловье отчаяние. Хотелось разнюниться, опустить руки и сказать себе: «Я так больше не могу, будь, что будет». Но нельзя: я обещала Аэлис помочь, обещала сестренке вернуться. Я должна, нет, я О-БЯ-ЗА-НА дать знать о себе!
  Костеря себя последними словами, среди которых «мужеложица» было одним из самых мягких, я не позволяла себе раскиснуть, пытаясь волей сделать то, на что не способно тело. Брошенная куда-то и придавленная сверху, тяжким грузом, бывшим еще недавно, по всей видимости, моими сестрами по оружию, я прекратила дергаться и решила для начала сосредоточиться на малом: снова научиться моргать и двигать хотя бы одним пальчиком. Плавно и неспешно, со всем имеющимся у меня упорством и упрямством принялась осуществлять задуманное, отгоняя дурные мысли о том, что это ни разу не поможет, если похороны будут происходить по принципу «за руки, за ноги, раз-два взяли и в общую могилу кинули». Тогда хоть я обморгайся – все без толку. В общем, все настоящее было разукрашено в единый антрацитово-черный цвет, и единственный лучик света, который я для себя нашла, было во временной, - я сказала временной, с-сука!, - слепоте: если удастся хотя бы раскрыть веки, то придется таращиться на одну из погибших сестренок и не мочь отвести взгляд – это будет словно серпом по сиськам.

  В довершение всех бед то и дело к горлу подкатывала натуральным образом удушающая паника. Сколько я не уверяла себя, что это всего лишь трупное, мать ее, окоченение, которое, мать ее, пройдет, потому что я, мать ее, живая – не особо-то это помогало. Тут моя богатая фантазия была скорее проклятьем, а не подспорьем: я натурально видела то как меня заживо хоронят, и земля летит мне в лицо, то как сжигают, а у меня выходит крикнуть только перед смертью. Представлялось мне и разочарованное лицо мамы, когда я предстану подле нее, не выполнив обещанного. «Слабачка и предательница» были на фоне прочих злых слов чуть ли не комплиментами. Представлялись и задорно хохочущие Косматые Боги, хлопающие меня по плечу и поздравляющие, и от одних мыслей этих колотила дрожь: вернее, колотила бы, если бы я не была неподвижным чурбаком.
  Некстати вспомнились строчки «Посмертной деревянной» - «Хорошо быть деревом на вольном ветру, Что за жизнь начнется, когда я умру». Теперь я ее точно петь не буду, потому что ныне могу официально заявить, что быть бревном препаскуднейше. Надо пытаться, надо стараться лучше: сдохнуть, но ожить. Ведь я все же не дырка-с-бугра, а Искра! Я – воительница! Я – вестница Аэлис! Меня ждут мама и сестренка, наконец!

  Допев, если это, конечно, можно было назвать пением, Ревдис замолкла и замерла посреди стала, широко расставив ноги и исподлобья глядя на тана Эрве Одал. Она ожидала многого: площадной брани, незамедлительного вызова, вытащенного из ножен клинка и, казалось, стиснутые зубы и ходящие желваки Хельги безмолвно свидетельствовали о правильности ее предположений. Но вот того, что воин просто развернется и отправится прочь - такого дева не ожидала. Так она и застыла, глядя в спину тана: с широко распахнутыми глазами и приоткрытым в изумлении ртом. В ее разуме никак не могло уложиться то, что оружный муж ее попросту... проигнорировал, словно не оскорбления она орала, а жужжала над ухом подобно мухе!
  Несколько раз открыв и закрыв рот, как выброшенная на берег рыба, дочь Гудлейва сокрушенно покачала головой и, сгорбившись, словно под тяжелым вьюком, тяжело опустилась на полированную сотнями локтей поверхность своего импровизированного Круга - задорная ниса и горячая, бурная пляска вытянули из нее все силы. Успех в отчаянном начинании мог бы придать сил - но ставшая ответом широкая спина Хельги означала совершенный разгром. Все бесполезно, все зря. Что предпринять дальше, Ревдис не знала.

  С осунувшимся от печали, посеревшим усталым лицом она невидящим взором смотрела перед собой, терпеливо ожидая развития событий. Дева не корила себя за наглые вирши - то был единственный способ помочь подруге, но сокрушалась лишь, что оказалась недостаточно талантлива и убедительна. чтобы тан, лишившись своего хваленого каменного самообладания, вызвал бы ее на бой. Но коли этого не случилось, то и не было смысла суетиться и что-либо предпринимать - оставалось только узнать, что же предпримет облаянная сторона.
  Тем временем в залу уверенным шагом вошли неизвестные - хирдманны Хельги, не иначе. Подняв на приветствие исполненный густо замешанного на тоске уныния взгляд, Бабочка решила, что накаляющаяся ее усилиями обстановка - еще не повод быть невежливой, и кивнула в ответ: ответив совершенно невыразительным, тоном резко контрастировавшим с предыдущими яркими, как пламя, эмоциями:
  - Прозванная Бабочкой приветствует достойных ясеней битвы, стражей Эрве Одал, чьи славные имена ей не ведомы. Да будет вашему клинку всегда сопутствовать честь и победа.

  Сжав столешницу до побелевших костяшек, быстрокопейная дева перевела взгляд, в котором мелькнула тревога, на дверь, за которой скрылся тан: как и прочие, она услышала, как тот зычно зовет Хильд, и теперь, напряженная, подобно тетиве лука, ожидала развития событий. Не подложила ли она своей нисой навоза подруге? Не придется ли, забыв обо всем, вмешаться? И не ждет ли их, не приведи асы, кровопролитие с теми, кого бы она почла за честь называть друзьями?

  Костюм сидел почти как влитой, да и смотрелась в нем Скай весьма авантажно: ни дать ни взять, склонная к экстравагантности нобильша, или около того. Ну, по крайней мере, ни в коем разе не простая девушка – а, значит, пропуск в мнящее себя достойным общество уже у нее в кармане! Да и приказчик подтвердил, восхищенно поцокав языком и воздев руки горе, что теперь перед ним самая настоящая сахиба благородных кровей!
  А вот последовавший вскоре вокс-вызов от Лотты оказался не столь радужным. Инквизитор, по крайней мере, по ее словам, не имела ничего против подобных трат – ее возмутило, что авантюристка приобрела костюм в магазине готового платья. В итоге от рыжей последовала целая лекция о подобающем для аристо внешнем виде – и откуда только такие знания, если по поведению она ни разу не походила на высокородную леди?

  «Послушай меня, милочка, - яда в голосе Лотты хватило бы отравить весь станционный Совет Раджи, и еще на половину Драгоценных кварталов осталось бы, - если ты хочешь казаться своей среди людей высокородных, кичащихся своим происхождением, а не среди торгашей-нуворишей, то проконсультируйся сначала с теми, кто шарит в этом побольше тебя – хоть со мной, хоть с Натаниэлем! Не надо казаться самой умной и самой прошаренной, лучше спроси, от этого не убудет!
  Запоминай, а лучше записывай! Ни-ка-кой покупной одежды! Если хочешь произвести впечатление и сойти за свою – найди мастера, который построит тебе платье по фигуре, и оттени его подходящим аксессуарами. И помни: никакого яркого кича, никакой массивности и вульгарности, никакого роскошества и сорочьей тяги к блесткам! Здесь этим многие грешат, но они, во-первых, уже имеют имя и определенный вес, чтобы позволить себе отступать от неписанных правил, а, во вторых, о них из-за этого уже формируется определенное мнение. Хочешь, чтобы ты выглядела благородной хотя бы внешне, на первых порах, делай так, и никак иначе! В противном случае…» - язвительный смешок поставил точку в нравоучениях.
  Следом инквизитор перешла к вопросам материальным:
  «Я считаю, что глу… самоуверенность должна быть наказана – как минимум, тронами. Я оплачу из казенных средств половину твоего чека, а остальное ляжет на твой собственный карман напоминанием о том, что рот человеку даден не только для того, чтобы в него есть, но и чтобы задавать вопросы, а голова – не только для ношения шапки, но и для размышлений. Приедешь в кофейню «Золотое зерно» - получишь наличку: купюры «чистые», ими можно везде рассчитываться без опаски.

  …В противовес проблемам с Лоттой, разговорить местный народец о том, о чем они не желали распространяться, оказалось не столь непосильной задачей, как оказалось поначалу. Пришлось, правда, чуть погулять по проспекту Святой Камиллы в поисках какой-нибудь букмекерской конторы, а потом потратиться на ставку на какую-то местную игру, где народ пытался палкой загнать шарик в лунку, но полученная информация компенсировала все, к тому же по итогам матча девушка разбогатела на тридцать четыре трона.
  Поболтав за бокалом светлого, почти что не разбавленного пива и намекнув пару раз, что хотелось сделать ставки на что-то более зрелищное и жесткое, чем гоняние шаров в том или ином смысле, Скай узнала, что сегодня вечером, за час до полуночи, в тех самых Корнях состоятся Игры: накаких известных и знаменитых гладиаторов, правда, не ожидалось, но зато на открытии планировались бестиарии, а перед финальным поединком ожидался самый натуральный ксеноцид.
  Посмотреть на это зрелище можно было как с экрана монитора буквально в этом же заведении, так и лично посетив арену: сегодня вход на нее был с Драконьих ворот. Почитая авантюристку опытным игроком, бармен недвусмысленно выразил недовольство последними травлями, ожидая от девушки подтверждения. Скай покивала и получила в ответ домыслы, что все дело в том, что сменился устроитель звериных боев, а вкусы у нового попросту отвратительны своей скукотой и однообразностью. Толи дело схватки бойцов! …И вот здесь-то за скромное вознаграждение он, рассказчик, готов посоветовать, на кого ставить: гарантии, конечно же, никакой, но знающие люди сказали, что один из новых гладиаторов ланисты Рагавендры Рао – самая настоящая находка, а вот кто именно… Потирание пальцев один о другой дало понять, что бесплатные новости на этом заканчиваются.

  Разобравшись с предстоящим маршрутом и отделавшись от говорливого бармена, желающего раскрутить гостью на ставку покрупнее, Скай отправилась по указанному Натом адресу. Самого доктора на месте не оказалось, а вот парочка-два подарочка, священник и стрелок, были тут как тут.

***

  Говорят, что добрым словом и пистолетом можно сделать гораздо больше, чем просто добрым словом. Что же, сегодня лорд Натаниэль Эр был живым опровержением этой истины. И пускай шестьдесят тронов были выкинуты на всякую мелочь, вежливый интерес, красивая речь и неплохие познания сделали свое дело: как минимум трое антикваров заинтересовались потенциальным покупателем. Это был пока что еще не результат, но, по крайней мере, первый шаг к нему.

  В лавке господина Бриджмена, поразительно молодого для такой степенной профессии, как антиквар, все больше были статуэтки, картины и разные предметы домашнего декора, как раджанского, так и иномирского. Он бы так и оставил без внимания ничего не взявшего покупателя, если бы тот, указав на одни из множества настенных часов, не поправил бы сведения, указанные в табличке, что они сделаны в мальфийском, а не в венетийском стиле – заостренные виньетки вверху и по бокам корпуса были отличительной чертой именно мальфийских часовщиков.
  Торговец и клиент разговорились, обсудив разницу и общность стилей разных планет, посокрушались вместе, что многие покупатели не ценят того, что берут, а многие владельцы раритетов не представляют, какое сокровище они могут иметь. Лорд Эр высказал мнение, что самые «несчастные» в этом плане из предметов книги – большинство покупает инкунабулы только ради пафосной обложки, годами не заглядывая внутрь. Бриджмен согласился и признался, что сам не слишком разбирается в литературе – а вот некий Исмаил Файзани, что держит свою лавку на Ильхазе, одном из рынков в Пристенье, считается экспертом в букинистике, хотя и весьма экстравагантным: например, он может непонравившегося покупателя просто выгнать, не став с ним разговаривать вовсе.

  Магазин Баба Дайя Гаяпати представлял своим клиентам разнообразные раджанские диковинки, как новоделы, так и вполне аутентичные предметы старины. Здесь было все: украшения и книги, одежды и предметы утвари, оружие и старые пикты. Так как содержимое было явно недешевым, в лавке околачивалось несколько мордоворотов, вооруженных стаб-пистолетами и короткими, похожими на лист осоки мечами. Проявленный лордом Эром интерес привел к тому, что сразу три консультанта окружили его, напропалую расхваливая разные товары, и предлагая купить то золотое колечко с изумрудом, то статую императора-слона в полный рост, то оформить его дом самым натуральным декором тысячелетней давности, то купить расшитое драгоценными камнями верхнее платье с элементами одежды времен еще до Августинианского крестового похода.
  Переключить внимание торгашей на книги оказалось нелегко, но доктору это все же удалось. Ему был притащен толстенный каталог, где каждой из антикварных книг было уделено несколько фотографий с описаниями. И все бы было ничего, если бы не то, что подавляющее большинство старинных произведений было написано на местном диалекте готика, настолько далеко ушедшего от материнского языка, что представлялся не знающему его человеку полной тарабарщиной. Среди же понятной литературы при первом приближении ничего явно запрещенного не было, однако продавцы обмолвились, что в списках представлены не все товары – самые интересные и дорогие хранятся отдельно и демонстрируются только постоянным обеспеченным покупателям.

  Наконец, третьим заслуживающим внимания местом оказалась лавка смуглого, похожего на высохшее дерево старца, представившегося коротким толи именем, толи прозвищем «Джи». Само помещение, выложенное изнутри угрюмым серым камнем, пустовало – лишь яркие, кричащие ковры на полу да сам владелец в одной лишь белой набедренной повязке оживляли его. После короткой беседы выяснилось, что Джи «обменивает» разные приспособы для медитации и самопознания – по факту продает, но признает и натуральный обмен баш на баш. У него были и зелья, и рецепты для них, и старинные четки, музыкальные проигрыватели с соответствующей музыкой, и некие «танцующие Примархи», и, конечно же, книги по духовным практикам. Вот только демонстрировать ассортимент он не собирался: следовало сказать, что хочется, назвать свою цену и только потом узнать, согласится ли Джи на «обмен».
  Это могло стать проблемой, однако нет худа без добра: когда Натаниэль осторожно признался в своей неосведомленности, но желании просветиться, сморщенный старик посоветовал обратиться за разъяснениями к кому-то духовно просвещенному и готовому поделиться собственным внутренним светом. А так как господин Эр, по всему видно, из тех, кому ближе драгоценные кварталы, то и искать наставника следует там. Например, - тут Нату впору было навострить уши, - таковыми Учителями с большой буквы могут стать сестры Клиффорд-Бриггс. Девушки они образованные, интересующиеся духовными практиками, но при этом пока что не настолько сроднившиеся с ними, чтобы держать рот на замке, а, значит, вполне могут помочь любопытствующему.
  Судя по всему, о смерти одной из сестричек Джи не знал. Ну или напротив, знал что-то такое, что могло в корне перевернуть все известное аколитам.

***

  Широкоплечий арбитр, услышав знакомую любому носящему черные одежды аббревиатуру, только крякнул удивленно, посмотрев на новоприбывшего уже другим, более внимательным и менее равнодушным взглядом. Своих сослуживцев по Радже он наверняка всех знал, так что сделал правильные выводы о том, что гость прибыл с другого мира. Мало того, что с другого мира – так еще и с сообщением о нарушении закона, причем не станционного, а общеимперских параграфов! Уже необычно – а еще более нетипично то, что мужчина был выведенным за штат! Как известно, что в арбитрах, что в Астра Милитарум, например, в отставку выходят или по достижении дряхлости, или при тяжелом ранении вплоть до инвалидности, или, что бывало чаще, ногами вперед. А тут вполне здоровый на вид молодой мужчина – есть о чем поразмышлять.
  Но домыслы домыслами, а дело – делом. Для начала сержант, просканировав личную карту визитера, отправил ее данные на обработку через списки зарегистрированных в субсекторе мортиургов и карателей – а ну как Альвий один из этих не самых приятных типов, доставляющих проблемы своим правильным сослуживцам наплевательским отношением к Закону и легальным процедурам правосудия? А пока духи машин под негромкое гудение проводили ритуалы поиска, был начат обыск со сканированием.

  Постояв в кабине со встроенным ауспиком и сдав под роспись оружие в камеру хранения, аколит благополучно миновал следующий этап, которому был бы подвержен прибывший гражданский – генетическому сканированию. Магос Биологис, который должен был ее проводить, заглянул на КПП, вопросительно покачал оптическим механодендритом и, удостоверившись, что в его услугах не нуждаются, скрылся из виду под перестук паучьих металлических лап.
  В списках обособленно действующих арбитров «Альвий Юлий» не значился, зато сам циферно-буквенный код был помечен как недействующий в связи с отставкой: таким образом, легенда была подтверждена, и дальнейшие расспросы не требовались. В итоге у дежурного не было никаких оснований задерживать визитера – ему была выдана металлопластиковая пропускная карта и даже приставлен провожатый: совсем юный парень, лишь недавно окончивший, видимо, Схолу.

  Представившийся благородным именем Северин сопровождающий был долговяз, лопоух, выбрит почти до синевы столь старательно, что на щеках можно заметить незажившие порезы. Высокомерная мина на лице гордого производством юноши совершенно не вязалась с любопытно бегающими глазами, да и невозможно рыжая шевелюра резко контрастировала с показной строгостью, от чего Северин казался еще большим ребенком. Твердо и звонко чеканя шаг, словно на параде, он вел Альвия за собой, держа спину прямо и широко расправив плечи.
  Но Юлий, проведя столько лет в арбитрате, научился неплохо разбираться в людях и, уж тем более, в коллегах. Горделивый юнец наверняка чувствовал себя донельзя неуверенно, каждый приказ, даже самый банальный, воспринимал как важное и ответственное задание, и всячески пытался скрыть робость за напускным обликом утомленного профессионала – так, по крайней мере, как он себе это представлял. Разговорить его представлялось несложной задачей, однако вряд ли он знал что-то серьезное. Впрочем, легат-следователь хорошо знал, даже среди плевел иногда можно было найти зерна, не видимые по неопытности самим знающим.

  Кабинет следователей, расположенный на втором этаже Крепости, был ровно таким же, как, вероятно, на сотнях других миров: заваленным грудами документов на столах и в шкафах, шумным, вечно куда-то спешащим и суетливым. Кто-то орет благим матом на свидетеля, кто-то обсуждает с коллегой, какой протокол правильнее применить к досмотру объекта, а большинство, не поднимая головы, аккомпанируют рабочему гомону дробным перестуком по клавиатуре когитаторов. За стеклянной стеной – обширная вотчина вериспексов, которые вместе с парой механикумов сейчас ставят эксперимент над каким-то блок-контейнером с символами одного из крупных торговых домов.
  Провожатый указал на массивную дверь в конце кабинета и, козырнув, отправился восвояси тем-же торопливо-маршевым шагом. Аколит же, протиснувшись между плотно наставленных столов, добрался до кабинета начальника и, прочитав табличку «Э.Ф.М. Шульц-Нейманн, магистрат следственного отдела», после короткого стука вошел внутрь.
  Кабинет магистрата размерами недалеко ушел от собачьей будки – места в нем хватало ровно на огроменный стол, заваленный целой горой документов, окружающих когитатор и небольшую долину свободного пространства перед ним, стандартный черный сейф с биометрическим замком, забитый бумагами шкаф с незакрывающимися до конца дверцами и скрипучий стул для визитеров. Ни одного предмета роскоши, ни одной картины, никаких милых сердцу мелочей – все рабоче и делово.
  Сам хозяин помещения обладал вытянутым породистым лицом, на котором особо были заметны выдающийся острый нос и распахавший всю щеку тонкий длинный шрам. Пригладив жидкие светлые волосы, он смерил Альвия спокойным взглядом блекло-голубых глаз и поинтересовался:
  - Приветствую, господин Юлий. Что вы можете сообщить нам?

***

  Недолгая беседа – и Рейнал устроился на кровати с инфопланшетом, дрянным рекафом и нехитрой закусью, приступив к поискам информации о покойничках и некоторых их родственников. О ком-то было больше сведений, о ком-то меньше, некоторые сведения противоречили одно другому, а всякие желтые таблоиды в принципе не заслуживали доверия: если им верить, то все блудили со всеми, скандалы и сплетни были неотъемлимой частью бытия, а слово «мораль» считалось, судя по всему форменным ругательством.
  За такими экзерсисами время пролетело незаметно, и следовало принять решение, кто и куда направляется. И вот тогда-то и выяснилось, что Дезидери, увлекшийся сбором сведений, вовсе забыл поискать новости о покойном Раджване, и в итоге не мог поведать своему напарнику ровным счетом ничего, кроме сообщенного Лоттой. Это могло стать проблемой – а, впрочем, священнику было не привыкать к экспромту.
  Но прежде чем друзья приняли решение, раздался звонок в дверь. Когда ее открыли, выяснилось, что на пороге стоит Скай собственной персоной.

  Нарыдавшись и замерев в теплых и ласковых маминых объятиях, я осторожно перебирала пряди ее волос, льня щекой к кровавому незаживающему пятну. Это было удивительно: мертвая, я чувствовала себя не пострадавшей; богиня, не могущая умереть, продолжала истекать кровью из раны, давно убившей бы смертную. Но впервые, наверное, мое любопытство не нуждалось в удовлетворении – здесь, на памятной моему сердцу полянке, после слов мамы о том, что мой путь закончен, все прочее стало неважным. И лишь две вещи до сих пор волновали меня – как помочь Аэлис и как там проживет без меня милая Бьянка.
  Слушая слова Аэлис, тяжелые и давящие, гнущие спину своей прямотой, простотой и невысказанной болью, я могла только вздыхать, лишь раз перебив маму негромким:
  - А я рада, что оказалась здесь, а не в вечном покое. А ты… Ты всегда не одна, мы все тебя любим, но когда кто-то сидит рядом и дышит, то все же становится, - я запнулась, понимая, как коряво выходит фраза, но все же продолжила, - немного более неоднее. И если это единственное, что я могу сделать, то… - дальнейшие слова прервались новым приступом подошедших к горлу всхлипов, и я снова уткнулась носом в хрупкое плечо богини.

  Мысли, суетные поначалу, успокаивались, резко вспыхнувшая в сердце боль становилась не меньше, но глуше. Я смирялась с тем, что больше не поцеловать любимую, не собрать букет трав, не выпить с сослуживицами и не отстучать каблучками задорный ритм пляски. Я мертва. Совсем. Окончательно. Бесповоротно. И только одно может утешить – я все же буду подле мамы и буду помогать ей хотя бы своим присутствием.
  Ах! Будь бы моя воля, я бы давно мчалась в погоню за похитителями, стремясь отбить ларец, горя ненавистью к косматым. Но надо признать – это не в моих силах. Но я верю: кто-то другой отомстит, кто-то другой справится и спасет маму из заточения. Иначе и быть не может – ведь на нашей стороне правда и благо, мы – те, кто живут сердцем и разумом, а не рабы своих желаний и страстей. Все будет так, потому что иначе – гибель нам всем, нашим устоям и жизни. Гибель всему, что светло и чисто.

  Все глубже отдающаяся похоронному настрою, я, кивая маминым словам, не сразу поняла, что она говорит о возвращении, а поняв – вскинула голову. Вернуться? Помочь? Донести весть до сестер о том, как можно помочь маме? Окрыленная и воодушевленная, я, забыв обо всем, упруго вскочила с места, и, хлопнув от избытка чувств в ладоши, затараторила:
  - Я... смогу вернуться к сестренке? Передать остальным твою беду, спасти тебя, мамочка? О, милосердные Богини! Да конечно же я согласна! – не в силах совладать с чувствами, я заметалась по полянке туда-сюда, не останавливаясь на месте ни на секунду и помогая себе активной жестикуляцией, - Ничего, хоть из-под земли выползу, буду ногтями, зубами прогрызать путь к солнцу, только бы сказать, помочь тебе! Главное, чтобы наши не решили все тела сжечь, не имея сил скоро всех закопать – прахом будет сложненько общаться, ой сложненько!
  Но и тогда, - я воздела палец вверх, продолжая метаться по самой непредсказуемой траектории и иногда подпрыгивая от избытка чувств и идей, - я духом отыщу Бьянку: у нас одна душа, поделенная на двое, она меня услышит, почувствует! Поймет, наконец! Это точно, как… Как… В общем, это точнее точного, верь мне, мамочка! Я тебя не оставлю! Костьми лягу, зубами буду грызть, но все сделаю! Мы найдем, догоним! Заберем их… Ну, наше, то есть, укоротим любые чужие загребущие лапы! Я готова, и нет во мне страха!

  Хлопнув себя по бедру, словно ставя точку в монологе, я рухнула на колени перед Аэлис и прижала свою Богиню, свою Маму к груди – осторожно, конечно же, помня о ее разверстой ране. Поцеловав ее в обе щеки, я зарылась носом в густые волосы:
  - Люблю тебя…

  Ну вот теперича, облегчившись, можно и продолжить вещать ab imo pectore о том, что произошло дале. Поход против тевтонов длился целых два года. Весточки от отца приходили от случая к случаю, и нам все больше оставалось верить, что он вернется домой с победой. Ведь иначе-то, был уверен я, и быть не может – где это видано, чтобы немец поляка на колени поставил? К тому же батька – наверняка добрый боец и, случись что, из любой беды выберется. Свою уверенность я передал и Рослеку, и не раз в детских играх наших мы изображали, как подле отца бьемся с орденскими несметными ратями, пробивая в них цельные широкие просеки. Матушка же, хоть и твердила нам, что Господь не допустит дурного, все чаще молилась о том, чтобы супруг ее вернулся в Красное живым и здоровым.
  Для меня же жизнь шла своим чередом. Хоть и был я ревностен до забав охотничьих, хоть и ценил я беседы с отцом Анджеем, хоть и сносил терпеливо все возможные маменькины указания, но меньше их не становилось. Volens nolens, мне приходилось следовать им изо дня в день со всем христианским смирением и осознанием своего долга. Ну и последствий в виде розг, конечно же – к более тесному знакомству с ними я тяги вовсе не испытывал.
  Ad notanda замечу, что меня это совершенно не угнетало: по складу характера, малолетству и незнании жизни иной я почитал такую жизнь естественной, единственно правильной и верной. Это не было каким-то воловьим терпением, когда с мычанием тащат то, что взвалили, не было и рьяностью к труду своими руками. Я относился ко всему с легкостью и, если имел возможность добиться результата холопскими руками и не получить за это – так и поступал.

  Но ничто не вечно, и моя вынужденная безотцовщина – тоже. Как мы все и ждали, вельможный пан Красиньский вернулся со славой и добычей. И, конечно же, я вместе со всеми с нечленораздельным воплем, сшибив по дороге кадку с водой, ринулся к нему, счастливый, что могу обнять папу. Предвосхищая злые шутки, сразу скажу, что просто был безмерно рад его возращению, а не тому, что мое тяжкое бытие под материнской пятой закончилось.
  Как и всякий добрый шляхтич, пан Славомир не стал прятать заработанные кровью гроши в кубышку, а со всегдашней своей щедростью повез нас в Пшасныш, желая одарить скучавшее по нему семейство. Тогда, двенадцати весен от роду, я впервые увидел настоящий большой город. Ух и был же я тогда поражен: do manus, я никогда не представлял себя таких высоких домов, такого множества людей и такого обилия товаров! Растерянные и одновременно восхищенные, мы вместе с Рослеком жались к отцу и во все глаза смотрели по сторонам, а отец только хмыкал в пышные усы да периодически награждал увесистым подзатыльником: «не глазей так, а то галка залетит».
  На торжище, заняв нам руки увесистыми кульками орехов в меду, папа повел нас мимо крикливых и шумных рядов к чинным лавкам, где мама обзавелась белым крюселером из турчанского шелка, украшенного мелким жемчугом, и самым настоящим зеркальцем из Венеции – небольшим, не больше кулачка, но почти что волшебным образом демонстрирующего смотрящего в него: miraculum miraculorum, как мне тогда казалось. Мне с братом досталось по широкому и длинному, на вырост, кожаному ремню с блестящими медными бляхами – ух долго мы потом ходили по Красному гоголями: еще бы, мы себе казались настоящими взрослыми панами.

  Не забыл отец и костел, отсыпав отцу Анджею денег равно на упомин души тех, кто не вернулся, и на обнову. Ксендз молитвы отчитал, что-то там нужное купил, а помимо прочего – обзавелся красками: росписи подновить. Ну и я был тут как тут – помочь ему в этом богоугодном деле да послушать еще славных историй.
  Как сейчас помню – я ризы святым подкрашивал, а священник, Spiritus Sanctus крыла пытаясь изобразить натуральнее, рассказывал мне о неверующих да еретиках. Так я и усвоил, что доброму христианину можно общаться и дела торговые вести с теми, кто верит неправильно – они слепые, но еще могут прозреть. А вот раскольники и еретики, которые единственно правильную веру отринули – суть посланцы диаволовы и вообще, scrofa stercorata et pedicosa. Их можно и нужно заставлять возвращаться в лоно церкви, а коли не согласятся – исцелять igni et ferro.
  Поначалу я не понимал, как вообще можно такое – о Пане Боге знать, но отвернуться от него, но потом понял – то козни сатанаиловы, который смущает сирых разумом и заставляет их идти против Господа и Папы. Ух и зол я заочно был на еретиков да раскольников! Они, значится, на иконы плюют, Господь на них казни египетские насылает, а страдают и вероотступники эти, и добрые христиане, которым наказания эти – урок смирения. Помню, что я тогда, расчувствовавшись, пообещал отцу Анджею и папе изничтожать еретиков, как собак бешенных, и Святую Матерь нашу Католическую Церковь защищать от нападок.

  Уф, устал я что-то говорить. Давай, друг мой, вознесем хвалу Господу и дарам его, а превыше всего – миру тварному, благодаря которому мы можем воздать должное этому судачку, запеченному до хрустящей корочки, и вон той нежной, как молодая панночка, пулярочке, что так и ждет, когда ее косточки обсосут. А пока что хлебнем-ка вот этого доброго вина. Раз уж сам Сын Божий звал себя виноградною лозой, то негоже нам, добрым христианам, от сока плодов виноградных отказываться.
  Ну что, эк я завернул-то, добже? Ну вот и ладно: как говорится, bene valete!

  Ea tempestate рядом с нами поселились соседи – Подъяблонские. Вчерашние холопы, за поход против тевтонов они получили шляхтерство и земля. Ну и пошла подогретая капуста – простецы почувствовали себя ровней нам, старой шляхте, и начали ходить, нос задравши. Ceterum censeo, не стоит и говорить, что гонор их не мог привести ни к чему другому, окромя раздору. Повод для этого был пустяшный – яблонька, что на границе росла. Яблочки с нее, сочные и наливные, и послужили меж нами яблоком раздора – все вполне по-библейски.
  Ну и как уж пошел спор, кому падь собирать, а кому саму яблоньку трусить, тут и пошло все пекло. Батька говорил, что все это евонное, Кшысь, старшой Подъяблонский, требовал кесарю кесарево, словно он отцу ровня. Много что наговорили старшие, и, как это водится, de lingua stulta, значится, incommoda multa – злые слова немало неприятностей чинят, стало быть.
  Ну и пробежала меж двумя дворами черная кошка: то они нам спорыньи подкинут, то мы их тумаками угостим. То они свару заведут, то мы в них навозом швыряемся. Весело было – поначалу. А дальше такое уж озлобление пошло меж нами, что назад пути ужо не было. Таперча кумекаю я, что будь у всех гонору поменьше, а мозгов – побольше, мы бы тогда еще уселись бы рядышком и все порешали бы, но factum est factum. А коли попроще – все мы задним умом крепки.

  В общем, предлагаю прерваться и смочить глотку за то, чтобы меж нами, друже, подобных раздоров на ровном месте не было, а коли выходила размолвка, мы бы решали ее прежде, чем зерно станет кустом. Ergo bibamus!

  Но мы руки подавать друг другу и не собирались: разве что в протянутой жмене грузило зажато будет. Конфликт наш тем ea tempestate перешел с границ на сами земли. Вот, например, как-то Подъяблонские-меньшие, дети курвины, приперлись прямо в центр Красного: явно не пива попить, понимаешь. А тут как раз мы с Рослеком с рыбалки возвращаемся – в одних рубахах да портках, до колен закатаных. Ну и пошли они над нами насмешничать: дескать, по виду внешнему нашему не признали нас паничей, а решили, что перед ними холопы. Прошлись и по тому, что мы, дескать, хилые потому, что у отца грошей нет нас кормить, вот мы и костлявые такие. Или это в другой раз было? Ну да не суть.
  Ergo, как-то раз они, раздухарившись, по матушке моей прошлись: дескать, лярва она або монашка, вот папа и не поминает имени ее, так как стыдится. Я тогда вспыхнул весь, как маков цвет, кулаки сжал. Но я все же был паничем, и умел различать injuria verbalis от injuria realis. Я же не кмет какой, чтобы за обидку, не найдя слова, сразу в морду бить? Так что я, стало быть, ведро с пескариками на землю поставил, подбоченился и спрашиваю братца так озабоченно:
  «Слыхал, Рослек, звуки эти визгливые? Я уже думал, что свинья от бремени прям на плацу красненском от бремени разрешается, а это Подъяблонские вопят. Ну да понятно: знамо дело, что батька их, когда по молодости свиней пас и с ними в одном навозе спал, обрюхатил как-то поросятину, что ему двух сыновей принесла. А потом ужо панночка Марыська, добрая женщина, усыновила их – иначе бы позору не снесли. Так что шутка ли, что свинячьи дети так вопят и ведут себя подобно. Мабуть хворостиной их проучим, а?»

  А уж после того, как в драке в шинке отцу око выбили, а Кшисю Подъяблонскому его сопатку укоротили, мира меж нами быть не могло – exclisa! Надо было решать, что делать дальше: просить соседей разрешить наш спор або сойтись с ними в валке. Ну а что делать – по жизни, как по болоту - идти трудно! Впрочем, для меня выбор не стоял, о чем я на familia concilium и заявил:
  «Отец! Я считаю, кто поздно уже увещевать Кшыся с его отпрысками и спрашивать quo vadis. Он хоть на вид орел, да умом тетерев – не поймет. Не примет он, чую, и если мы у соседей арбитраж попросим. Да и вообще – это наш майонтек, наша яблоня и наши яблоки! Да и вообще – такое разбирательство нас, Красиньских из Красного, шляхту древней крови, на одну линию с этими свинопасами поставит. Я считаю, не бывать тому!
  Мнится мне, делом будет, если мы more majorum, по дедовским, стало быть, обычаям, предложим им на поле сойтись. Их трое, нас трое – вот in corpore и встретимся и будем биться до первой юшки або до того часа, пока кто-то на задницу не сядет. И вот тут уж соседушки и могут нам быть свидетелями, чтобы потом псы-Яблоньские не сказали, что их одолели бесчестьем.
  Договоримся до драчки, что проигравший победителю извинения принесет да поклянется впредь проблем не чинить, и приступим. С нами Пан Бог, Дева Мария и правда, и я верю, что viribus, стало быть, unitis мы их одолеем!»

  Ко всему сказанному добавлю, что все эти споры и разборы научили меня, что мир за пределами Красного много больше, чем мне представлялось, и ежели я желаю шляхтерских подвигов – невместно мне отсиживаться дома и жизни, окромя охоты, не видать. Для того, чтобы ухватить славу за хвост – надо езжать в город: хотя бы в Пшасныш или Плоцк, а еще лучше в стольный Краков. Но прежде того, естественно, следовало разобраться с Подъяблонскими.

  Голова пухнет и, кажется, сейчас взорвется перезрелой тыквой, сердце заходится в истеричной, бешенной скачке. Болит затылок, словно по нему с размаху врезали деревянным поленом, зудят виски, словно изнутри в них колют маленькими иголочками. Руки, на которых покоится Аэлис, дрожат как от холода, а сама я, пытающаяся хоть как-то успокоить маму и себя саму, еле сдерживаюсь, чтобы не захлебнуться слезами и тем осклизлым комом, что застрял в глубинах горла.
  Страх, паника, отчаяние – все это смешалось в удивительно болезненное, острое варево, кипящее и никак не могущее прорваться выходом. Разъедающее, раздирающее изнутри, оно терзало меня, но еще большим мучением было творящееся с матерью. Пытаясь утушить ее первыми же словами, что пришли на ум, я не ожидала, что она забьется в кольце рук словно птица в силках. Кровь богини горстью рубинов рассыпалась по рукавам, и я, пытаясь удержать ее и не дать навредить себе, прижалась покрытым испариной лбом ко лбу мамы, гадая растерянно, с кем она разговаривает. Но вместо теплоты ее кожи я ощутила… не знаю даже, как это описать.

  Я попала словно в омут, в глухой черный водоворот, закрутивший, забросавший меня из стороны в стороны. Закричав, я забарахталась, чувствуя одновременно, что тело мое налилось тяжелым, неподъемным свинцом. Я двигалась, рвалась на волю, пыталась вырваться из этого засасывающего ужаса только для того, чтобы ощутить себя утопленной в густой трясине, в полном ряски затхлом болоте, сковывающем члены и тянущем вниз. Не хватало воздуха, движения-не движения стали медленными, пробивающимися сквозь стылую, вымораживающую душу тяжесть.
  Я пыталась кричать и не могла. Я пыталась найти Аэлис – и не могла. Я звала ее мыслью своей – но ответом были только мерно колыхающиеся заросли осоки: того растения, что разделяет, того, что на языке трав говорит – нам не быть вместе. Словно маленькая девочка, потерявшаяся в лесу, я дрожала и плакала невидимыми, неощутимыми слезами, примеряя на себя ожерелье из бледно-бурых цветков бересклета-прощания и кроваво-алых маков – покоя и забвения.
  Я смирилась и опустила руки – и это меня и спасло. Болото моего сознания перестало тянуть вниз, и я, перестав сопротивляться неизбежному, воспарила вверх, туда, где через цветущую жижу пробиваются кинжальные лучики солнца. Я прорвалась наружу, разбив этот кокон, как цыпленок – скорлупу, но вместо радости мне предстояло испить чашу безграничного, бескрайнего изумления.

  Я очнулась – и ощутила себя ветром в кронах и травой под ногами. Я была стелющейся лентой дороги и кустами на обочине, была мулом и здоровяком на нем, была бегущим рядом человеком и следами в пыли. Я была пропитанными потом одеждами и срывающимися с губ словами, была каплями между лопаток и свистом бича. Я была всем вокруг – и не была ничем, наблюдая за всем словно бы со стороны. Не знаю, как можно передать словами свое ощущение: попытки стать чем-то в открывшейся перед глазами картине были не более успешны, чем усилия ладонью повернуть реку вспять. Мне оставалось только покориться неизбежному и, вероятно, предопределенному, и наблюдать за происходящим.
  Здесь были только косматые – видимо, беглецы той армии, с которой мы бились. Вели они себя… Ну, как и положено бородачам: нагло, трусливо и самоуверенно. Тот, что был помоложе, с дурной стороны себя не проявлял, по крайней мере, пока что, а вот его старший товарищ являл собой подлинных образчик своего уродливого снаружи и внутри народа. Поражаясь его грубостям, я вместе с теми, за кем наблдала, упустила появление новых участников действа.

  Это был уже не клир – солдаты. Вернее, если верить той информации, что когда-то – несколько дней или вечность назад – рассказала полусотница, наемники – отребье из отребья, куда идут самые жестокие и кровожадные ублюдки, которые поклоняются богу в образе золотых монет и подносят ему требы в виде человеческих жертв: чужих и, случись что, своих. Это – стервятники и падальщики, которым нет удовольствия большего, чем заставлять страдать других. Не волки даже – те хотя бы есть часть природы; но подлинные чудовища, пытающиеся за безвкусно яркими одеждами скрыть убогость души.
  Как и следовало ожидать, наемники показали себя во всей красе и дикости, лишний раз уверив меня, что такие существа подлежат только лишь истреблению. Ругань, озлобленность, убийство себе подобных буквально ни за что – все как на ладони. Животная дикость, не смотря на опасность преследования – даже хуже, чем животная, потому что редко какой зверь будет убивать себе подобного не ради пропитания и не во имя спасения от опасности.
  Один только вопрос не отпускал меня: зачем, зачем же мне это открыто, как и почему? К тому времени в том, что видение – правда, я ни капли не сомневалась, и теперь только недоумевала, из-за чего я внезапно стала видеть что-то, столь чуждое мне. Или все же не столь? Мое внимание привлек главный трофей расфуфыренных ландскнехтов – украшенный деревянный ларь, и их опасения меня только укрепили в подобном подозрении: хранилище это могло быть единственным, что имело хоть какой-то смысл: ведь не в убийстве одних бородатых другими была цель демонстрации мне сей картины?

  В глазах снова все помутилось, и вновь безумно заболело горло. Я зашлась сухим кашлем, дернулась, как от удара хлыста и, распахнув глаза, снова оказалась на той же полянке, прижавшейся к окровавленной маме. Аэлис, кажется, пришла в себя, наконец-то поняв, кто перед ней. Я расплылась было в улыбке – и она меня снова огорошила безапелляционным «ты погибла».
  Тут-то меня и прорвало. Покачав головой, я всхлипнула и, не в силах сдерживаться, разрыдалась с воплем, размазывая по щекам грязь и слезы. Я кричала, вместе со звуками выплевывая раздирающие меня боль и жалость: к себе, к любимой, к маме, к окровавленной Аэлис, ко всем-всем сестренкам. Не знаю, сколько времени прошло: здесь, среди мягкой зелени у воды, его течения вовсе не было. Миг ли, час ли, вечность – все было едино. Когда же, наконец, соленый водопад иссяк и я немного успокоилась, мама, в которую я вцепилась, как в единственное спасение, продолжила говорить. Внимая ей, я продолжала дрожать, как осенний лист на ветру, но зато после выплеснувшейся истерики я, наконец, сумела более или менее рационально соображать.

  Не смирившаяся с мыслью о собственной гибели, я отодвинула ее на задний план, решив, что подумаю об этом завтра. Или через час, или через неделю – потом, в общем. Пока я могу говорить и плакать, пока могу двигаться и чувствовать ветер и чужое тепло, я еще не окончательно покойница, ведь так? К тому же, раз уж я единственная оказалась подле Дарительницы, в этом есть какой-то смысл: его попросту не может не быть!
  Немного гнусаво после долгих рыданий я ответила, дернув головой:
  - Не знаю, мам. И не извиняйся, - я снова прижалась к ней, утыкая голову богини в свое плечо, - это был мой долг перед тобой и всеми сестренками, как же иначе? Я ни о чем не жалею! К тому же, - я нервно хохотнула, - сейчас я все равно сижу подле тебя, а, значит, все не так плохо!
  А еще, - почесала я свободной рукой кончик раскрасневшегося носа и всхлипнула, - я видела какое-то видение, как одни косматые отобрали у других некий вероятно защищенный магией ларь и решили с ним убираться восвояси. Это что-то значит? Вообще, - не могла я удержаться от любопытства, - кто тебя ранил и, главное, как? Кому вырвать кадык за тебя? И… какая мерзость тебя поймала? Неужто, - прищурившись, я попыталась совместить слова и видение, - эта шкатулка как-то связана с тем, что тебя поймали? Тогда надо догнать этих негодяев и убить их! Живым… - со всхлипом закончила я, вспомнив, что со мною сталось.